Как не пропускает его сейчас моя дочь. И этот мой кристалл, оказавшийся непрозрачным аморфным телом движется по времени, растворяясь сзади смертями и прирастая спереди рождениями, ну совсем как дерево распространяется по радиусу, рождаясь под корой, но угасая сердцевиной. Можно ли сделать этот кристалл прозрачным, можно ли заставить его заиграть светом? Нет. Его можно сделать прозрачным, лишь сделав всех людей одинаковыми, или расставив их по строго определенным местам – а это не жизнь, это смерть.
Но...
Но ведь можно сделать так, что все больше и больше людей будут если не излучать свет, то хотя бы пропускать его? Не свет в виде фотонов, а чудесный человеческий свет озарения, свет любви, свет бескорыстной веры? Можно, и тогда мой кристалл станет прозрачным, и озарится светом, который мне, темному и холодному, и представить-то невозможно.
Я посмотрел на дочь. Увидел Свету, настроенную на поглощение, Свету из которой никогда ничего не выходило...
Не выходило?..
Выходило. Мы сочинили с ней сказку о добром Сплюшке, который все время спит в ночном колпаке, услужливо спит за тех, кто не высыпается, и она связала его на спицах из ниток цвета морской волны, и он спал за нас, по несколько раз встававшим ночами к только-только появившейся на белом свете Полине. Мы сочинили...
Дочь уставилась в окно – не захотела, чтобы я увидел то, что являлось в ее глазах от этих моих мыслей.
– Зачем она пришла? – задумался я, и тут же Полина, не удержавшись, посмотрела человечески, и я получил ответ на свой вопрос: ее прислали посмотреть на сумасшедшего, ничтожного сумасшедшего, но она пришла посмотреть на Христа. Пришла посмотреть, действительно ли я новоявленный Христос. Видимо, мама позвонила Свете, и они поговорили. У мамы хорошие отношения со Светой – та богата, а богатство для мамы – первейший положительный признак. Богатые умнее и правы – знает она твердо.
– Знаешь, что сейчас пришло мне в голову? – сказал я. – Мне пришло в голову, что человек должен стараться либо пропускать свет, либо поступать так, чтобы он исходил от него, и исходил не как слова, а как божье излучение. И тогда все станет ясным, тогда сразу можно будет увидеть черного человека.
– То, что исходит от тебя – это свет? – спросила она, сузив глаза, и я улыбнулся: "Моя дочь!"
Мне не пришлось отвечать – в дверь постучали, и вошел доктор. Прощаясь с дочерью, я шепнул:
– Если ты в меня поверишь, я вознесусь...
* * *
Еще приходил сын. Он спешил и, поговорив о том, о сем, покровительственно похлопал по плечу и ушел. Вечером, подойдя к столу, я обнаружил на нем пакет, им принесенный. Он содержал лист хорошей мелованной бумаги с изображением старинной иконы на дереве. Лицо под нимбом было моим и несло стилистическое сходство с Христовым. Я улыбнулся – "Мой сын".
34
В то утро мне удалось принять двойную дозу таблеток, и я весь день был счастлив смотреть в потолок, смотреть, впитывая божественный мысленный свет. Вечером, когда я был уже не очень счастлив – стемнело, и потолок виделся не таким белоснежным, как выглядел днем, – вошел Степа – психический больной с небольшой, но стойкой манией (ему хотелось лишить дыхания всех женщин, изменяющих мужьям, но только лишь после получения весомых доказательств; за сбор коих и составление секретных баз данных он и был заключен в лечебницу по просьбе соседей и сослуживцев). Озабоченно склонившись надо мной, борец за чистоту супружеских отношений сообщил:
– Доктор уже неделю избегает тихих.
Я молчал, слабо улыбаясь, и Степа предложил поиграть в комнате отдыха в домино. Видимо, считая, что я не в себе, он был настойчив, и мне не удалось отвертеться. Простившись с потолком, я пошел, ведомый за руку. В коридоре, не удивившись, увидел Павку Грачева. Он стоял у стены в чистом и хорошо выглаженном белом халате. Вместе с ним на меня смотрел санитар. Они смотрели с трогательным благоговением, у Павки последнее было окрашено воспоминаниями о нашем совместном прошлом. Степа, дав мне время осознать происходящее, потянул за руку; я пошел. К моему удивлению мы миновали комнату отдыха – санитар и Грачев, соблюдая дистанцию, шли следом, – и оказались в кладовке, в которой хранилась гражданская одежда пациентов. Моя, аккуратно сложенная, лежала на столе.
– Одевайся, – посмотрел Степа победно.
– Меня выписали? – спросил я, не чувствуя ровным счетом ничего.
– Нет. Давай, быстрее. У нас всего десять минут до пересменки.
Я посмотрел на санитара.
– Сан Саныч – наш человек, – улыбнулся Степа. – Он здесь лечился десять лет, а когда вылечился, не захотел уйти.
– Но и я не хочу никуда уходить! Мне никогда не было так хорошо, как здесь. Меня все любят, и всех люблю, – сказал я, начав испытывать сильное беспокойство.
– Ты должен идти... – странно посмотрел Степа.
– Куда?
– Не знаю. В Иерусалим, на Голгофу, в Саратов, в Воронеж, тебе решать.
– Но я не хочу! Пойми, не хочу! Вовне одиноко и надо что-то делать физически!
– Пойдешь! Мы так решили.
– Кто решил?
– Индеец, Наполеон, Отелло, Сан Саныч, тетя Клава, я. И остальные.
– Но моя Голгофа, может быть, здесь!
– Покажи ему эту Голгофу, – выцедил санитар, стоявший сзади. – Время еще есть.
Степа взял меня за руку, привел в какую-то комнату, снял со стены постер с изображением киноактера Антонио Бандераса в роли красавца и предложил посмотреть в открывшуюся дырочку.
Я посмотрел.
И увидел кабинет доктора. Тот, с голой задницей, в белом халате, задранном до плеч, стоял, согнувшись в три погибели. Квазимодо, один из буйных совершал с ним половой акт посредством кулака, внедренного в анальное отверстие. В какой-то момент я увидел лицо доктора. Оно было искорежено страхом и наслаждением, болью и порочным счастьем.
Степа потянул меня за плечо. Оторвавшись от отверстия, я посмотрел в его глаза и понял – ему хорошо известно, что происходит в кабинете, и, более того, он сам в нем бывал.
– Вот почему ты должен идти. Он и тебя заставит.
Помолчав, Степа вздохнул:
– У нас тут Содом и Гоморра, факт. И они стоят на голове.
Я сел на табуретку, стоявшую рядом. Захотелось увидеть белоснежный потолок. Я задрал голову.
Потолок в комнате был сер и в трещинах. Местами обнажалась дранка.
"Они поверили, что я – Христос. Они считают, я пришел их спасти".
– Понимаешь, нам будет легче, если мы будем знать, что ты идешь по свободе, идешь, собирая вокруг себя хороших людей. Мы будем улыбаться, представляя тебя идущим, – прочитал мои мысли Степа. – И эти улыбки станут твоей силой.
– И еще одно, чтобы все по правде... – сказал он, поморгав. – Ты же сам говорил, что все люди рождаются Христами...
– Говорил. А что?
– Ну, Вася из 28-й палаты...
– Что Вася из 28-й палаты?
– Он это понял...
– Понял, что родился Христом?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67