Они были крайне просты и состояли из перетекания одних ярких цветов в другие, еще более яркие. Я жадно питался красками, как будто уже тогда предчувствовал, что жизнь моя наяву будет состоять только из черно-белых оттенков.
Старуха Беба взрезала павлиний желудок и, к своему удивлению, выудила из него кусочек пергамента, развернув который, прочла по-арабски:
«Ребенок, рожденный одиннадцатого числа, должен быть назван Аджип Сандалом. Если же его нарекут другим именем, то младенец на закате третьего дня неизбежно умрет». И подпись: «Эль Калем».
Hiprotomus замолчал, и мне казалось, что я слышу его дыхание. Так обычно дышат перед тем, как заплакать.
Неожиданно для себя я понял, что заслушался рассказом жука и вполне им заинтригован, несмотря на то, что вряд ли верил в переселение душ. Но тем не менее я сочувствовал рассказчику, его вере в когда-то происходившее и ловил себя на том, что когда вспоминаю свое детство, то также чувствую желание заплакать. Мое детство было счастливым, а глаза сейчас на мокром месте.
Вспоминая себя маленькими, мы шумно втягиваем носами вовсе не из-за невзгод, перенесенных в детстве, а вследствие жалости к себе, взрослым. Мы как будто заболели с тех пор. Взрослые – заболевшие дети! – сделал я вывод.
– Что было дальше? – спросил я Hiprotomus'a.
– Дальше? – переспросил жук. – А дальше было вот что. Старуха Беба так перепугалась обнаруженного пергамента, что затряслась перегретым воздухом и решила никому не показывать найденное письмо. Ведь подписано оно было самим Эль Калемом!..
А на следующий день, когда меня крестили по православному обряду и матери было предложено выбрать имя, она не колеблясь отобрала из всех возможностей одну и нарекла меня Порфирием. Священник окунул меня в святую воду, я во всю мощь легких втянул ее в себя и захлебнулся.
Каково было изумление всех присутствующих, какой неописуемый ужас нарисовался в их глазах, когда из серебряной посудины вместо бодрого младенца выудили за ножки синюшное тельце, отказавшееся дышать совершенно.
Многие зашлись в немом крике, некоторые охнули в голос, лишь мать моя хранила мужественное спокойствие.
И на этот раз лекарь Кошкин проявил свой высочайший профессионализм. Он сделал искусственное дыхание, заново вдувая в меня жизнь, помял ладонью воробьиное сердечко, и оно в ответ слабенько застукалось в грудь, оповещая всех, что еще не настало время печали.
В тот день, день крестин, меня не забрал к себе Бог, но что-то испортилось в моем организме, какие-то разлады в нем произошли, и час за часом я таял, словно ангелок, вырезанный скульптором изо льда.
Послали за отцом, Императором Российским, и вскоре он прибыл на пегом верблюде в сопровождении многочисленной свиты.
Отец коротко оглядел меня, не узнавая в синюшном младенце своей плоти, и вышел вон. В интимной обстановке он обнял мать, пожалел о случившемся и, обремененный государственной войной, отбыл обратно на поля сражений.
Наступил третий день моей жизни, и я дышал часто-часто, как собака на жаре, готовясь с минуты на минуту устремить свою душу в божественную запазуху.
Все это время старуха Беба отчаянно мучилась. Неприкаянная, она не могла отыскать себе в доме места, что не укрылось от глаз моей матери.
– Ты что-то скрываешь! – сказала она жестко.
– Что ты, государыня!.. – испугалась царская нянька и забегала глазами по сторонам, не в силах укрыться от крепкого материнского взгляда.
Тогда мать размахнулась и влепила старухе сочную оплеуху, после чего та не выдержала, бросилась на колени и, разрыдавшись, рассказала о неожиданной находке.
– Эль Калем, говоришь? – произнесла мать и покрутила дьявольское имя на языке. – Эль Калем… Ну что ж, пусть мой сын будет называться Аджип Сандалом, нежели отдаст Богу душу!
– Господь с тобой! – еще больше испугалась Беба.
– Как сказала, так и будет!
Мое умирающее тельце вновь отнесли в церковь и, окунув его в святую воду, перенарекли из Порфирия в Аджип Сандала. Лишь только было произнесено священником новое имя, лишь только захлопнул он челюсть, как на глазах у всех к моим щекам притянуло крови ровно столько, сколько отличает здорового ребенка от всех остальных. Я открыл глаза и улыбнулся навстречу миру.
Таким образом и произошел Русский Император Аджип Сандал.
Жук закончил и вновь замолчал, ожидая моей реакции.
– Вы – замечательный рассказчик! – подытожил я. – И великолепный фантазер!
– Что значит-фантазер?! – оскорбился Hiprotomus, кольнул меня своей иглой, и я испугался, что моя парализованная рука так никогда и не будет действовать.
– Вполне вероятно, что вам кажется, будто так происходило, – попытался смягчить я. – Но, к сожалению, обо всех этих перипетиях история умалчивает! У нас в России никогда не было царя Аджип Сандала. И потом… Русский царь никогда не ездил на пегом верблюде!..
– А на каком верблюде он, по-вашему, ездил? – с сарказмом в голосе поинтересовался жук.
– А он вообще ни на каком верблюде не ездил! – в обиде за царя ответил я. – Цари на Руси традиционно ездили на лошадях!
– Рассердиться, что ли, на вас?
– За что?
– Устроить вам обширное кровоизлияние в мозг и сменить тело?
– По какой причине?!
– А по такой, что я никогда не вру! – объяснил Hiprotomus. – И если я что-то вам говорю, то принимайте это за истину!
– Хорошенький диалог!
– Это не диалог, а монолог!
– У вашей матери фамилия, похожая на мою, – заметил я. – Молокова. А я – Молокан.
– Слушайте! – неожиданно спросил жук. – А чем вы рану мазали, когда меня… когда на меня, э-э-э, та мерзкая птица напала?
– Перекисью водорода, – ответил я. – А что?
– А нельзя ли помазать шишку еще раз?
– Зачем? – удивился я.
– Для профилактики заражения.
– Так все уже зажило.
– Не спорьте, мажьте! Я чувствую, что рана еще не затянулась!
– Как знаете, – совершенно удивился я. – Но только вы сначала верните подвижность моей руке.
– Хорошо, – неожиданно легко согласился Hiprotomus. – Только впредь думайте над своими словами, прежде чем произнести их, и соизмеряйте действия, прежде чем отважиться на них.
– Обещаю.
В то же самое мгновение моя рука вновь обрела подвижность, и, подняв ее над головой, я засмеялся, как мальчишка, которому только что сняли гипс и он вновь может раздавать оплеухи своим сотоварищам.
– Что насчет перекиси водорода? – напомнил жук.
– Да-да, – спохватился я и, перебравшись на коляску, отправился в ванную.
Накрутив на спичку кусочек ваты, я смочил ее в перекиси водорода и помазал царапину, оставшуюся после удара, нанесенного вилкой. Не перемешавшись с кровью, перекись даже не шипела, а просто смочила рану водичкой.
– Так хорошо? – спросил я.
– Хорошо-хорошо, – ответил жук расслабленно.
– Так что же было дальше?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81
Старуха Беба взрезала павлиний желудок и, к своему удивлению, выудила из него кусочек пергамента, развернув который, прочла по-арабски:
«Ребенок, рожденный одиннадцатого числа, должен быть назван Аджип Сандалом. Если же его нарекут другим именем, то младенец на закате третьего дня неизбежно умрет». И подпись: «Эль Калем».
Hiprotomus замолчал, и мне казалось, что я слышу его дыхание. Так обычно дышат перед тем, как заплакать.
Неожиданно для себя я понял, что заслушался рассказом жука и вполне им заинтригован, несмотря на то, что вряд ли верил в переселение душ. Но тем не менее я сочувствовал рассказчику, его вере в когда-то происходившее и ловил себя на том, что когда вспоминаю свое детство, то также чувствую желание заплакать. Мое детство было счастливым, а глаза сейчас на мокром месте.
Вспоминая себя маленькими, мы шумно втягиваем носами вовсе не из-за невзгод, перенесенных в детстве, а вследствие жалости к себе, взрослым. Мы как будто заболели с тех пор. Взрослые – заболевшие дети! – сделал я вывод.
– Что было дальше? – спросил я Hiprotomus'a.
– Дальше? – переспросил жук. – А дальше было вот что. Старуха Беба так перепугалась обнаруженного пергамента, что затряслась перегретым воздухом и решила никому не показывать найденное письмо. Ведь подписано оно было самим Эль Калемом!..
А на следующий день, когда меня крестили по православному обряду и матери было предложено выбрать имя, она не колеблясь отобрала из всех возможностей одну и нарекла меня Порфирием. Священник окунул меня в святую воду, я во всю мощь легких втянул ее в себя и захлебнулся.
Каково было изумление всех присутствующих, какой неописуемый ужас нарисовался в их глазах, когда из серебряной посудины вместо бодрого младенца выудили за ножки синюшное тельце, отказавшееся дышать совершенно.
Многие зашлись в немом крике, некоторые охнули в голос, лишь мать моя хранила мужественное спокойствие.
И на этот раз лекарь Кошкин проявил свой высочайший профессионализм. Он сделал искусственное дыхание, заново вдувая в меня жизнь, помял ладонью воробьиное сердечко, и оно в ответ слабенько застукалось в грудь, оповещая всех, что еще не настало время печали.
В тот день, день крестин, меня не забрал к себе Бог, но что-то испортилось в моем организме, какие-то разлады в нем произошли, и час за часом я таял, словно ангелок, вырезанный скульптором изо льда.
Послали за отцом, Императором Российским, и вскоре он прибыл на пегом верблюде в сопровождении многочисленной свиты.
Отец коротко оглядел меня, не узнавая в синюшном младенце своей плоти, и вышел вон. В интимной обстановке он обнял мать, пожалел о случившемся и, обремененный государственной войной, отбыл обратно на поля сражений.
Наступил третий день моей жизни, и я дышал часто-часто, как собака на жаре, готовясь с минуты на минуту устремить свою душу в божественную запазуху.
Все это время старуха Беба отчаянно мучилась. Неприкаянная, она не могла отыскать себе в доме места, что не укрылось от глаз моей матери.
– Ты что-то скрываешь! – сказала она жестко.
– Что ты, государыня!.. – испугалась царская нянька и забегала глазами по сторонам, не в силах укрыться от крепкого материнского взгляда.
Тогда мать размахнулась и влепила старухе сочную оплеуху, после чего та не выдержала, бросилась на колени и, разрыдавшись, рассказала о неожиданной находке.
– Эль Калем, говоришь? – произнесла мать и покрутила дьявольское имя на языке. – Эль Калем… Ну что ж, пусть мой сын будет называться Аджип Сандалом, нежели отдаст Богу душу!
– Господь с тобой! – еще больше испугалась Беба.
– Как сказала, так и будет!
Мое умирающее тельце вновь отнесли в церковь и, окунув его в святую воду, перенарекли из Порфирия в Аджип Сандала. Лишь только было произнесено священником новое имя, лишь только захлопнул он челюсть, как на глазах у всех к моим щекам притянуло крови ровно столько, сколько отличает здорового ребенка от всех остальных. Я открыл глаза и улыбнулся навстречу миру.
Таким образом и произошел Русский Император Аджип Сандал.
Жук закончил и вновь замолчал, ожидая моей реакции.
– Вы – замечательный рассказчик! – подытожил я. – И великолепный фантазер!
– Что значит-фантазер?! – оскорбился Hiprotomus, кольнул меня своей иглой, и я испугался, что моя парализованная рука так никогда и не будет действовать.
– Вполне вероятно, что вам кажется, будто так происходило, – попытался смягчить я. – Но, к сожалению, обо всех этих перипетиях история умалчивает! У нас в России никогда не было царя Аджип Сандала. И потом… Русский царь никогда не ездил на пегом верблюде!..
– А на каком верблюде он, по-вашему, ездил? – с сарказмом в голосе поинтересовался жук.
– А он вообще ни на каком верблюде не ездил! – в обиде за царя ответил я. – Цари на Руси традиционно ездили на лошадях!
– Рассердиться, что ли, на вас?
– За что?
– Устроить вам обширное кровоизлияние в мозг и сменить тело?
– По какой причине?!
– А по такой, что я никогда не вру! – объяснил Hiprotomus. – И если я что-то вам говорю, то принимайте это за истину!
– Хорошенький диалог!
– Это не диалог, а монолог!
– У вашей матери фамилия, похожая на мою, – заметил я. – Молокова. А я – Молокан.
– Слушайте! – неожиданно спросил жук. – А чем вы рану мазали, когда меня… когда на меня, э-э-э, та мерзкая птица напала?
– Перекисью водорода, – ответил я. – А что?
– А нельзя ли помазать шишку еще раз?
– Зачем? – удивился я.
– Для профилактики заражения.
– Так все уже зажило.
– Не спорьте, мажьте! Я чувствую, что рана еще не затянулась!
– Как знаете, – совершенно удивился я. – Но только вы сначала верните подвижность моей руке.
– Хорошо, – неожиданно легко согласился Hiprotomus. – Только впредь думайте над своими словами, прежде чем произнести их, и соизмеряйте действия, прежде чем отважиться на них.
– Обещаю.
В то же самое мгновение моя рука вновь обрела подвижность, и, подняв ее над головой, я засмеялся, как мальчишка, которому только что сняли гипс и он вновь может раздавать оплеухи своим сотоварищам.
– Что насчет перекиси водорода? – напомнил жук.
– Да-да, – спохватился я и, перебравшись на коляску, отправился в ванную.
Накрутив на спичку кусочек ваты, я смочил ее в перекиси водорода и помазал царапину, оставшуюся после удара, нанесенного вилкой. Не перемешавшись с кровью, перекись даже не шипела, а просто смочила рану водичкой.
– Так хорошо? – спросил я.
– Хорошо-хорошо, – ответил жук расслабленно.
– Так что же было дальше?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81