Она сняла шапочку, и сухие волосы, вспыхнув на солнце, упали на плечи.
— Она, как Аврора, вышла из воды сухая, — сказал Уткин.
— Аврора? — спросил я, стараясь не смотреть на нее.
— Была такая богиня утренней зари… Не слышал?
— Я думал, легендарный крейсер, который выпалил по Зимнему, — сказал я. Встал и забрал у Уткина альбом. — Ты никудышный художник… Никакого сходства.
Я с разбегу бросился в воду. И, не оглядываясь, поплыл на середину…
Когда я вернулся, они лежали рядом на песке и мирно беседовали. Я тоже растянулся неподалеку и, глядя на безоблачное небо, стал слушать их болтовню.
— …К Пикассо тоже по-разному относились, одни признавали его, говорили, что это гениальный художник, другие называли его картины мазней… Но Пикассо был, есть и останется великим художником, — говорил Уткин.
Он не давал Оле рта раскрыть. С одной темы перескакивал на другую. Рассказав о своей новой работе — скульптурном портрете Вальки Матроса, — вдруг стал говорить, что никогда в жизни еще не провожал девушек домой и что на этот счет у него своя теория.
— Допустим, вы любите меня… — говорил Уткин.
— Вас?
— А я вас, — ничуть не смутившись, продолжал он. — Вы живете у черта на куличках… Я, как это принято, — кстати, какой дурак придумал этот обычай, — иду вас провожать. Пока мы вдвоем — все обстоит превосходно, но вот вы поднялись на свой этаж, позвонили… Последний поцелуй, и вы скрываетесь за дверью… А я глубокой ночью один бреду по темным улицам и проклинаю дорогу, да и вас заодно, на чем свет стоит…
— И назавтра снова идете провожать?
— Человек слаб, — сказал он. — А любовь безжалостна.
— Допустим, вы любите меня, — сказала Оля. — А я вас…
— Не возражаю, — заметил Уткин.
— Поздно вечером мы расстаемся где-то на площади… Девушка, которая любит парня, должна считаться с его принципами…
— Вы именно та, которую я ищу, — сказал он.
— И вот мы прощаемся. Вы уходите, а я одна бреду по темным улицам домой… и вдруг…
— Бандит?
— Нет, зачем же? Молодой человек, довольно интересный и у которого совсем другие принципы… Он предлагает проводить меня до дома…
— Я об этом не подумал, — сказал Уткин.
— По дороге выясняется, что принципы молодого человека мне ближе и понятнее, чем ваши…
— Сдаюсь! — засмеялся Уткин.
Я лежал и слушал ее голос. Мне казалось, будто Оля говорит для меня. Я силился вникнуть в смысл ее слов, но ничего не мог уловить. А голос ее обращался ко мне, что-то объяснял, спрашивал…
А потом она ушла, и мы так и не сказали друг другу ни слова. И вот сейчас я подумал, что Оля хотела тогда, на пляже, со мной о чем-то поговорить. Об очень важном, а я не сделал ни одного шага навстречу.
Уткин долго разглядывал свой набросок. Живые карие глаза его недовольно щурились.
— Ты прав, — задумчиво сказал он. — Никакого сходства… Очень интересное лицо. Сразу не схватишь. Она красива, хотя у нее и неправильные черты лица: слишком чувственные губы, острый подбородок, выступающие скулы…
— Ты — как рентгеновский аппарат, — сказал я. — Сейчас дойдешь до грудной клетки и позвоночника…
— Грудная клетка у нее в порядке. Глаза! Глаза — великолепные! Они освещают все лицо. Но, понимаешь, в них есть юмор, но вот глубокой мысли…
— Ты всех так раскладываешь по полочкам? — Мне было неприятно.
Уткин вырвал из альбома страничку и разорвал.
— Я, пожалуй, нарисовал бы ее портрет, — сказал он.
Мы второй день идем по неровной каменистой земле. В расщелинах растет красноватый колючий кустарник. Лениво взмахивая большими крыльями, над нами пролетел орел. Он спустился на склонившуюся над ущельем скалу. И оттуда высокомерно взирает на нас. Мой начальник будто из железа. Шагает себе и шагает как заведенный. Ремни врезались в плечи, пот щиплет глаза, ноги в башмаках стали скользкими. С каждым километром груз становится все тяжелее. Я даже ощущаю тяжесть охотничьего ножа, оттягивающего карман брюк.
После трудного, изнурительного похода клянешься, что хватит, наелся досыта! А потом проходит время и уже не помнишь, как неделю сидел на одних сухарях, как кусали тебя разные ядовитые паразиты, как падал на землю и никакая сила не могла тебя оторвать от нее. Не помнишь этого… Зато помнишь теплые ночи и ухмыляющийся с неба месяц, прохладу горных ручьев, лижущих твои распаренные ноги, закат на берегу заросшего камышом и осокой озера.
И эти Белые горы останутся в памяти. И величественный орел, неподвижно застывший на скале.
Натертые плечи, сбитые ноги, порезанные руки — все это проходит. Тело не помнит усталости, а память всю жизнь хранит увиденные романтические картины.
Вольт остановился и, подождав меня, сказал:
— У пещер еще нет названия… Давай придумаем?
— Мы пришли? — спросил я.
— Ты устал?
— Придем на место — посмотрим на эти чертовы пещеры, тогда и будем думать о названии…
— Вот они, пещеры, — сказал Вольт. — Перед тобой.
Вольту не терпелось отправиться на разведку, но я отговорил. Пещеры никуда не денутся, а вот об ужине и ночлеге необходимо позаботиться, пока светло.
— Что хочешь на ужин? — сказал Вольт. — Куропатку, зайца или горного козла?
Я был согласен на все. Вольт Петрович взял ружье, патроны и отправился в горы. А я достал топор и принялся рубить кустарник. Палатку сегодня не нужно натягивать: переночуем в пещере. А вот на голый каменный пол необходимо веток набросать. Для костра пойдет валежник, которого достаточно вокруг.
Раздался выстрел. Обрадованное эхо заходило-загуляло по горам. Отливающий бронзой орел встрепенулся, сорвался со скалы и полетел прочь. Орлу не понравилось наше бесцеремонное вторжение в его спокойные владения.
Вольт возвратился через час с двумя куропатками. Второй выстрел я услышал незадолго до его прихода. Он сказал, что дичи здесь хватает. И еще он обнаружил поблизости горный ручей, где вода чистая и холодная. Это было кстати. Я взял брезентовое ведро и пошел к ручью, а Вольт стал ощипывать куропаток.
Мы лежим на разостланной палатке. Дым от костра то кружится на одном месте, то спиралью ввинчивается вверх, то нахально лезет в глаза и нос. За пределами досягаемости тоненько звенят комары. Звезды, мерцая над скалистой грядой, смотрят на нас. В отблеске небольшого пламени чернеет вход в пещеру, где нам предстоит провести эту ночь. Но мы не спешим укладываться. После доброго ужина не хочется двигаться. Приятно просто лежать и смотреть на огонь. Вот так же десятки тысяч лет назад у огня сидели люди в шкурах и вели свои скупые разговоры. О чем они беседовали? О суровой жизни, об охоте, о женщинах… Была ли тогда любовь?
— На заре человечества, во времена верхнего палеолита на этом самом месте у костра сидел молодой чернобородый охотник и, положив руку на толстую суковатую дубинку, думал о женщине, которая пробудила в нем чувство… И, взяв твердый осколок горной породы, он стал в этой самой пещере вырубать на стене изображение своей любимой…
Эти слова произнес Вольт Петрович.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100
— Она, как Аврора, вышла из воды сухая, — сказал Уткин.
— Аврора? — спросил я, стараясь не смотреть на нее.
— Была такая богиня утренней зари… Не слышал?
— Я думал, легендарный крейсер, который выпалил по Зимнему, — сказал я. Встал и забрал у Уткина альбом. — Ты никудышный художник… Никакого сходства.
Я с разбегу бросился в воду. И, не оглядываясь, поплыл на середину…
Когда я вернулся, они лежали рядом на песке и мирно беседовали. Я тоже растянулся неподалеку и, глядя на безоблачное небо, стал слушать их болтовню.
— …К Пикассо тоже по-разному относились, одни признавали его, говорили, что это гениальный художник, другие называли его картины мазней… Но Пикассо был, есть и останется великим художником, — говорил Уткин.
Он не давал Оле рта раскрыть. С одной темы перескакивал на другую. Рассказав о своей новой работе — скульптурном портрете Вальки Матроса, — вдруг стал говорить, что никогда в жизни еще не провожал девушек домой и что на этот счет у него своя теория.
— Допустим, вы любите меня… — говорил Уткин.
— Вас?
— А я вас, — ничуть не смутившись, продолжал он. — Вы живете у черта на куличках… Я, как это принято, — кстати, какой дурак придумал этот обычай, — иду вас провожать. Пока мы вдвоем — все обстоит превосходно, но вот вы поднялись на свой этаж, позвонили… Последний поцелуй, и вы скрываетесь за дверью… А я глубокой ночью один бреду по темным улицам и проклинаю дорогу, да и вас заодно, на чем свет стоит…
— И назавтра снова идете провожать?
— Человек слаб, — сказал он. — А любовь безжалостна.
— Допустим, вы любите меня, — сказала Оля. — А я вас…
— Не возражаю, — заметил Уткин.
— Поздно вечером мы расстаемся где-то на площади… Девушка, которая любит парня, должна считаться с его принципами…
— Вы именно та, которую я ищу, — сказал он.
— И вот мы прощаемся. Вы уходите, а я одна бреду по темным улицам домой… и вдруг…
— Бандит?
— Нет, зачем же? Молодой человек, довольно интересный и у которого совсем другие принципы… Он предлагает проводить меня до дома…
— Я об этом не подумал, — сказал Уткин.
— По дороге выясняется, что принципы молодого человека мне ближе и понятнее, чем ваши…
— Сдаюсь! — засмеялся Уткин.
Я лежал и слушал ее голос. Мне казалось, будто Оля говорит для меня. Я силился вникнуть в смысл ее слов, но ничего не мог уловить. А голос ее обращался ко мне, что-то объяснял, спрашивал…
А потом она ушла, и мы так и не сказали друг другу ни слова. И вот сейчас я подумал, что Оля хотела тогда, на пляже, со мной о чем-то поговорить. Об очень важном, а я не сделал ни одного шага навстречу.
Уткин долго разглядывал свой набросок. Живые карие глаза его недовольно щурились.
— Ты прав, — задумчиво сказал он. — Никакого сходства… Очень интересное лицо. Сразу не схватишь. Она красива, хотя у нее и неправильные черты лица: слишком чувственные губы, острый подбородок, выступающие скулы…
— Ты — как рентгеновский аппарат, — сказал я. — Сейчас дойдешь до грудной клетки и позвоночника…
— Грудная клетка у нее в порядке. Глаза! Глаза — великолепные! Они освещают все лицо. Но, понимаешь, в них есть юмор, но вот глубокой мысли…
— Ты всех так раскладываешь по полочкам? — Мне было неприятно.
Уткин вырвал из альбома страничку и разорвал.
— Я, пожалуй, нарисовал бы ее портрет, — сказал он.
Мы второй день идем по неровной каменистой земле. В расщелинах растет красноватый колючий кустарник. Лениво взмахивая большими крыльями, над нами пролетел орел. Он спустился на склонившуюся над ущельем скалу. И оттуда высокомерно взирает на нас. Мой начальник будто из железа. Шагает себе и шагает как заведенный. Ремни врезались в плечи, пот щиплет глаза, ноги в башмаках стали скользкими. С каждым километром груз становится все тяжелее. Я даже ощущаю тяжесть охотничьего ножа, оттягивающего карман брюк.
После трудного, изнурительного похода клянешься, что хватит, наелся досыта! А потом проходит время и уже не помнишь, как неделю сидел на одних сухарях, как кусали тебя разные ядовитые паразиты, как падал на землю и никакая сила не могла тебя оторвать от нее. Не помнишь этого… Зато помнишь теплые ночи и ухмыляющийся с неба месяц, прохладу горных ручьев, лижущих твои распаренные ноги, закат на берегу заросшего камышом и осокой озера.
И эти Белые горы останутся в памяти. И величественный орел, неподвижно застывший на скале.
Натертые плечи, сбитые ноги, порезанные руки — все это проходит. Тело не помнит усталости, а память всю жизнь хранит увиденные романтические картины.
Вольт остановился и, подождав меня, сказал:
— У пещер еще нет названия… Давай придумаем?
— Мы пришли? — спросил я.
— Ты устал?
— Придем на место — посмотрим на эти чертовы пещеры, тогда и будем думать о названии…
— Вот они, пещеры, — сказал Вольт. — Перед тобой.
Вольту не терпелось отправиться на разведку, но я отговорил. Пещеры никуда не денутся, а вот об ужине и ночлеге необходимо позаботиться, пока светло.
— Что хочешь на ужин? — сказал Вольт. — Куропатку, зайца или горного козла?
Я был согласен на все. Вольт Петрович взял ружье, патроны и отправился в горы. А я достал топор и принялся рубить кустарник. Палатку сегодня не нужно натягивать: переночуем в пещере. А вот на голый каменный пол необходимо веток набросать. Для костра пойдет валежник, которого достаточно вокруг.
Раздался выстрел. Обрадованное эхо заходило-загуляло по горам. Отливающий бронзой орел встрепенулся, сорвался со скалы и полетел прочь. Орлу не понравилось наше бесцеремонное вторжение в его спокойные владения.
Вольт возвратился через час с двумя куропатками. Второй выстрел я услышал незадолго до его прихода. Он сказал, что дичи здесь хватает. И еще он обнаружил поблизости горный ручей, где вода чистая и холодная. Это было кстати. Я взял брезентовое ведро и пошел к ручью, а Вольт стал ощипывать куропаток.
Мы лежим на разостланной палатке. Дым от костра то кружится на одном месте, то спиралью ввинчивается вверх, то нахально лезет в глаза и нос. За пределами досягаемости тоненько звенят комары. Звезды, мерцая над скалистой грядой, смотрят на нас. В отблеске небольшого пламени чернеет вход в пещеру, где нам предстоит провести эту ночь. Но мы не спешим укладываться. После доброго ужина не хочется двигаться. Приятно просто лежать и смотреть на огонь. Вот так же десятки тысяч лет назад у огня сидели люди в шкурах и вели свои скупые разговоры. О чем они беседовали? О суровой жизни, об охоте, о женщинах… Была ли тогда любовь?
— На заре человечества, во времена верхнего палеолита на этом самом месте у костра сидел молодой чернобородый охотник и, положив руку на толстую суковатую дубинку, думал о женщине, которая пробудила в нем чувство… И, взяв твердый осколок горной породы, он стал в этой самой пещере вырубать на стене изображение своей любимой…
Эти слова произнес Вольт Петрович.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100