Это очень важные буквы. Это всем буквам буквы! Что еще?
— Теперь точно все.
— Он долго разговаривал?
— Нет. Он торопился.
— Почему ты решил, что он торопился?
— Он очень быстро говорил. И в конце сказал, что ему некогда.
— Почему некогда?
— Не знаю. Он не объяснил… — Тогда давай снова — что он сказал вначале. Что потом. Что в середине. Только так, чтобы слово в слово! Чтобы ни одной запятой не пропустить!..
Глава 35
Полковник в отставке Зубанов лежал на нарах и думал. Думал о свободе. О том, что как хорошо сесть утром за стол на кухне, отрезать кусок от булки, намазать его тонким слоем масла и толстым джема. А потом… Потом снова отрезать и намазать. И снова отрезать и намазать. И снова… Потом думал, как хорошо пройтись по бульвару. Просто пройтись, вдыхая запах улицы, слыша чириканье воробьев, шорох шагов прохожих и лязг проезжающего мимо трамвая.
Потом… Никогда за всю свою жизнь полковник не думал просто о жизни. Думал о службе, карьере, наградах, выговорах, выполнении задания, отдыхе. В общем, о чем угодно, кроме самой жизни.
Теперь, когда служба, карьера, выговоры, деньги и прочая мишура перестали что-либо значить, он стал думать о том, о чем следовало думать. Просто о жизни. И о свободе. Без которой жизнь — не в жизнь.
Камеры милицейских КПЗ и следственных изоляторов, в которых содержался полковник, располагали к размышлениям.
За дверью лязгнуло. С грохотом открылось окно.
— На помывку! Готовься!
Ну да, верно, сегодня же банный день! Сегодня зеки имеют возможность вкусить кусочек той, прошлой, свободной, жизни.
Полковник встал возле двери. Через несколько минут она распахнулась.
— Выходи. Руки за спину. Шагом марш. Прошли по коридору. Спустились в подвал.
— К стене!
Переждали цепочку идущих из бани зеков.
— Пошли, Вошли в раздевалку.
— Раздевайся.
Полковник стянул с себя одежду. И, голый, шагнул в дохнувшую теплом и паром «помывочную», где в полумраке и взблескивающих в свете ламп брызгах копошилось несколько зеков.
Протискиваясь сквозь скользкие, в пене мыла тела, он пробрался к скамье, на которой лежали шайки. Выбрал наименее помятую, налил в нее воды и стал намыливать тело.
Его толкали, наступали на ноги, задевали шайками, но он не обращал на это внимания. Он размышлял о том, почему ему разрешили мыться в общем зале? Допуск к коллективному омовению мог свидетельствовать о смягчении режима содержания. И скором переводе в общую камеру. А мог — о переводе в камеру, которой ему грозили.
Интересно, что его ожидает за порогом раздевалки? Полковник выплеснул на себя воду и пошел к кранам, чтобы набрать новую. Он постоял с минуту, прежде чем смог протиснуться к бьющим в пол струям воды. Подставил шайку. Но ее оттолкнули в сторону.
— Ты чего? — спросил Зубанов.
— Не пыли, полковник, — тихо сказал, наклонившись к его уху, обидчик.
Зубанов вздрогнул, но быстро взял себя в руки.
— Ладно. Забыли.
Проследил, куда пошел толкнувший его зек, налил шайку и пошел в его сторону.
— Пусти, — сказал он.
— Не видишь — занято.
— Да вон же, место есть.
Зек подвинулся, полковник поставил шайку.
— Ты, что ли, полковник? — с ухмылкой спросил зек.
— Может, и я.
— Не гони. Тебе весточка. С воли.
— От кого?
— Я же говорю — с воли. От твоего кореша.
— От какого? У меня много корешей.
— От Федорова.
Зубанов выронил мыло. Зек наклонился, поднял его.
— Тебе велели передать, что твоя весть дошла до того, кого надо. Только им нужны подробности.
— Какие?
— Не гони порожняк. Ты знаешь какие. Они сказали, чтобы ты опустил груз в камеру, которая под тобой. Если сделаешь, они тебя выручат.
— Ладно, понял.
— Смотри, фраер, я в твоем деле свой интерес имею, — предупредил зек, схватив полковника за руку.
— Я же сказал — понял!
— Если кинешь… Зек выплеснул на ноги полковника остатки воды и пошел к выходу.
Зубанов домылся, вышел в раздевалку, оделся и прошел, понукаемый окриками надзирателя, в камеру.
Значит, все-таки сработало! Значит, не зря! И значит, есть шанс… — Я хочу дать показания! — закричал, застучал он кулаками в дверь.
— Чего тебе? — недовольно спросил надзиратель.
— Я хочу дать показания.
— Ну и что?
— Дай мне бумагу и ручку.
— Тебе не положено.
— Позвони следователю. Скажи, что мне нужна бумага для записи показаний. Он разрешит.
— Ладно, позвоню.
Скоро надзиратель сунул в камеру листы и ручку.
— На. Пиши.
— Ну вот видишь. А говорил нельзя… Полковник взял первый лист и стал писать. Про Боровицкого, администрацию, наркотики, аэродром. Больше всего про аэродром. Потому что он был по военному ведомству. И мог гарантированно заинтересовать тех, к кому он обращался.
Письмо получилось очень содержательным. И очень бестолковым. Сознательно бестолковым. В нем были указаны факты, но не были названы имена. Полковник говорил многое, но не говорил всего. Не говорил самого главного — кто был вовлечен в аферу с аэродромом. И кто из командования аэродрома сотрудничал с теми, чьих имен он не называл.
Полковник страховался. Он хотел быть нужным. Потому что нужные люди нужны больше, чем ненужные. И гораздо дольше, чем ненужные, живут.
Все! Полковник закончил письмо. Одно из самых важных писем в его жизни. Может быть, самое важное.
Перечитывать написанное Зубанов не стал. На это требовалось слишком много времени. Потому что в письме вместо слов, фраз и предложений были буквы. Одни только буквы. Бесконечный, без пропусков, запятых и точек ряд прописных букв. Сплошное АБВГДЕЖЗ… Если письмо попадет в руки зеков, то они никогда не поймут, что там написано. Если генерала Федорова — он передаст его в отдел дешифровки, где текст раскроют в пять минут. Не такой уж он сложный. Если письмом завладеют следователи, то они, конечно, тоже попытаются расшифровать набор букв, но только вряд ли смогут. Потому что у них специалистов подобного профиля нет. И даже если они передадут письмо своим теневым боссам и те смогут распознать текст, то тоже ничего страшного не случится. По той причине, что-ничего нового они не узнают. Они о себе гораздо больше знают, чем написано в письме.
Ну и, значит, можно рисковать. Даже если предположить, что встреча в бане — это ловушка и что тот зек не зек, а подсадка милиции.
Надо рисковать!
Полковник свернул два исписанных мелким почерком с двух сторон листа в трубочку. Сплющил ее, пробив по всей длине кулаком, затем прогладил, превратив в ленту. И эту ленту свернул в плотный свиток. Получился небольшой, наподобие бочонка лото, сверток. Письмо. Которое следовало опустить в почтовый ящик. Расположенный этажом ниже.
Как же опустить?
На нитке опустить.
Полковник задрал штанину, стянул с ноги носок и распустил верх носка на нитки. Нитки связал, получив единую, длинную бечеву.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
— Теперь точно все.
— Он долго разговаривал?
— Нет. Он торопился.
— Почему ты решил, что он торопился?
— Он очень быстро говорил. И в конце сказал, что ему некогда.
— Почему некогда?
— Не знаю. Он не объяснил… — Тогда давай снова — что он сказал вначале. Что потом. Что в середине. Только так, чтобы слово в слово! Чтобы ни одной запятой не пропустить!..
Глава 35
Полковник в отставке Зубанов лежал на нарах и думал. Думал о свободе. О том, что как хорошо сесть утром за стол на кухне, отрезать кусок от булки, намазать его тонким слоем масла и толстым джема. А потом… Потом снова отрезать и намазать. И снова отрезать и намазать. И снова… Потом думал, как хорошо пройтись по бульвару. Просто пройтись, вдыхая запах улицы, слыша чириканье воробьев, шорох шагов прохожих и лязг проезжающего мимо трамвая.
Потом… Никогда за всю свою жизнь полковник не думал просто о жизни. Думал о службе, карьере, наградах, выговорах, выполнении задания, отдыхе. В общем, о чем угодно, кроме самой жизни.
Теперь, когда служба, карьера, выговоры, деньги и прочая мишура перестали что-либо значить, он стал думать о том, о чем следовало думать. Просто о жизни. И о свободе. Без которой жизнь — не в жизнь.
Камеры милицейских КПЗ и следственных изоляторов, в которых содержался полковник, располагали к размышлениям.
За дверью лязгнуло. С грохотом открылось окно.
— На помывку! Готовься!
Ну да, верно, сегодня же банный день! Сегодня зеки имеют возможность вкусить кусочек той, прошлой, свободной, жизни.
Полковник встал возле двери. Через несколько минут она распахнулась.
— Выходи. Руки за спину. Шагом марш. Прошли по коридору. Спустились в подвал.
— К стене!
Переждали цепочку идущих из бани зеков.
— Пошли, Вошли в раздевалку.
— Раздевайся.
Полковник стянул с себя одежду. И, голый, шагнул в дохнувшую теплом и паром «помывочную», где в полумраке и взблескивающих в свете ламп брызгах копошилось несколько зеков.
Протискиваясь сквозь скользкие, в пене мыла тела, он пробрался к скамье, на которой лежали шайки. Выбрал наименее помятую, налил в нее воды и стал намыливать тело.
Его толкали, наступали на ноги, задевали шайками, но он не обращал на это внимания. Он размышлял о том, почему ему разрешили мыться в общем зале? Допуск к коллективному омовению мог свидетельствовать о смягчении режима содержания. И скором переводе в общую камеру. А мог — о переводе в камеру, которой ему грозили.
Интересно, что его ожидает за порогом раздевалки? Полковник выплеснул на себя воду и пошел к кранам, чтобы набрать новую. Он постоял с минуту, прежде чем смог протиснуться к бьющим в пол струям воды. Подставил шайку. Но ее оттолкнули в сторону.
— Ты чего? — спросил Зубанов.
— Не пыли, полковник, — тихо сказал, наклонившись к его уху, обидчик.
Зубанов вздрогнул, но быстро взял себя в руки.
— Ладно. Забыли.
Проследил, куда пошел толкнувший его зек, налил шайку и пошел в его сторону.
— Пусти, — сказал он.
— Не видишь — занято.
— Да вон же, место есть.
Зек подвинулся, полковник поставил шайку.
— Ты, что ли, полковник? — с ухмылкой спросил зек.
— Может, и я.
— Не гони. Тебе весточка. С воли.
— От кого?
— Я же говорю — с воли. От твоего кореша.
— От какого? У меня много корешей.
— От Федорова.
Зубанов выронил мыло. Зек наклонился, поднял его.
— Тебе велели передать, что твоя весть дошла до того, кого надо. Только им нужны подробности.
— Какие?
— Не гони порожняк. Ты знаешь какие. Они сказали, чтобы ты опустил груз в камеру, которая под тобой. Если сделаешь, они тебя выручат.
— Ладно, понял.
— Смотри, фраер, я в твоем деле свой интерес имею, — предупредил зек, схватив полковника за руку.
— Я же сказал — понял!
— Если кинешь… Зек выплеснул на ноги полковника остатки воды и пошел к выходу.
Зубанов домылся, вышел в раздевалку, оделся и прошел, понукаемый окриками надзирателя, в камеру.
Значит, все-таки сработало! Значит, не зря! И значит, есть шанс… — Я хочу дать показания! — закричал, застучал он кулаками в дверь.
— Чего тебе? — недовольно спросил надзиратель.
— Я хочу дать показания.
— Ну и что?
— Дай мне бумагу и ручку.
— Тебе не положено.
— Позвони следователю. Скажи, что мне нужна бумага для записи показаний. Он разрешит.
— Ладно, позвоню.
Скоро надзиратель сунул в камеру листы и ручку.
— На. Пиши.
— Ну вот видишь. А говорил нельзя… Полковник взял первый лист и стал писать. Про Боровицкого, администрацию, наркотики, аэродром. Больше всего про аэродром. Потому что он был по военному ведомству. И мог гарантированно заинтересовать тех, к кому он обращался.
Письмо получилось очень содержательным. И очень бестолковым. Сознательно бестолковым. В нем были указаны факты, но не были названы имена. Полковник говорил многое, но не говорил всего. Не говорил самого главного — кто был вовлечен в аферу с аэродромом. И кто из командования аэродрома сотрудничал с теми, чьих имен он не называл.
Полковник страховался. Он хотел быть нужным. Потому что нужные люди нужны больше, чем ненужные. И гораздо дольше, чем ненужные, живут.
Все! Полковник закончил письмо. Одно из самых важных писем в его жизни. Может быть, самое важное.
Перечитывать написанное Зубанов не стал. На это требовалось слишком много времени. Потому что в письме вместо слов, фраз и предложений были буквы. Одни только буквы. Бесконечный, без пропусков, запятых и точек ряд прописных букв. Сплошное АБВГДЕЖЗ… Если письмо попадет в руки зеков, то они никогда не поймут, что там написано. Если генерала Федорова — он передаст его в отдел дешифровки, где текст раскроют в пять минут. Не такой уж он сложный. Если письмом завладеют следователи, то они, конечно, тоже попытаются расшифровать набор букв, но только вряд ли смогут. Потому что у них специалистов подобного профиля нет. И даже если они передадут письмо своим теневым боссам и те смогут распознать текст, то тоже ничего страшного не случится. По той причине, что-ничего нового они не узнают. Они о себе гораздо больше знают, чем написано в письме.
Ну и, значит, можно рисковать. Даже если предположить, что встреча в бане — это ловушка и что тот зек не зек, а подсадка милиции.
Надо рисковать!
Полковник свернул два исписанных мелким почерком с двух сторон листа в трубочку. Сплющил ее, пробив по всей длине кулаком, затем прогладил, превратив в ленту. И эту ленту свернул в плотный свиток. Получился небольшой, наподобие бочонка лото, сверток. Письмо. Которое следовало опустить в почтовый ящик. Расположенный этажом ниже.
Как же опустить?
На нитке опустить.
Полковник задрал штанину, стянул с ноги носок и распустил верх носка на нитки. Нитки связал, получив единую, длинную бечеву.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92