Ее глаза сверлили круглую темно-синюю коробку из-под бисквитов "Heartland Collection", приклеенную к стене над электроплитой.
Крышка посередине крест накрест распорота ножом, – видела она.
Лепестки жести нервно выгибаются наружу.
В отверстии меж ними – часы.
Двенадцать там, где должно быть четыре.
– В этом весь ты, – антипатично покачала головой. – Полчаса надо смотреть, чтобы догадаться который час.
– Да, в этом весь я.
– А это что такое?
Указала подбородком на пол. На утюжок, приткнувшийся носиком к блюдечку, полному гнутых гвоздей.
– It’s my pet Irony. Домашнее животное. Он ест. Кстати, Iron по-английски утюг, а Irony – ирония.
– А это? – указала на другую инсталляцию. Губы ее неприязненно кривились.
Я посмотрел на давнишнее творение – обтянутую джинсовой тканью фанерку. На пришпиленные в два ряда скелет кильки, кровавый окурок сигареты Sobranie Red (его перед тем, как уйти навсегда, раздавила в моей тарелке Ксения), пустую зажигалку "Мальборо", выеденное яйцо, выдавленный тюбик суперклея, фотографию со студенческого билета.
Мою фотографию. На ней я простодушный ангел, не читавший Фрейда и потому не знавший, что любовь должна быть точно дозирована... Любовь к сыну, к дочери, к жене, государству, дозирована, чтобы на сердце не появились стигматы. Все должно быть дозировано.
– Эта картина называется "Жизнь продолжается", – криво усмехнулся я. – Видишь, на ней еще много свободного места. Ты не находишь ее оптимистичной?
Не ответила. Смотрела на часы, тикавшие в коробке бисквитов, пытаясь определить время. Сказав, что сейчас половина восьмого, я повторил вопрос:
– Так почему ты меня не выскоблила?
– Пишешь об этом? – на секунду взгляд ее окрасился интересом.
– Да... Я – ребенок, остался ребенком, и люблю детей. И хочу, чтобы они вырастали психически здоровыми. Хочу, хотя знаю: если все люди станут психически здоровыми, скорее всего, возникнут другие проблемы, может быть, более сложные. Так почему ты меня оставила?
– Не помню.
– Но все же?
– Да как-то странно все получилось... Узнав, что я беременна, мать вытолкала меня из дома и со словами: "Вернешься одна" захлопнула дверь. Я пошла к твоему отцу. Он улыбался, рукой махал: "Это твои проблемы, девочка, отстань, ну, посмотри, какой из меня папаша и муж?" Мы были с ним всего два раза, и он никогда ничего не обещал. Пришлось идти договариваться насчет аборта. А ночью, у подруги, приснился сон – отец стучал пальцем по столу, требовал, чтобы родила, а не то он меня проклянет.
– Отец стучал?
– Да, отец. Твой дед. У него была белая борода, и он говорил раскатисто, как с неба. Он сказал, что усыновит тебя, и ты будешь его ребенком.
– Ну и зря послушалась! Он меня усыновил и в командировку на полгода уехал.
– Ты маразматик, сумасшедший! – обескуражено покачала головой. – В твои-то годы!
– Почему сумасшедший? Представляю, как вы со мной мучились. Десять лет ведь жили втроем, а потом и вчетвером в однокомнатной квартире. Знаешь, мне иногда кажется, что отчим – святой. Столько лет терпеть чужого ребенка. Я бы так не смог. Помнишь, сколько я прожил с Верой после того, как она привезла сына? Две недели. Нет, надо было меня выскрести, и все было бы хорошо. Может быть, сейчас вы жили бы лучше.
Я попытался представить себя выскобленным. Но увидел... Христа на кресте. Хмыкнул: "Ну да... Его ведь тоже выскребли. Из Земли обетованной, из Иерусалима. А потом вышло, что умер за людей. А если бы меня выскребли, получилось бы то же самое. Мама бы нашла себе своего человека – сколько у нее было поклонников. Отчим – свою женщину. И добра в мире стало бы больше. Они бы не ненавидели друг друга. И главное – не стало бы меня, источника несчастий".
– Нельзя так говорить... Бог сделал так, что ты родился, и ты должен быть благодарен.
Сказала неуверенно. Состарившись, мама пыталась верить в Бога, но у нее не получалось. Может быть, из-за подспудной уверенности, что и на том свете она обойдется своими силами.
– Благодарен, благодарен... – поморщился, – Если бы я не родился, Надежда бы не спилась.
– Ты же сам говорил, что у нее наследственность? Что брат от пьянства умер? И отец?
– Да, наследственность. Но, возможно, ей попался бы другой человек. Не такой как я, на себя зацикленный, а стоящий и простой. Колотил бы, и она не спилась. Юру Житника помнишь? Вот был бы муж! Он ноги бы ей мыл и воду пил за красоту и ремнем бил до остервенения за пьянство и наплевательство на завтрашний день. И, знаешь, я ей ведь изменял или пытался изменить, и друзья мои ей докладывали, чтобы по головке погладила... Господи, сколько же свинства в жизни! Нет, надо было выскрести.
– Без тебя не было бы Александра, – разговор ей наскучил, и мысли раз за разом перескакивали на герань, оставленную дома на обеденном столе – в горшке пора было менять землю.
– Он тоже несчастный. Знаешь, что я в Интернете вычитал? Что он до сих пор не женат, потому что без отца вырос. А Полина? Она тоже никогда не выйдет замуж...
– Почему это? – "Может, действительно сунуть землю в микроволновку, как советовала Гера Михайловна?"
– Знаешь, что она сказала мне в песочнице через полгода после развода со Светой? – спросил я, решив, пропустить непростой вопрос мимо ушей. – До сих пор помню. Вся черная от горя, она сказала: "Я никогда не выйду замуж... Не хочу, чтобы у меня были несчастные дети. Такие же, несчастные, как я".
– Глупости...
– Да уж, глупости. У психиатра на учете была.
* * *
После развода я проводил с дочерью два-три часа каждую пятницу. Она не отходила ни на шаг и часто огорошивала сказкой, в которой у маленькой девочки умирали родственники, но все кончалось благополучно: ее находил хороший человек, на меня похожий. Когда начинал прощаться, она, нервно хохоча, прятала кейс или обувь, обливала и пачкала одежду, однажды унесла в туалет плащ и там описала. С течением времени эта реакция становилась злее и злее. Стоило мне сказать: "Ну, все, доченька, мне пора", она чернела лицом, кидалась игрушками, оскорбляла, пинала ногами. Однажды Вера Зелековна сказала, что после моих посещений Полина несколько дней кричит на домашних, и потому мне надо бывать реже. Потом я узнал, что психиатр посоветовал Свете и ее матери восстановить дочь против меня и рассказал, как это сделать. Теперь дочь называет меня по имени.
* * *
– У психиатра на учете? И тебе бы к нему сходить! Ты точно в голове своей заблудился. Пьешь, женские вещи с игрушками покупаешь, сам с собой разговариваешь – вчера на улице мимо отца прошел и не заметил. И в спортзал перестал ходить, вон, как растолстел...
– Да, уже девяносто два килограмма... – погладил живот.
– Надо бегать, завести простую бабу, она бы хоть окна вымыла и...
– Слушай, мам, – не стал я слушать то, что слышал десятки раз, – а на геологический факультет ты из-за Егорова поступила?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
Крышка посередине крест накрест распорота ножом, – видела она.
Лепестки жести нервно выгибаются наружу.
В отверстии меж ними – часы.
Двенадцать там, где должно быть четыре.
– В этом весь ты, – антипатично покачала головой. – Полчаса надо смотреть, чтобы догадаться который час.
– Да, в этом весь я.
– А это что такое?
Указала подбородком на пол. На утюжок, приткнувшийся носиком к блюдечку, полному гнутых гвоздей.
– It’s my pet Irony. Домашнее животное. Он ест. Кстати, Iron по-английски утюг, а Irony – ирония.
– А это? – указала на другую инсталляцию. Губы ее неприязненно кривились.
Я посмотрел на давнишнее творение – обтянутую джинсовой тканью фанерку. На пришпиленные в два ряда скелет кильки, кровавый окурок сигареты Sobranie Red (его перед тем, как уйти навсегда, раздавила в моей тарелке Ксения), пустую зажигалку "Мальборо", выеденное яйцо, выдавленный тюбик суперклея, фотографию со студенческого билета.
Мою фотографию. На ней я простодушный ангел, не читавший Фрейда и потому не знавший, что любовь должна быть точно дозирована... Любовь к сыну, к дочери, к жене, государству, дозирована, чтобы на сердце не появились стигматы. Все должно быть дозировано.
– Эта картина называется "Жизнь продолжается", – криво усмехнулся я. – Видишь, на ней еще много свободного места. Ты не находишь ее оптимистичной?
Не ответила. Смотрела на часы, тикавшие в коробке бисквитов, пытаясь определить время. Сказав, что сейчас половина восьмого, я повторил вопрос:
– Так почему ты меня не выскоблила?
– Пишешь об этом? – на секунду взгляд ее окрасился интересом.
– Да... Я – ребенок, остался ребенком, и люблю детей. И хочу, чтобы они вырастали психически здоровыми. Хочу, хотя знаю: если все люди станут психически здоровыми, скорее всего, возникнут другие проблемы, может быть, более сложные. Так почему ты меня оставила?
– Не помню.
– Но все же?
– Да как-то странно все получилось... Узнав, что я беременна, мать вытолкала меня из дома и со словами: "Вернешься одна" захлопнула дверь. Я пошла к твоему отцу. Он улыбался, рукой махал: "Это твои проблемы, девочка, отстань, ну, посмотри, какой из меня папаша и муж?" Мы были с ним всего два раза, и он никогда ничего не обещал. Пришлось идти договариваться насчет аборта. А ночью, у подруги, приснился сон – отец стучал пальцем по столу, требовал, чтобы родила, а не то он меня проклянет.
– Отец стучал?
– Да, отец. Твой дед. У него была белая борода, и он говорил раскатисто, как с неба. Он сказал, что усыновит тебя, и ты будешь его ребенком.
– Ну и зря послушалась! Он меня усыновил и в командировку на полгода уехал.
– Ты маразматик, сумасшедший! – обескуражено покачала головой. – В твои-то годы!
– Почему сумасшедший? Представляю, как вы со мной мучились. Десять лет ведь жили втроем, а потом и вчетвером в однокомнатной квартире. Знаешь, мне иногда кажется, что отчим – святой. Столько лет терпеть чужого ребенка. Я бы так не смог. Помнишь, сколько я прожил с Верой после того, как она привезла сына? Две недели. Нет, надо было меня выскрести, и все было бы хорошо. Может быть, сейчас вы жили бы лучше.
Я попытался представить себя выскобленным. Но увидел... Христа на кресте. Хмыкнул: "Ну да... Его ведь тоже выскребли. Из Земли обетованной, из Иерусалима. А потом вышло, что умер за людей. А если бы меня выскребли, получилось бы то же самое. Мама бы нашла себе своего человека – сколько у нее было поклонников. Отчим – свою женщину. И добра в мире стало бы больше. Они бы не ненавидели друг друга. И главное – не стало бы меня, источника несчастий".
– Нельзя так говорить... Бог сделал так, что ты родился, и ты должен быть благодарен.
Сказала неуверенно. Состарившись, мама пыталась верить в Бога, но у нее не получалось. Может быть, из-за подспудной уверенности, что и на том свете она обойдется своими силами.
– Благодарен, благодарен... – поморщился, – Если бы я не родился, Надежда бы не спилась.
– Ты же сам говорил, что у нее наследственность? Что брат от пьянства умер? И отец?
– Да, наследственность. Но, возможно, ей попался бы другой человек. Не такой как я, на себя зацикленный, а стоящий и простой. Колотил бы, и она не спилась. Юру Житника помнишь? Вот был бы муж! Он ноги бы ей мыл и воду пил за красоту и ремнем бил до остервенения за пьянство и наплевательство на завтрашний день. И, знаешь, я ей ведь изменял или пытался изменить, и друзья мои ей докладывали, чтобы по головке погладила... Господи, сколько же свинства в жизни! Нет, надо было выскрести.
– Без тебя не было бы Александра, – разговор ей наскучил, и мысли раз за разом перескакивали на герань, оставленную дома на обеденном столе – в горшке пора было менять землю.
– Он тоже несчастный. Знаешь, что я в Интернете вычитал? Что он до сих пор не женат, потому что без отца вырос. А Полина? Она тоже никогда не выйдет замуж...
– Почему это? – "Может, действительно сунуть землю в микроволновку, как советовала Гера Михайловна?"
– Знаешь, что она сказала мне в песочнице через полгода после развода со Светой? – спросил я, решив, пропустить непростой вопрос мимо ушей. – До сих пор помню. Вся черная от горя, она сказала: "Я никогда не выйду замуж... Не хочу, чтобы у меня были несчастные дети. Такие же, несчастные, как я".
– Глупости...
– Да уж, глупости. У психиатра на учете была.
* * *
После развода я проводил с дочерью два-три часа каждую пятницу. Она не отходила ни на шаг и часто огорошивала сказкой, в которой у маленькой девочки умирали родственники, но все кончалось благополучно: ее находил хороший человек, на меня похожий. Когда начинал прощаться, она, нервно хохоча, прятала кейс или обувь, обливала и пачкала одежду, однажды унесла в туалет плащ и там описала. С течением времени эта реакция становилась злее и злее. Стоило мне сказать: "Ну, все, доченька, мне пора", она чернела лицом, кидалась игрушками, оскорбляла, пинала ногами. Однажды Вера Зелековна сказала, что после моих посещений Полина несколько дней кричит на домашних, и потому мне надо бывать реже. Потом я узнал, что психиатр посоветовал Свете и ее матери восстановить дочь против меня и рассказал, как это сделать. Теперь дочь называет меня по имени.
* * *
– У психиатра на учете? И тебе бы к нему сходить! Ты точно в голове своей заблудился. Пьешь, женские вещи с игрушками покупаешь, сам с собой разговариваешь – вчера на улице мимо отца прошел и не заметил. И в спортзал перестал ходить, вон, как растолстел...
– Да, уже девяносто два килограмма... – погладил живот.
– Надо бегать, завести простую бабу, она бы хоть окна вымыла и...
– Слушай, мам, – не стал я слушать то, что слышал десятки раз, – а на геологический факультет ты из-за Егорова поступила?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67