я веду оседлый образ жизни. Заводские дела отнимают у меня большую часть дня, а вечера свободные. В театре я просмотрел почти все спектакли сезона: Архиповы в этом смысле взяли шефство надо мной. И надо сказать, театр в городе неплохой и актеры подобрались приличные.
С месяц я с удовольствием занимался благоустройством своей новой квартиры: покупал разные вещи, приколачивал в ванной и на кухне полки, кляня несокрушимый железобетон, долбил шлямбуром дырки в капитальных стенах, развешивал любимые офорты и картины, которые вот уже много лет при случае покупал, сам выстругал, покрасил лаком и приколотил к стене большую книжную полку. В секциях мои книжки уже не помещались. А когда все это сделал, заскучал. Домой меня вечерами перестало тянуть: какая радость одному в большой, пусть и благоустроенной, квартире?
С тех пор как я уехал из Ленинграда, у меня не было ни одной женщины. И последнее время я все чаще и чаще вспоминал Нину. Бывая в цехах и заводоуправлении, я иногда останавливал взгляд на девушках и молодых женщинах. И, наверное, в моем тоскующем взоре было нечто такое, что несколько озадачивало женщин, вызывая у них тоже ко мне интерес. Ни капли не смущаясь, некоторые из них оценивающе разглядывали меня, вызывающе улыбались. Я спохватывался — все-таки я директор и нечего пялить глаза на молодых работниц — и, не оглядываясь, уходил, провожаемый их взглядами. Как-то в заводской столовой я снова увидел Юльку. Она сидела за столом с тремя девушками. Одну из них я узнал — Машу, дочь уволенного мною с завода Кривина. Я поздоровался с ними. Юлька улыбнулась, сверкнув белыми зубами, а Маша без улыбки внимательно посмотрела на меня. Обедая за другим столом, я несколько раз ловил на себе пристальный и, как мне показалось, недобрый взгляд этой девушки. «Уж не за отца ли она на меня обижается? — подумал я. — Только вряд ли, она привыкла, что его часто увольняют…» И потом, встречая в цехе или в коридоре заводоуправления Машу, я всегда наталкивался на ее пристальный серьезный взгляд. Такое впечатление, что она хочет мне что-то сказать, но не решается. Маша была постарше Юльки и совсем неинтересная: грузная фигура, крупная голова на короткой шее, светленькие завитые волосы, толстый нос, но у нее были умные серые глаза и очень белая кожа. Возможно, если бы она со вкусом оделась, то стала бы симпатичной. Хотя ноги у нее и полные, но довольно стройные.
Всякий раз при мимолетной встрече с Юлькой я надолго выбивался из колеи: Юлька по-прежнему остро, до щемящей боли, напоминала мне Рысь… Несколько раз я специально приходил в формовочный цех, где она работала на мостовом кране, надеясь увидеть ее, но Юлька журавлем в небе проплывала на своем кране и не замечала меня. Огромная бетонная панель, зацепленная крючьями за арматурные петли, будто самолетное крыло, скользила над цехом, волоча за собой неровную колеблющуюся тень. Как-то я завел разговор о Юльке с начальником цеха Григорием Андреевичем Сидоровым. Собственно, даже не о ней, а вообще о молодежи: как работают, отдыхают, где учатся… Харитонов, тот самый верзила, что рассказывал анекдоты про Чапаева, прекрасно играет на гитаре, танцует и учится в вечернем индустриальном техникуме. Неделю назад его назначили бригадиром. Я только подивился про себя: Леня Харитонов произвел на меня совсем другое впечатление: мне он показался типичным зубоскалом, разболтанным и равнодушным к своему делу. Где же моя интуиция, черт подери?! Худощавый паренек с девчоночьими глазами — его звать Вася Конев — в этом году поступил в институт, избран в комитет комсомола… Может быть, Сидоров ничего и не сказал бы о Юльке, но, проследив за моим взглядом (я в этот момент смотрел на Юльку, притормозившую над нами), заметил:
— Родионова, по-моему, нигде не учится…
Вот как, ее фамилия Родионова!
— …В художественной самодеятельности участвует, — продолжал начальник цеха. — Поет, танцует… Вы бы посмотрели, как она пляшет! Лучшая крановщица цеха… Вот только…
— Что только? — взглянул я на него, видя, что начальник замялся.
— Какая-то неактивная во всем остальном, кроме самодеятельности… Свое отработает — и до свиданья! Никакие общественные мероприятия ее не интересуют. Попросил я ее заметку в стенгазету написать — наотрез отказалась, а знаю, пишет стихи… Правда, никому не показывает…
«Откуда же ты знаешь, если не показывает?» — подумал я.
— И на язык остра, — продолжал Сидоров. — Любого как бритвой обрежет! Тут Саврасов сунулся было к ней с каким-то поручением — отскочил с красными ушами. Что она ему ответила, так и не сказал… А на сцене — артистка! Ее всегда на «бис» вызывают.
Действительно, Юлька пела и танцевала великолепно. Тридцатого декабря в заводском клубе состоялся праздничный концерт художественной самодеятельности. Довольно приличный хор исполнил несколько песен. Все девушки были в белых кофточках и черных юбках. Ребята — в вечерних костюмах. У каждого выпущен из верхнего кармашка пиджака аккуратный белый треугольник носового платка. Правофланговым возвышался Леонид Харитонов. Светлая вьющаяся челка косо спускалась на лоб. Вид у бригадира внушительный, как и подобает солисту.
Юльку я тоже сразу узнал: она стояла в первом ряду и была выше всех своих подруг. Я впервые увидел ее в юбке, а не в джинсах. Талия тонкая, стройные длинные ноги — ноги балерины. Наверное, Юльке наплевать на кавалером, если она прячет такие красимые ноги в брюках… В хоре много симпатичных девушек, но Юлька выделялась из всех. И стояла она гордая, недосягаемая, равнодушно глядя холодными светлыми глазами в зал…
Танцевала Юлька действительно здорово. Вихрем носилась по сцене в огненном азартном танце. Я сидел в первом ряду и видел, как раскраснелось ее лицо, а глаза потеплели, засияли. Слышно было, как жесткая юбка щелкала ее по бедрам, потом раскрывалась, как зонтик, когда она приседала. Высокие блестящие сапожки на высоких каблуках, рассыпая по сцене барабанную дробь, выбивали чечетку. Вокруг Юльки крутились парни с завитыми чубами в шелковых красных рубашках с опояской, надрывался звучный баян, но весь зал не сводил глаз с Юльки. Я не слышал, что говорил мне на ухо сидевший рядом Архипов, танец захватил меня, я просто не мог оторвать глаз от этой девушки… Ей долго хлопали, вызывали снова и снова. Она не выходила из-за кулис и не кланялась, а зал гремел… Несколько раз ведущий бегал за ней, но всякий раз возвращался один и разочарованно разводил руками, дескать, танцовщица не хочет выходить…
Она так и не вышла. На сцену высыпали балалаечники и ударили по струнам…
И только тогда до меня стали доходить слова Архипова:
— …ее смотрела сама Иадеждииа, когда «Березка» у нас была на гастролях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109
С месяц я с удовольствием занимался благоустройством своей новой квартиры: покупал разные вещи, приколачивал в ванной и на кухне полки, кляня несокрушимый железобетон, долбил шлямбуром дырки в капитальных стенах, развешивал любимые офорты и картины, которые вот уже много лет при случае покупал, сам выстругал, покрасил лаком и приколотил к стене большую книжную полку. В секциях мои книжки уже не помещались. А когда все это сделал, заскучал. Домой меня вечерами перестало тянуть: какая радость одному в большой, пусть и благоустроенной, квартире?
С тех пор как я уехал из Ленинграда, у меня не было ни одной женщины. И последнее время я все чаще и чаще вспоминал Нину. Бывая в цехах и заводоуправлении, я иногда останавливал взгляд на девушках и молодых женщинах. И, наверное, в моем тоскующем взоре было нечто такое, что несколько озадачивало женщин, вызывая у них тоже ко мне интерес. Ни капли не смущаясь, некоторые из них оценивающе разглядывали меня, вызывающе улыбались. Я спохватывался — все-таки я директор и нечего пялить глаза на молодых работниц — и, не оглядываясь, уходил, провожаемый их взглядами. Как-то в заводской столовой я снова увидел Юльку. Она сидела за столом с тремя девушками. Одну из них я узнал — Машу, дочь уволенного мною с завода Кривина. Я поздоровался с ними. Юлька улыбнулась, сверкнув белыми зубами, а Маша без улыбки внимательно посмотрела на меня. Обедая за другим столом, я несколько раз ловил на себе пристальный и, как мне показалось, недобрый взгляд этой девушки. «Уж не за отца ли она на меня обижается? — подумал я. — Только вряд ли, она привыкла, что его часто увольняют…» И потом, встречая в цехе или в коридоре заводоуправления Машу, я всегда наталкивался на ее пристальный серьезный взгляд. Такое впечатление, что она хочет мне что-то сказать, но не решается. Маша была постарше Юльки и совсем неинтересная: грузная фигура, крупная голова на короткой шее, светленькие завитые волосы, толстый нос, но у нее были умные серые глаза и очень белая кожа. Возможно, если бы она со вкусом оделась, то стала бы симпатичной. Хотя ноги у нее и полные, но довольно стройные.
Всякий раз при мимолетной встрече с Юлькой я надолго выбивался из колеи: Юлька по-прежнему остро, до щемящей боли, напоминала мне Рысь… Несколько раз я специально приходил в формовочный цех, где она работала на мостовом кране, надеясь увидеть ее, но Юлька журавлем в небе проплывала на своем кране и не замечала меня. Огромная бетонная панель, зацепленная крючьями за арматурные петли, будто самолетное крыло, скользила над цехом, волоча за собой неровную колеблющуюся тень. Как-то я завел разговор о Юльке с начальником цеха Григорием Андреевичем Сидоровым. Собственно, даже не о ней, а вообще о молодежи: как работают, отдыхают, где учатся… Харитонов, тот самый верзила, что рассказывал анекдоты про Чапаева, прекрасно играет на гитаре, танцует и учится в вечернем индустриальном техникуме. Неделю назад его назначили бригадиром. Я только подивился про себя: Леня Харитонов произвел на меня совсем другое впечатление: мне он показался типичным зубоскалом, разболтанным и равнодушным к своему делу. Где же моя интуиция, черт подери?! Худощавый паренек с девчоночьими глазами — его звать Вася Конев — в этом году поступил в институт, избран в комитет комсомола… Может быть, Сидоров ничего и не сказал бы о Юльке, но, проследив за моим взглядом (я в этот момент смотрел на Юльку, притормозившую над нами), заметил:
— Родионова, по-моему, нигде не учится…
Вот как, ее фамилия Родионова!
— …В художественной самодеятельности участвует, — продолжал начальник цеха. — Поет, танцует… Вы бы посмотрели, как она пляшет! Лучшая крановщица цеха… Вот только…
— Что только? — взглянул я на него, видя, что начальник замялся.
— Какая-то неактивная во всем остальном, кроме самодеятельности… Свое отработает — и до свиданья! Никакие общественные мероприятия ее не интересуют. Попросил я ее заметку в стенгазету написать — наотрез отказалась, а знаю, пишет стихи… Правда, никому не показывает…
«Откуда же ты знаешь, если не показывает?» — подумал я.
— И на язык остра, — продолжал Сидоров. — Любого как бритвой обрежет! Тут Саврасов сунулся было к ней с каким-то поручением — отскочил с красными ушами. Что она ему ответила, так и не сказал… А на сцене — артистка! Ее всегда на «бис» вызывают.
Действительно, Юлька пела и танцевала великолепно. Тридцатого декабря в заводском клубе состоялся праздничный концерт художественной самодеятельности. Довольно приличный хор исполнил несколько песен. Все девушки были в белых кофточках и черных юбках. Ребята — в вечерних костюмах. У каждого выпущен из верхнего кармашка пиджака аккуратный белый треугольник носового платка. Правофланговым возвышался Леонид Харитонов. Светлая вьющаяся челка косо спускалась на лоб. Вид у бригадира внушительный, как и подобает солисту.
Юльку я тоже сразу узнал: она стояла в первом ряду и была выше всех своих подруг. Я впервые увидел ее в юбке, а не в джинсах. Талия тонкая, стройные длинные ноги — ноги балерины. Наверное, Юльке наплевать на кавалером, если она прячет такие красимые ноги в брюках… В хоре много симпатичных девушек, но Юлька выделялась из всех. И стояла она гордая, недосягаемая, равнодушно глядя холодными светлыми глазами в зал…
Танцевала Юлька действительно здорово. Вихрем носилась по сцене в огненном азартном танце. Я сидел в первом ряду и видел, как раскраснелось ее лицо, а глаза потеплели, засияли. Слышно было, как жесткая юбка щелкала ее по бедрам, потом раскрывалась, как зонтик, когда она приседала. Высокие блестящие сапожки на высоких каблуках, рассыпая по сцене барабанную дробь, выбивали чечетку. Вокруг Юльки крутились парни с завитыми чубами в шелковых красных рубашках с опояской, надрывался звучный баян, но весь зал не сводил глаз с Юльки. Я не слышал, что говорил мне на ухо сидевший рядом Архипов, танец захватил меня, я просто не мог оторвать глаз от этой девушки… Ей долго хлопали, вызывали снова и снова. Она не выходила из-за кулис и не кланялась, а зал гремел… Несколько раз ведущий бегал за ней, но всякий раз возвращался один и разочарованно разводил руками, дескать, танцовщица не хочет выходить…
Она так и не вышла. На сцену высыпали балалаечники и ударили по струнам…
И только тогда до меня стали доходить слова Архипова:
— …ее смотрела сама Иадеждииа, когда «Березка» у нас была на гастролях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109