Присутствовали и родители Вайсса, элегантные, седовласые. Чабб обходил их стороной. Имелись тут и педантично, хотя отнюдь не по моде одетые представители «Католического действия» , и какие-то пугала в плащах с растянутыми карманами – явно репортеры желтой прессы.
С тех пор я побывала в Мельбурне и сама убедилась, насколько безотраден там месяц май. Сумрачный и печальный свет, в проливе Басса набухает холодная вода, и даже когда солнце пригревает, сердце от такого света сжимается и леденеет. Чабб стоял, прислонившись к железной ограде, покуривая, дрожа в шинели АИВС , дожидаясь начала дня.
Интерьер Верховного суда выглядит неожиданно теплым – много кедровых панелей, красивая резьба, замечательные потолки высотой в двадцать футов. Но в Австралии всегда скупятся на отопление, тем более – в казенных зданиях, и, наверное, поэтому в зале номер четыре царил жестокий холод. Кедровая скамья показалась Чаббу невыносимо, насквозь ледяной, словно ее ковали из железа. Это еще можно было перенести, но мучительно раздражал запах черствого хлеба, сыра и апельсиновых корок. Внутри Верховного суда штата Виктория пахло как в сарае на школьном дворе, в том темном, беспощадном мире, где Чабб всегда был нежеланным гостем.
Здесь аппарат государства должен был решить, соответствуют ли стихи, написанные Чаббом ради розыгрыша, строгим правилам, которые судья Кокберн установил в 1868 году, дабы определять, «способствует ли текст, подозреваемый в непристойности, извращению умов людей, податливых на подобное аморальное влияние, ежели в их руки попадет издание такого сорта».
Заседание суда смахивало на богослужение, сама процедура напоминала Чаббу церковь в Хаберфилде: с шарканьем входит священник, взмывает ввысь гул органа, с отчетливым стуком ставят на место песенники.
На это христианское священнодействие ежедневно доставляли Дэвида Вайсса, и он давал показания либо стоя, либо сидя на скамье подсудимых рядом со своим длинношеим и клювастым адвокатом. Первый день суда оказался особенно тяжким испытанием – не только потому, что обвиняемый выглядел таким красивым и хрупким на фоне массивного судьи и деревянного чурбана Фогельзанга, но и потому, что Вайсс вздумал – кто его знает, почему – нарядиться в длинный пиджак тисненого бархата с черной шелковой бабочкой. Пожалуй, хватило бы и недели в Мельбурне, чтобы понять: здесь так одеваться не стоит, но Вайсс пожелал предстать перед своими обвинителями эстетом и чужаком. Чабб прав: он не умел раболепствовать.
Когда его приводили к присяге, Вайсс заявил, что клясться не может. В причинах отказа сперва не разобрались, судья счел, что дело в иудейском вероисповедании, однако Вайсс уточнил: он вообще не верит в Бога. Все эти подробности имеются в протоколе судебного заседания. У меня есть копия, с которой я время от времени сверяюсь.
Более всего потрясла Чабба даже не эта нелепость – судить человека за изысканно-культурный каламбур с засовом-Засовом. Его ужаснуло, с какой беспощадной мощью власть обрушилась на желторотого юнца.
Вел заседание не сэр Дэвид Гиббонс, а Альфред Казинс – крестный отец отвергнутой Вайссом девушки. Крепкий, здоровый, с накачанными плечами пловца, крупными кистями, широким и невыразительным ртом. Главный свидетель обвинения Фогельзанг также был спортсменом и прославился главным образом своей игрой в анархичную и яростную, можно сказать, кельтскую разновидность местного футбола. Даже у прокурора, краснорожего, совершенно утратившего спортивную форму, было разбитое лицо боксера, на котором – ни капли сочувствия или хотя бы любопытства.
Суд начался с показаний Фогельзанга, описавшего свой визит к Вайссу на Экленд-стрит.
Полагаю, когда массивный детектив гнусаво и монотонно читал записи из своего блокнота, это выглядело довольно мрачно, однако годы спустя в фойе отеля «Мерлин» Чабб разыгрывал диалог Вайсс – Фогельзанг скорее комически. Лишь намного позднее, читая протокол, я смогла оценить точность воспроизведения: гротескная пародия на суд отпечаталась в его мозгу, словно выжженная огнем.
Дет. Фогельзанг: Вам известны стихотворения Боба Маккоркла?
Вайсс: Да.
Дет. Фогельзанг: Среди них находится стихотворение «Засов – Марине». Что вы думаете об этом произведении?
Вайсс: Я не могу рассуждать за автора. Вам бы следовало спросить у него, что означают его стихи.
Дет. Фогельзанг: А как по-вашему, что они означают?
Вайсс: Спросите автора. Я не собираюсь выражать личное мнение.
Дет. Фогельзанг: То есть у вас есть свое мнение, но вы не желаете его высказывать?
Вайсс: Я должен подумать над стихотворением два или три часа, прежде чем оценить его.
Дет. Фогельзанг: В нем содержатся непристойные намеки?
Вайсс: Что вы знаете о классических персонажах?
Дет. Фогельзанг: Я не это хочу узнать. Я хочу знать смысл стихотворения.
Вайсс: Перикл и Засов – оба классические персонажи.
Дет. Фогельзанг: В этом стихотворении содержатся непристойные намеки?
Вайсс: Не более, чем у Шекспира или Чосера.
Дет. Фогельзанг: Следовательно, вы признаете наличие непристойных намеков в стихотворении?
Вайсс: Нет, не признаю.
Дет. Фогельзанг: Что, в таком случае, означают слова: «Часть вошла, словно Засов?»
Вайсс: Уверен, есть люди, способные найти непристойный смысл в чем угодно.
Эта реплика вызвала смех на галерке, и судья строго напомнил: зал заседаний – не варьете. Чаббу напоминания не требовались – система правосудия и так наводила на него страх, и чем сильнее сам он дрожал, тем больше уважал Вайсса, который не склонился перед тупой и грозной махиной.
Он также видел, что из всех присутствовавших в зале только жертва его розыгрыша понимала, насколько этот розыгрыш профессионален. Прочие актеры, не исключая и адвоката, под дулом пистолета не сумели бы прочесть стихи. Неких «достопочтенных» психологов из Мельбурнского Технического университета призвали засвидетельствовать, что стихи представляют собой произведение искусства. Их оценка, по словам Чабба, выеденного яйца не стоила, зато Вайсс изящно парировал все нападки, выявляя отсылки к «Периклу» и «Буре» , пародии на Элиота и Рида , и становилось ясно, что мистификация – сердцевина этой поэзии, ключ к ее тайне.
Порой Вайссу удавалось взять верх, однако он был в невыгодном положении: поэзия Маккоркла практически не поддавалась истолкованию, а потому со стороны могло показаться, будто Вайсс попросту напускает туман, как способный, но ленивый абитуриент.
Румяноликий прокурор предложил Вайссу прочесть вслух строфу из «Египетского списка» и объяснить суду ее значение.
Вайсс: Стихотворение начинается с того, что некий человек исследует тело.
Прокурор: Какой человек?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62
С тех пор я побывала в Мельбурне и сама убедилась, насколько безотраден там месяц май. Сумрачный и печальный свет, в проливе Басса набухает холодная вода, и даже когда солнце пригревает, сердце от такого света сжимается и леденеет. Чабб стоял, прислонившись к железной ограде, покуривая, дрожа в шинели АИВС , дожидаясь начала дня.
Интерьер Верховного суда выглядит неожиданно теплым – много кедровых панелей, красивая резьба, замечательные потолки высотой в двадцать футов. Но в Австралии всегда скупятся на отопление, тем более – в казенных зданиях, и, наверное, поэтому в зале номер четыре царил жестокий холод. Кедровая скамья показалась Чаббу невыносимо, насквозь ледяной, словно ее ковали из железа. Это еще можно было перенести, но мучительно раздражал запах черствого хлеба, сыра и апельсиновых корок. Внутри Верховного суда штата Виктория пахло как в сарае на школьном дворе, в том темном, беспощадном мире, где Чабб всегда был нежеланным гостем.
Здесь аппарат государства должен был решить, соответствуют ли стихи, написанные Чаббом ради розыгрыша, строгим правилам, которые судья Кокберн установил в 1868 году, дабы определять, «способствует ли текст, подозреваемый в непристойности, извращению умов людей, податливых на подобное аморальное влияние, ежели в их руки попадет издание такого сорта».
Заседание суда смахивало на богослужение, сама процедура напоминала Чаббу церковь в Хаберфилде: с шарканьем входит священник, взмывает ввысь гул органа, с отчетливым стуком ставят на место песенники.
На это христианское священнодействие ежедневно доставляли Дэвида Вайсса, и он давал показания либо стоя, либо сидя на скамье подсудимых рядом со своим длинношеим и клювастым адвокатом. Первый день суда оказался особенно тяжким испытанием – не только потому, что обвиняемый выглядел таким красивым и хрупким на фоне массивного судьи и деревянного чурбана Фогельзанга, но и потому, что Вайсс вздумал – кто его знает, почему – нарядиться в длинный пиджак тисненого бархата с черной шелковой бабочкой. Пожалуй, хватило бы и недели в Мельбурне, чтобы понять: здесь так одеваться не стоит, но Вайсс пожелал предстать перед своими обвинителями эстетом и чужаком. Чабб прав: он не умел раболепствовать.
Когда его приводили к присяге, Вайсс заявил, что клясться не может. В причинах отказа сперва не разобрались, судья счел, что дело в иудейском вероисповедании, однако Вайсс уточнил: он вообще не верит в Бога. Все эти подробности имеются в протоколе судебного заседания. У меня есть копия, с которой я время от времени сверяюсь.
Более всего потрясла Чабба даже не эта нелепость – судить человека за изысканно-культурный каламбур с засовом-Засовом. Его ужаснуло, с какой беспощадной мощью власть обрушилась на желторотого юнца.
Вел заседание не сэр Дэвид Гиббонс, а Альфред Казинс – крестный отец отвергнутой Вайссом девушки. Крепкий, здоровый, с накачанными плечами пловца, крупными кистями, широким и невыразительным ртом. Главный свидетель обвинения Фогельзанг также был спортсменом и прославился главным образом своей игрой в анархичную и яростную, можно сказать, кельтскую разновидность местного футбола. Даже у прокурора, краснорожего, совершенно утратившего спортивную форму, было разбитое лицо боксера, на котором – ни капли сочувствия или хотя бы любопытства.
Суд начался с показаний Фогельзанга, описавшего свой визит к Вайссу на Экленд-стрит.
Полагаю, когда массивный детектив гнусаво и монотонно читал записи из своего блокнота, это выглядело довольно мрачно, однако годы спустя в фойе отеля «Мерлин» Чабб разыгрывал диалог Вайсс – Фогельзанг скорее комически. Лишь намного позднее, читая протокол, я смогла оценить точность воспроизведения: гротескная пародия на суд отпечаталась в его мозгу, словно выжженная огнем.
Дет. Фогельзанг: Вам известны стихотворения Боба Маккоркла?
Вайсс: Да.
Дет. Фогельзанг: Среди них находится стихотворение «Засов – Марине». Что вы думаете об этом произведении?
Вайсс: Я не могу рассуждать за автора. Вам бы следовало спросить у него, что означают его стихи.
Дет. Фогельзанг: А как по-вашему, что они означают?
Вайсс: Спросите автора. Я не собираюсь выражать личное мнение.
Дет. Фогельзанг: То есть у вас есть свое мнение, но вы не желаете его высказывать?
Вайсс: Я должен подумать над стихотворением два или три часа, прежде чем оценить его.
Дет. Фогельзанг: В нем содержатся непристойные намеки?
Вайсс: Что вы знаете о классических персонажах?
Дет. Фогельзанг: Я не это хочу узнать. Я хочу знать смысл стихотворения.
Вайсс: Перикл и Засов – оба классические персонажи.
Дет. Фогельзанг: В этом стихотворении содержатся непристойные намеки?
Вайсс: Не более, чем у Шекспира или Чосера.
Дет. Фогельзанг: Следовательно, вы признаете наличие непристойных намеков в стихотворении?
Вайсс: Нет, не признаю.
Дет. Фогельзанг: Что, в таком случае, означают слова: «Часть вошла, словно Засов?»
Вайсс: Уверен, есть люди, способные найти непристойный смысл в чем угодно.
Эта реплика вызвала смех на галерке, и судья строго напомнил: зал заседаний – не варьете. Чаббу напоминания не требовались – система правосудия и так наводила на него страх, и чем сильнее сам он дрожал, тем больше уважал Вайсса, который не склонился перед тупой и грозной махиной.
Он также видел, что из всех присутствовавших в зале только жертва его розыгрыша понимала, насколько этот розыгрыш профессионален. Прочие актеры, не исключая и адвоката, под дулом пистолета не сумели бы прочесть стихи. Неких «достопочтенных» психологов из Мельбурнского Технического университета призвали засвидетельствовать, что стихи представляют собой произведение искусства. Их оценка, по словам Чабба, выеденного яйца не стоила, зато Вайсс изящно парировал все нападки, выявляя отсылки к «Периклу» и «Буре» , пародии на Элиота и Рида , и становилось ясно, что мистификация – сердцевина этой поэзии, ключ к ее тайне.
Порой Вайссу удавалось взять верх, однако он был в невыгодном положении: поэзия Маккоркла практически не поддавалась истолкованию, а потому со стороны могло показаться, будто Вайсс попросту напускает туман, как способный, но ленивый абитуриент.
Румяноликий прокурор предложил Вайссу прочесть вслух строфу из «Египетского списка» и объяснить суду ее значение.
Вайсс: Стихотворение начинается с того, что некий человек исследует тело.
Прокурор: Какой человек?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62