Мы снова будем есть вместе.
И он сел в «эм-джи» и уехал.
На следующее утро сержант нашел его в постели моих родителей. Судзуки расцвел за ночь, словно хризантема, – лепестки крови проступили сквозь кожу.
При лунном свете Чабб увидел, как ярко и возбужденно сверкает здоровый глаз его друга. Этот человек для меня чересчур опасен, подумал он.
– Мулаха, я хочу только вернуть свою дочь.
– Да, тебе повезло: она жива.
– Я не хочу никого убивать.
– И не хочешь знать, как он умер?
– Наверное, ты впрыснул яд в его половину дыни.
– В дыню, которую он выбрал? Или во все три? А что помешало бы яду растечься по всему плоду? Нет, понимаешь – я вспомнил малайский обычай. Я подготовил нож. Я покажу тебе, как это делается. Сумеешь?
Я ничего не хотел знать об этом.
– Я тебе покажу. За это дело и еще пятьдесят шесть таких же на службе моему народу губернатор Пенанга вручил мне дурацкую панглиму. Дом наш захватили четтиары – это длинная история… И я стал сигку – еще одним бедным учителем-тамилом, как мой дед.
Они добрались до ворот школы и в молчании прошли вдоль плотной, темной стены леса к дому Мулахи. Хозяин сразу же отпер тяжелый висячий замок – то был момент странной, извращенной близости, словно в запертой комнате дожидалась какая-то зловещая тайна, словно там они надумали совершить преступление или переспать друг с другом.
– Входи, – сказал Мулаха.
38
Сухие пучки растений свисали с потолка, лежали по углам. У окна стоял серый металлический стол, заваленный книгами, листами бумаги, ножами, весами, туземной глиняной утварью. Вдоль стен тянулись полки со стеклянными банками, где прежде хранили мед или арахисовое масло, а теперь на них виднелись белые лабораторные наклейки единого размера. Пахло сильно – будто забродившим чаем.
– Мое хобби, Кристофер.
Кое-какие этикетки Чабб сумел припомнить: «Желчный пузырь сома», «Игла ската», «Жук денданг», «Кузнечик песан».
– Сотни банок, мем, можете вы себе такое представить? Муравьи, лягушки, засохшая рыбья слизь. Сперва я принял это за шарлатанство, но я был не прав. В К. Л. я почитал кое-какие брошюры и выяснил: от этой гадости и впрямь можно умереть или по крайней мере тяжело заболеть. Хуже всего порошки – истолченная многоножка, к примеру. Один вдох – и ты покойник. Вот почему он запрещал открывать окна. Чхе! Что он за безумец? Готов уморить человека во имя добра.
Он решил за меня – я должен прикончить Маккоркла. Моего мнения никто не спрашивал. Благодарность не требовалась. Мулаха любезно обещал научить меня, как это правильно обтяпать. Он все твердил, какое для меня счастья – встреча с ним, – но в пять часов утра особого счастья я не ощущал. Мулаха порывался отыскать пса и на нем показать действие яда.
– Устал, – пожаловался я.
К черту собаку. Он только покажет мне, как был убит Судзуки. Я вовсе не хотел этого знать – ни тогда, ни после. Мулаха протянул мне тот самый нож, которым разрезал мускусную дыню. Значит, так: сперва он смочил нож мочой, чтобы яд лучше прилип к нему. Потом смешал какой-то порошок с растительным маслом и покрыл ровным слоем одну сторону лезвия. В этом весь секрет, понимаете: яд остался только на одной стороне. Здоровый глаз, больной глаз. Добрая сторона, злая сторона. Злую сторону он смазал четырьмя ядами. В комнате стоял сильный запах, во рту появился какой-то привкус, и думал я только об одном: как бы уйти отсюда.
Следующее утро: Бешеные псы и англичане. Я пошел пешком в Джорджтаун и там – ой-ой-ой! – меня дожидалось длинное гневное письмо от Нуссетты. Страница номер один: я – пиявка, и она мне больше ничего никогда не даст. Вторая страница: я – лжец. По ее словам, я сам вызвал Маккоркла. Страница третья еще того хлеще: Маккоркл – выдумка, существует лишь в моем воображении, а если я попытаюсь утверждать, будто она встречалась с ним на Кингз-Кросс, она подаст на меня в суд.
Что я мог ответить? Я застрял в «Английской школе Букит-Замруд», и когда директор, выждав, нанес удар, я не мог торговаться и принял нищенское жалованье. Математика и физика, двести пятьдесят долларов в месяц за вычетом питания.
Чабб, сидя рядом со мной, внимательно посмотрел на свои сухие ладони.
– С «Верным попугаем» было покончено – разве что изредка. По ночам я зубрил математику на завтра.
Почти три месяца, до конца муссона, Чабб продержался в доме с ядами. Дважды его тревожили известия о Маккоркле и девочке, но оба раза нить обрывалась, и вскоре он отчаялся. Но Мулаха не сдавался: он дал слово, и на карту была поставлена его честь.
– Он заставил меня собрать чертову посылку нестандартного размера, хотя рикши ничего больше не сообщали. Вот так я должен буду убить Маккоркла – или нет, лучше вот эдак. Каждый раз он пробовал очередной яд на какой-нибудь дворняге или курах и заставлял меня смотреть, как животные издыхают. Мне тяжело было видеть их страдания. Несколько раз Мулаха травился сам, по ночам его сводило судорогами или рвало. И не понять, ошибся он или нарочно. Трижды, когда надо было ехать с крикетной командой в Куалу-Кангсар – он принимался блевать в шесть утра, и мне приходилось ехать вместо него. Директор, Дэвид Грэйнджер из Баллана, брал меня в плен, сажал рядом и не давал читать – я был обязан слушать его дурацкую болтовню. Излюбленная тема – «характер малайцев».
Намажет весь свой дурацкий нос цинковым кремом, мем, точно чертов обгорелый страус. О Малайе он понятия не имел, но страшно боялся амока. И в этот раз все болтал, пока автобус не затормозил посреди дороги. Тут он перепугался: террористы!
– Ничего особенного, – успокаивал я. – У кого-то машина сломалась.
Но Грэйнджер уже вышел в проход и уткнулся ярко-белым носом в плечо водителю.
Поперек дороги стоял большой серебристый автомобиль, а вокруг – толпа малайцев в разноцветных одеждах.
– Ничего, дружище? Ничего? Это же оранг-кайя-кайя\
– Оранг-кайя-кайя, – поспешил объяснить мне Чабб, – хоть и не царской крови, но почти так же важен. Этот титул означает богатство. Грэйнджер принялся орать на водителя. Шофера звали Ки Гуат Инг, но Грейнджер называл его А Ки, будто пса:
– А Ки, открыть дверь!
И выпрыгнул из автобуса на дорогу, точно стервятник, обнаруживший аппетитную дохлятину.
Толпа раздвинулась, словно лепестки гигантского мака, и в самом центре Чабб увидел высокого светлокожего человека с седыми волосами и белыми усами, которые отнюдь не скрывали его надменность. Клетчатая куртка переливалась множеством варварских цветов, свободные белые штаны из шелка были многократно обмотаны у талии алым кушаком. С этим нарядом изумительно сочетались небесно-голубые матерчатые туфли.
Перед этой блистательной фигурой Грэйнджер – сам цвета овчины – разве что на колени не пал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62
И он сел в «эм-джи» и уехал.
На следующее утро сержант нашел его в постели моих родителей. Судзуки расцвел за ночь, словно хризантема, – лепестки крови проступили сквозь кожу.
При лунном свете Чабб увидел, как ярко и возбужденно сверкает здоровый глаз его друга. Этот человек для меня чересчур опасен, подумал он.
– Мулаха, я хочу только вернуть свою дочь.
– Да, тебе повезло: она жива.
– Я не хочу никого убивать.
– И не хочешь знать, как он умер?
– Наверное, ты впрыснул яд в его половину дыни.
– В дыню, которую он выбрал? Или во все три? А что помешало бы яду растечься по всему плоду? Нет, понимаешь – я вспомнил малайский обычай. Я подготовил нож. Я покажу тебе, как это делается. Сумеешь?
Я ничего не хотел знать об этом.
– Я тебе покажу. За это дело и еще пятьдесят шесть таких же на службе моему народу губернатор Пенанга вручил мне дурацкую панглиму. Дом наш захватили четтиары – это длинная история… И я стал сигку – еще одним бедным учителем-тамилом, как мой дед.
Они добрались до ворот школы и в молчании прошли вдоль плотной, темной стены леса к дому Мулахи. Хозяин сразу же отпер тяжелый висячий замок – то был момент странной, извращенной близости, словно в запертой комнате дожидалась какая-то зловещая тайна, словно там они надумали совершить преступление или переспать друг с другом.
– Входи, – сказал Мулаха.
38
Сухие пучки растений свисали с потолка, лежали по углам. У окна стоял серый металлический стол, заваленный книгами, листами бумаги, ножами, весами, туземной глиняной утварью. Вдоль стен тянулись полки со стеклянными банками, где прежде хранили мед или арахисовое масло, а теперь на них виднелись белые лабораторные наклейки единого размера. Пахло сильно – будто забродившим чаем.
– Мое хобби, Кристофер.
Кое-какие этикетки Чабб сумел припомнить: «Желчный пузырь сома», «Игла ската», «Жук денданг», «Кузнечик песан».
– Сотни банок, мем, можете вы себе такое представить? Муравьи, лягушки, засохшая рыбья слизь. Сперва я принял это за шарлатанство, но я был не прав. В К. Л. я почитал кое-какие брошюры и выяснил: от этой гадости и впрямь можно умереть или по крайней мере тяжело заболеть. Хуже всего порошки – истолченная многоножка, к примеру. Один вдох – и ты покойник. Вот почему он запрещал открывать окна. Чхе! Что он за безумец? Готов уморить человека во имя добра.
Он решил за меня – я должен прикончить Маккоркла. Моего мнения никто не спрашивал. Благодарность не требовалась. Мулаха любезно обещал научить меня, как это правильно обтяпать. Он все твердил, какое для меня счастья – встреча с ним, – но в пять часов утра особого счастья я не ощущал. Мулаха порывался отыскать пса и на нем показать действие яда.
– Устал, – пожаловался я.
К черту собаку. Он только покажет мне, как был убит Судзуки. Я вовсе не хотел этого знать – ни тогда, ни после. Мулаха протянул мне тот самый нож, которым разрезал мускусную дыню. Значит, так: сперва он смочил нож мочой, чтобы яд лучше прилип к нему. Потом смешал какой-то порошок с растительным маслом и покрыл ровным слоем одну сторону лезвия. В этом весь секрет, понимаете: яд остался только на одной стороне. Здоровый глаз, больной глаз. Добрая сторона, злая сторона. Злую сторону он смазал четырьмя ядами. В комнате стоял сильный запах, во рту появился какой-то привкус, и думал я только об одном: как бы уйти отсюда.
Следующее утро: Бешеные псы и англичане. Я пошел пешком в Джорджтаун и там – ой-ой-ой! – меня дожидалось длинное гневное письмо от Нуссетты. Страница номер один: я – пиявка, и она мне больше ничего никогда не даст. Вторая страница: я – лжец. По ее словам, я сам вызвал Маккоркла. Страница третья еще того хлеще: Маккоркл – выдумка, существует лишь в моем воображении, а если я попытаюсь утверждать, будто она встречалась с ним на Кингз-Кросс, она подаст на меня в суд.
Что я мог ответить? Я застрял в «Английской школе Букит-Замруд», и когда директор, выждав, нанес удар, я не мог торговаться и принял нищенское жалованье. Математика и физика, двести пятьдесят долларов в месяц за вычетом питания.
Чабб, сидя рядом со мной, внимательно посмотрел на свои сухие ладони.
– С «Верным попугаем» было покончено – разве что изредка. По ночам я зубрил математику на завтра.
Почти три месяца, до конца муссона, Чабб продержался в доме с ядами. Дважды его тревожили известия о Маккоркле и девочке, но оба раза нить обрывалась, и вскоре он отчаялся. Но Мулаха не сдавался: он дал слово, и на карту была поставлена его честь.
– Он заставил меня собрать чертову посылку нестандартного размера, хотя рикши ничего больше не сообщали. Вот так я должен буду убить Маккоркла – или нет, лучше вот эдак. Каждый раз он пробовал очередной яд на какой-нибудь дворняге или курах и заставлял меня смотреть, как животные издыхают. Мне тяжело было видеть их страдания. Несколько раз Мулаха травился сам, по ночам его сводило судорогами или рвало. И не понять, ошибся он или нарочно. Трижды, когда надо было ехать с крикетной командой в Куалу-Кангсар – он принимался блевать в шесть утра, и мне приходилось ехать вместо него. Директор, Дэвид Грэйнджер из Баллана, брал меня в плен, сажал рядом и не давал читать – я был обязан слушать его дурацкую болтовню. Излюбленная тема – «характер малайцев».
Намажет весь свой дурацкий нос цинковым кремом, мем, точно чертов обгорелый страус. О Малайе он понятия не имел, но страшно боялся амока. И в этот раз все болтал, пока автобус не затормозил посреди дороги. Тут он перепугался: террористы!
– Ничего особенного, – успокаивал я. – У кого-то машина сломалась.
Но Грэйнджер уже вышел в проход и уткнулся ярко-белым носом в плечо водителю.
Поперек дороги стоял большой серебристый автомобиль, а вокруг – толпа малайцев в разноцветных одеждах.
– Ничего, дружище? Ничего? Это же оранг-кайя-кайя\
– Оранг-кайя-кайя, – поспешил объяснить мне Чабб, – хоть и не царской крови, но почти так же важен. Этот титул означает богатство. Грэйнджер принялся орать на водителя. Шофера звали Ки Гуат Инг, но Грейнджер называл его А Ки, будто пса:
– А Ки, открыть дверь!
И выпрыгнул из автобуса на дорогу, точно стервятник, обнаруживший аппетитную дохлятину.
Толпа раздвинулась, словно лепестки гигантского мака, и в самом центре Чабб увидел высокого светлокожего человека с седыми волосами и белыми усами, которые отнюдь не скрывали его надменность. Клетчатая куртка переливалась множеством варварских цветов, свободные белые штаны из шелка были многократно обмотаны у талии алым кушаком. С этим нарядом изумительно сочетались небесно-голубые матерчатые туфли.
Перед этой блистательной фигурой Грэйнджер – сам цвета овчины – разве что на колени не пал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62