– Тут обо всем писано, царь-государь.
– Пятый раз мне пишет. Мне нужны не письма, а воины. Я обращу рязанские земли в свое пастбище. Скажите ему.
– Батюшка-царь! Не гневись! Низко тебе кланяется Ольг Иванович.
Вот-вот подойдет.
– Чего ж еще не подошел?
– А коль тебе надо овечек своих пасти у нас, паси, милостивец. Мы завсегда тебе служить рады. Любим тебя.
Мамай рассердился:
– Где его войско?
Боярин оробел перед лицом Мамая:
– Оружье он напас. По душе скажу: носить-то оружие некому, людей мало.
– Больше ждать не буду!
– Да ведь, батюшка, твои ж сабельки нашу краину обезлюдили!
– Чего ж врал, сулился помогать?
Рязанец стоял на коленях, кланялся, уверял, что Олег незамедлительно подведет войска.
– Уж из Пронска на Скопин идут. А от Скопина до Дубка далеко ль?
Вот-вот будут.
И совсем обмер – Мамай вскочил с шелкового ложа и начал торопливо всовывать голые ноги в зеленые расшитые туфли. И кричал:
– Скажи твоему князю: сейчас же не явится – вызову сюда и велю отхлестать плетью!
Рязанец на животе выполз из избы передавать Олегу Мамаев гнев. Еще не утих гнев, когда привели Тютчева. Тютчев вошел со своим переводчиком, стоял, не кланяясь, – ожидал, пока мурзы раздвинутся.
Дождавшись, спокойно поклонился и спросил:
– Ты, хан, бумагу великого государя сам читать будешь либо мне ее тебе на словах сказать?
Тютчевский переводчик, точно сохраняя слова Тютчева и строгость его голоса, перевел.
– Что пишет?
– Кланяется тебе. Дивится, зачем идешь? Чего тебе мало? Больше бы тебе дал, да нечего. На твою щедрость уповает. О твоем здравии справляется.
Мамай сорвал с ноги туфлю и, сверкнув раскрашенной пяткой,закричал:
– На, на! Отдай Дмитрию! От великой моей щедрости. От его великой славы пришедшему дарю с ноги моей спадшее!
– Туфельку, хан, до поры оставь. А государь великий князь Дмитрий Иванович велел мне дары его тебе передать. Прикажи принять.
Мамай, не ожидавший от посла спокойного голоса, но упорствуя в гневе, приказал мурзам:
– Возьмите! И на те дары накупите себе плетей. Золото и серебро Дмитрия все будет в моей руке. А землю его разделю меж вами. А самого заставлю моих верблюдов пасти.
Тютчев вдруг перебил хана:
– Мне, хан, недосуг слушать твой разговор промеж мурз, говори мне.
– Что им сказал, то и тебе сказано.
– Думаю, хан, вымерзнут твои верблюды на нашей земле. Вымерзнут твои пастухи. И сам-то ты вымерзнешь. А московского золота тебе изо льда не выкусить. Так и переведи.
Но переводчик замешкался.
– Что он сказал? – спросил Мамай.
– Он сказал, что холодновато будет твоим верблюдам на московской паствине. Да и ты, мол, можешь простудиться.
– А как он понял то, что я мурзам говорил?
Тютчев отстранил переводчика и по-татарски повторил свои слова.
Тотчас воины и мурзы обрушились на Тютчевы плечи.
Мамай, гнев которого осекся, спросил!
– Как ты смеешь так говорить?
– От имени великого князя говорю, не от себя. А его речь и в моих устах тверда.
– Вижу, верно ты ему служишь.
– Прикажи мурзам рук моих не крутить, разговору мешают.
Его облегчили, но рук не выпустили.
– Откуда нашу речь знаешь?
– Шесть годов с отцом в Орде жил.
– Что там делали?
– Твои дела смотрели. С тех пор как ты хана Хидыря причкнул.
– Чему ж там научился?
– Меч востро держать.
– Неплохая наука.
– Надобная.
– Дмитрию, вижу, бесстрашно служишь.
– А иначе как же ж служить?
– А что Дмитрий? Почему служишь?
– Он народом любим, зане свой народ любит. Храбр, разумен. Строг, да милостив. Врагов своих не чтит. Ты его сам видал да и еще увидишь, коли до того дойдет. Вот и служу ему.
– А ко мне перешел бы? Я твердых слуг ценю.
– Сперва дозволь Дмитрию Ивановичу дослужить, его к тебе посольство справить.
– Справь. Поезжай к Дмитрию. Мои люди с ним прежде тебя увидятся. Но и ты скажи. Я тоже тверд. Пусть платит дани столько, сколько его дедовья Челибек-хану платили. Согласится, я уйду. Нет, пусть не ждет милости.
– Скажу. Дозволишь идти?
– А ко мне служить вернешься?
– Сперва, говорю, дай Дмитриево дело сделать.
– Ступай да помни, я тебя приму.
Мамай посмотрел, как твердо, не сгибая головы, брезгливо сторонясь суетливых мурз, Тютчев вышел.
«Достойный слуга будет! Для посольских дел!» – подумал Мамай: верил, что вскоре понадобятся ему такие люди – говорить со всем миром.
Пятерым мурзам, потомкам ханов, носителям Чингизовой крови, которых думал тоже направить на посольские дела, Мамай приказал проводить Тютчева до Москвы и написал с ними ответ Дмитрию. Как ни гневен был, а получить старую дань без битвы Мамай предпочел бы. Не битвой, а данью опустошить Русь – тоже казалось хану подходящим завершением похода.
В грамоте, которую мурзы повезли с Тютчевым, Мамай написал:
«Ведомо тебе, что не своей землей, а нашими улусами ты владеешь. Если ж еще млад и не разумеешь этого, приходи ко мне, помилую, на другое дело поставлю…»
Но когда Тютчев ушел, на Мамая нахлынул новый приступ ярости: как посмел разговаривать!
– Догнать рязанского гонца!
– Рязанца?
– Догнать и отхлестать. Чтоб сказал Олегу, каковы наши плети. Да чтоб Олег поспешал.
Несколько воинов охотно кинулись за дверь.
Певец за стеной продолжал петь Манаса. Большая толпа стояла вокруг ханской избы, слушая певца и норовя быть поближе к хану. Бернаба ушел к генуэзской пехоте. Падал мелкий дождь, и трава стала скользкой.
У Гусиного Брода Тютчева встретила вторая стража. Иван Святослов был хорошо знаком Тютчеву.
Едва соединились с ними, Тютчев подозвал к себе пятерых Мамаевых мурз, вынул ханскую грамоту и молча, перед их глазами, разорвал ее в клочья.
– Как смеешь? – крикнул один из татар, хватаясь за саблю.
– Оружие вынимаешь? – удивленно спросил Тютчев. И велел стражам вязать послов. Четверым из связанных отсекли головы. Пятого развязали и, вежливо держа за руки, отхлестали плетьми.
– На ногах стоять можешь? – спросил Тютчев. – Могу.
Тогда велел еще добавить.
– Ползать можешь?
Татарин молчал.
– Оденьте его!
Мурзу одели. Тогда Тютчев переспросил:
– Ползать можешь?
Мурза, кривясь от ярости, гордо ответил:
– Могу.
– Так ползи к своему Мамайке и скажи, как русские от своей земли на чужую службу переходят.
Оставив на холодной мокрой траве пятерых этих мурз, Тютчев поскакал к Дмитрию.
Глава 44
КОЛОМНА
Большое русское войско тремя дорогами шло вперед: узки дороги в больших лесах.
Федор Белозерский вел своих по дороге Болвановке, на Серпухов, тульским путем, а позже поворотил на Каширку.
Дмитриевы полки шли на Котлы, к Кашире, а оттуда проселком перешли на Шубинку.
Владимир Серпуховской свои московские рати направил Брашевской дорогой, в Брашеве перевезся через Москву-реку и двинул к реке Лопасне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95