– Я думал, что она меня любит.
– Я тоже так думал. Все так думали. Мы все попались на удочку.
– Она любила Антуана?
– Да. Немного.
Дамас согнулся в три погибели.
– Почему она не попросила у меня эти деньги? Я бы отдал ей все.
– Они не верили, что такое возможно.
– Я все равно не хочу прикасаться к этим деньгам.
– Но тебе придется, Дамас. Ты должен нанять своему брату хорошего адвоката.
– Да, – проговорил Дамас, не открывая лица.
– И тебе надо позаботиться об их матери. Ей не на что жить.
– Да. «Толстуха из Роморантена». Так всегда о ней дома говорили. Я тогда не понимал, о ком это.
Дамас порывисто поднял голову:
– Вы не скажете ей? Вы скажете?
– Их матери?
– Мане. Вы не скажете, что блохи были не… не…
Адамберг не пытался договорить за него. Дамас должен сказать это сам, очень много раз.
– Что они были не… заразны? – закончил Дамас. – А то она умрет.
– Я же не убийца. И ты тоже. Подумай об этом хорошенько.
– Что со мной сделают?
– Ты никого не убил. Тебе можно предъявить только тридцать блошиных укусов и общую панику.
– И что мне будет?
– Судья не станет возбуждать дело. Можешь уйти прямо сейчас.
Дамас тяжело поднялся, как человек, разбитый усталостью, в руке он сжимал алмазный перстень. Адамберг глядел, как он выходил, и пошел следом, чтобы поддержать, когда ему снова придется выйти на улицу и посмотреть на мир другими глазами. Но Дамас направился к своей открытой камере, вытянулся на кушетке, как охотничий пес, и замер. Точно в такой же позе, только наоборот, лежал у себя в камере Антуан Юрфен. Папаша Эллер-Девиль потрудился на славу.
Адамберг открыл камеру Клементины, та курила, раскладывая пасьянс.
– Ну что? – поглядела она на него. – Чем дело кончилось? Ходите взад-вперед, а мы и не знаем, что творится.
– Вы свободны, Клементина. Вас отвезут в Клиши.
– Долго же вы канителились!
Клементина раздавила об пол окурок, надела вязаную фуфайку и застегнулась на все пуговицы.
– Хорошие у вас сандалии, – похвалила она. – Красиво смотрятся.
– Спасибо, – ответил Адамберг.
– Послушайте, комиссар, может, скажете по дружбе, сдохли те последние трое негодяев? А то из-за этой заварушки я все новости пропустила.
– Все трое умерли от чумы, Клементина. Сначала Кевин Рубо.
Клементина улыбнулась.
– Потом другой, забыл фамилию, и наконец Родольф Месле, не больше часа назад. Тоже окочурился.
– Добрая новость. – Клементина широко улыбнулась. – Все-таки есть справедливость. Просто не надо торопиться, вот и все.
– Клементина, напомните фамилию второго, а то у меня из головы вылетело.
– А вот у меня-то вряд ли когда вылетит. Анри Томе с улицы Гренель. Сволочь последняя.
– Да, это он.
– А что с мальчиком?
– Он спит.
– Еще бы, вы же небось его совсем замучили. Передайте, что я жду его в воскресенье на ужин, как всегда.
– Он придет.
– Ну что ж, вот и все, комиссар, – заключила она, протягивая ему крепкую руку. – Вот только сейчас поблагодарю вашего Гардона за карты и другого, такого высокого, вялого, он еще одевается хорошо, со вкусом.
– Данглар?
– Да, он хотел попросить у меня рецепт лепешек. Прямо не сказал, но я и так поняла. Ему вроде это очень нужно.
– Очень может быть.
– Этот человек умеет жить, – покачала головой Клементина. – Извините, я вперед пройду.
Адамберг проводил Клементину Курбе до подъезда, навстречу им попался Ферез, и комиссар задержал его.
– Это он? – спросил Ферез, указав на камеру, где свернулся Юрфен.
– Это убийца. Сложная семейная история, Ферез. Вероятно, его отправят в психиатрический приют.
– Сейчас уже не говорят «приют», Адамберг.
– А этот, – продолжал комиссар, указывая на Дамаса, – должен уйти, но не может. Вы меня весьма обяжете, Ферез, если поможете ему прийти в себя и полечите его. Его нужно вернуть в реальный мир. Слишком с большой высоты рухнул, этажей десять.
– Это человек с призраком?
– Он самый.
Пока Ферез пытался расшевелить Дамаса, Адамберг отправил двух офицеров к Анри Томе и напустил прессу на Родольфа Месле. Потом позвонил Декамбре, который собирался выйти из больницы после обеда, Лизбете и Бертену предупредить, чтобы подготовились к возвращению Дамаса и обращались с ним побережнее. В конце он позвонил Масена и, наконец, Вандузлеру, которому рассказал, откуда взялась большая промашка.
– Вас плохо слышно, Вандузлер.
– Да тут Люсьен накрывает на стол. Он всегда шумит.
Зато в трубке отчетливо послышался громкий голос Люсьена, который звонко раздавался в большой комнате:
– Мы очень часто пренебрегаем чрезвычайной питательной ценностью тыквы.
Комиссар повесил трубку и подумал, что эти слова вполне подошли бы для новостей Жосса Ле Герна. В них была ясность, здоровье и сила, без всяких задних мыслей, и они были совсем не похожи на мрачные вещания о чуме, которые уже начали забываться. Он положил аппарат на стол, ровно посередине, и некоторое время глядел на него. Вошел Данглар с папкой под мышкой, проследил за взглядом Адамберга и в свою очередь уставился на телефон.
– У вас что-то с мобильным? – спросил он после долгого молчания.
– Ничего, – ответил Адамберг. – Просто он не звонит.
Данглар положил на стол папку с надписью «Роморантен» и вышел, ничего не сказав. Адамберг лег на бумаги, подложив руки под голову, и уснул.
XXXVIII
В половине восьмого вечера Адамберг не спеша направился на площадь Эдгар-Кине. Ему было легко, вот уже две недели, как он забыл эту легкость. И все же на душе было как-то пусто. Он вошел в дом Декамбре, отыскал маленький кабинет со скромной надписью «Советник по жизненным вопросам». Декамбре был у себя, он все еще был бледен, но держался, как всегда, прямо и сейчас вел беседу с огромным краснолицым и очень взволнованным мужчиной, сидящем напротив.
– О, – воскликнул Декамбре, бросив взгляд сначала на Адамберга, затем на его сандалии. – Вот и посланник богов, Гермес. Вы принесли новости?
– В городе мир и покой, Декамбре.
– Подождите минутку, комиссар. У меня консультация.
Адамберг отошел к двери, успев уловить обрывок возобновившейся беседы.
– На этот раз все разбито, – жаловался человек.
– Все уже склеилось, – отвечал Декамбре.
– Нет, разбилось.
Минут через десять Декамбре пригласил Адамберга и усадил на стул, который еще хранил тепло посетителя.
– Что там такое разбилось? – спросил Адамберг. – Мебель? Руки-ноги?
– Любовь. Двадцать семь ссор и двадцать семь примирений с одной и той же женщиной, абсолютный рекорд в моей практике. Мы называем его Реми-погромщик.
– И что вы советуете?
– Никогда ничего. Я пытаюсь понять, чего хотят люди, и помочь им этого достичь. Вот что я называю быть консультантом. Если завтра он захочет помириться, я ему помогу. А вы, комиссар, вы чего бы хотели?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73