Такого рода неспособность только делает вам честь! — воскликнул судья, жестом подкрепляя свое одобрение. — Так проявите же ее. Итак, каким же образом вы…
— Вот в этом-то и вся проблема, — вновь разразился рыданиями, размазывая сопли, «свидетель Иеговы». — Дело в том, что я не…..
— Вот что я скажу вам, господин Тельо, — раздельно и мягко, но язвительно, что придавало его словам еще более унизительный оттенок, произнес судья. — Вы — не настоящий «свидетель Иеговы»! Вы — обманщик.
— Не трогал я ее, никогда не говорил с ней наедине! А вчера я ее даже не видел, — повторял Гумерсиндо Тельо, блея, как барашек под ножом.
— Вы — циник, лицемер, духовный фарисей, — холодно изрек судья. — Если для вас ничего не значат ни правосудие, ни мораль, так уважайте по крайней мере Бога, которого вы так часто поминаете. Подумайте о том, что он видит вас сейчас и как ему отвратительно слышать, что вы врете.
— Ни взглядом, ни мыслью я не обижал эту девочку, — повторил раздирающим душу голосом Гумерсиндо Тельо.
— Вы же угрожали ей, избили и надругались. — Голос у судьи сорвался от ярости. — Вот ваше грязное бесстыдство, сеньор Тельо!
— Мое-гряз-ное-бес-стыд-ство? — повторил «свидетель» с видом человека, которого сию минуту хватили обухом по голове.
— Да, ваше грязное бесстыдство, сеньор, — повторил судья и после многозначительной паузы добавил: — Вы и ваши грязные помыслы…
— Мои-гряз-ные-по-мыс-лы… — пробормотал упавшим голосом остолбеневший обвиняемый. — Мои-гряз-ные-по-мыс-лы-ска-за-ли-вы?
Его выпученные косящие глаза, как обезумевшие кузнечики, перескакивали с судьи на секретаря, с пола на потолок, со стула на письменный стол и здесь задержались, обегая бумаги, входящие и исходящие папки, промокашки. Но вдруг они загорелись, обнаружив нож из Тиауанако, блеском своим выделявшийся среди других предметов, — произведение искусства древнейших эпох. Движением столь быстрым, что ни судья, ни секретарь не успели и пальцем шевельнуть, чтобы помешать ему, Гумерсиндо Тельо схватил нож. Но не сделал угрожающего жеста, напротив, он прижал к груди блестящее лезвие, как мать прижимает ребенка, и обратил спокойный, приветливый и грустный взгляд на окаменевших от неожиданности мужчин.
— Вы обижаете меня, думая, что я могу нанести вам какой-нибудь вред, — сказал он с сожалением в голосе.
— Вы никуда не сможете бежать отсюда, — произнес, приходя в себя, судья. — Во Дворце правосудия полно охраны, вас убьют.
— Мне — убегать? — с иронией переспросил механик. — Как мало вы знаете меня, господин судья.
— Разве вы не понимаете, что сами себя выдаете? — настаивал судья. — Верните мне нож.
— Я взял его на минуту, дабы доказать свою невиновность, — спокойно пояснил Гумерсиндо Тельо.
Судья и секретарь переглянулись. Обвиняемый встал. Выражение лица его было как у Иисуса из Назарета: нож, зажатый в правой руке, блеснул страшно и предвозвещающе. Левая рука неспешно опустилась к ширинке брюк, скрывавшей застежку — «молнию».
С грустью он произнес:
— Я чист, господин судья, я никогда не знал женщин. То, чем другие грешат, мне служит, лишь чтобы делать пипи…
— Стоп! — прервал его доктор дон Барреда-и-Сальдивар, у которого мелькнула ужасная догадка. — Что вы собираетесь сделать?
— Отрезать это и выбросить в мусор, чтобы доказать вам, как мало оно для меня значит, — ответил обвиняемый, указывая подбородком на корзину для бумаг.
Он говорил без рисовки, спокойно и решительно. Судья и секретарь, открыв рот, даже не пытались крикнуть. Левой рукой Гумерсиндо Тельо придерживал «вещественное доказательство» своей вины, а правой, как палач, который поднимает топор над шеей осужденного, занес нож, дабы, опустив его, свершить акт уму непостижимого доказательства своей невиновности.
Сделает ли он это? Лишит ли себя мужского естества? Пожертвует ли своей плотью, молодостью и достоинством ради абстрактно-этического доказательства своей невиновности? Станет ли самый почитаемый в Лиме кабинет судьи жертвенным алтарем Гумерсиндо Тельо? Чем завершится эта судебная драма?
VII
Роман с тетушкой Хулией был в самом разгаре, однако продолжать его становилось все сложнее и сложнее, поскольку было трудно сохранять в тайне наши отношения. По взаимному согласию, чтобы не вызывать подозрений в семье, я резко сократил свои визиты в дом дяди Лучо, но по-прежнему пунктуально ходил на традиционные «четверговые» обеды. Мы изобретали всевозможные уловки, чтобы вечерами посещать кино и театры. Тетушка Хулия выходила пораньше, звонила тете Ольге, сообщала ей, что пообедает с подругой, и потом ждала меня в условленном месте. Но эта затея отличалась большим неудобством: Хулии приходилось часами ожидать на улице, пока я не кончу работу, так что в большинстве случаев она оставалась голодной. Иногда я заезжал за нею на такси, но из машины не выходил, тетушка уже была наготове и выбегала из дома, завидев притормаживающий автомобиль. Но и это была рискованная тактика: если бы меня обнаружили, тут же стало бы ясно — между нами что-то есть; в конце концов таинственный воздыхатель, забившийся в такси, вызвал бы любопытство, подозрения, многочисленные вопросы…
По этой причине мы старались реже видеться по вечерам и чаще — днем, когда я использовал свободные «окна» в радиовещании. Тетушка Хулия садилась в автобус, направляющийся в центр, около одиннадцати утра и к пяти вечера ждала меня в одном из кафе на улице Камана или в кафе-мороженом на улице Унион. К тому времени у меня уже были подготовлены две сводки, так что мы могли провести вместе пару часов. Мы отказались от посещения «Бранса» на авениде Ла-Кольмена, так как здесь собирались все сотрудники «Радио Панамерикана» и «Радио Сентраль». Иногда (а точнее, в день выплаты жалованья) я приглашал ее пообедать, и тогда мы проводили вместе целых три часа. Однако мое более чем скромное жалованье не позволяло таких излишеств. Я, правда, добился того, что Хенаро-сын — в то утро я нашел его в превосходном настроении в связи с успехами Педро Камачо, — выслушав мою тщательно подготовленную речь, повысил мне оклад. Таким образом, он округлился до пяти тысяч солей. Две тысячи я отдавал своим старикам на домашние расходы. Трех тысяч солей прежде мне с лихвой хватило бы на мои грешки: сигареты, кино, книги. Но с тех пор как у нас с тетушкой Хулией завязался роман, деньги стали катастрофически быстро улетучиваться — я постоянно нуждался, нередко брал в долг и даже прибегал к услугам ломбарда, поскольку у меня сохранялись глубоко укоренившиеся предрассудки чисто испанского происхождения относительно связи между мужчиной и женщиной, и я не допускал, чтобы тетушка Хулия оплатила хоть один счет; мое экономическое положение становилось драматичным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113
— Вот в этом-то и вся проблема, — вновь разразился рыданиями, размазывая сопли, «свидетель Иеговы». — Дело в том, что я не…..
— Вот что я скажу вам, господин Тельо, — раздельно и мягко, но язвительно, что придавало его словам еще более унизительный оттенок, произнес судья. — Вы — не настоящий «свидетель Иеговы»! Вы — обманщик.
— Не трогал я ее, никогда не говорил с ней наедине! А вчера я ее даже не видел, — повторял Гумерсиндо Тельо, блея, как барашек под ножом.
— Вы — циник, лицемер, духовный фарисей, — холодно изрек судья. — Если для вас ничего не значат ни правосудие, ни мораль, так уважайте по крайней мере Бога, которого вы так часто поминаете. Подумайте о том, что он видит вас сейчас и как ему отвратительно слышать, что вы врете.
— Ни взглядом, ни мыслью я не обижал эту девочку, — повторил раздирающим душу голосом Гумерсиндо Тельо.
— Вы же угрожали ей, избили и надругались. — Голос у судьи сорвался от ярости. — Вот ваше грязное бесстыдство, сеньор Тельо!
— Мое-гряз-ное-бес-стыд-ство? — повторил «свидетель» с видом человека, которого сию минуту хватили обухом по голове.
— Да, ваше грязное бесстыдство, сеньор, — повторил судья и после многозначительной паузы добавил: — Вы и ваши грязные помыслы…
— Мои-гряз-ные-по-мыс-лы… — пробормотал упавшим голосом остолбеневший обвиняемый. — Мои-гряз-ные-по-мыс-лы-ска-за-ли-вы?
Его выпученные косящие глаза, как обезумевшие кузнечики, перескакивали с судьи на секретаря, с пола на потолок, со стула на письменный стол и здесь задержались, обегая бумаги, входящие и исходящие папки, промокашки. Но вдруг они загорелись, обнаружив нож из Тиауанако, блеском своим выделявшийся среди других предметов, — произведение искусства древнейших эпох. Движением столь быстрым, что ни судья, ни секретарь не успели и пальцем шевельнуть, чтобы помешать ему, Гумерсиндо Тельо схватил нож. Но не сделал угрожающего жеста, напротив, он прижал к груди блестящее лезвие, как мать прижимает ребенка, и обратил спокойный, приветливый и грустный взгляд на окаменевших от неожиданности мужчин.
— Вы обижаете меня, думая, что я могу нанести вам какой-нибудь вред, — сказал он с сожалением в голосе.
— Вы никуда не сможете бежать отсюда, — произнес, приходя в себя, судья. — Во Дворце правосудия полно охраны, вас убьют.
— Мне — убегать? — с иронией переспросил механик. — Как мало вы знаете меня, господин судья.
— Разве вы не понимаете, что сами себя выдаете? — настаивал судья. — Верните мне нож.
— Я взял его на минуту, дабы доказать свою невиновность, — спокойно пояснил Гумерсиндо Тельо.
Судья и секретарь переглянулись. Обвиняемый встал. Выражение лица его было как у Иисуса из Назарета: нож, зажатый в правой руке, блеснул страшно и предвозвещающе. Левая рука неспешно опустилась к ширинке брюк, скрывавшей застежку — «молнию».
С грустью он произнес:
— Я чист, господин судья, я никогда не знал женщин. То, чем другие грешат, мне служит, лишь чтобы делать пипи…
— Стоп! — прервал его доктор дон Барреда-и-Сальдивар, у которого мелькнула ужасная догадка. — Что вы собираетесь сделать?
— Отрезать это и выбросить в мусор, чтобы доказать вам, как мало оно для меня значит, — ответил обвиняемый, указывая подбородком на корзину для бумаг.
Он говорил без рисовки, спокойно и решительно. Судья и секретарь, открыв рот, даже не пытались крикнуть. Левой рукой Гумерсиндо Тельо придерживал «вещественное доказательство» своей вины, а правой, как палач, который поднимает топор над шеей осужденного, занес нож, дабы, опустив его, свершить акт уму непостижимого доказательства своей невиновности.
Сделает ли он это? Лишит ли себя мужского естества? Пожертвует ли своей плотью, молодостью и достоинством ради абстрактно-этического доказательства своей невиновности? Станет ли самый почитаемый в Лиме кабинет судьи жертвенным алтарем Гумерсиндо Тельо? Чем завершится эта судебная драма?
VII
Роман с тетушкой Хулией был в самом разгаре, однако продолжать его становилось все сложнее и сложнее, поскольку было трудно сохранять в тайне наши отношения. По взаимному согласию, чтобы не вызывать подозрений в семье, я резко сократил свои визиты в дом дяди Лучо, но по-прежнему пунктуально ходил на традиционные «четверговые» обеды. Мы изобретали всевозможные уловки, чтобы вечерами посещать кино и театры. Тетушка Хулия выходила пораньше, звонила тете Ольге, сообщала ей, что пообедает с подругой, и потом ждала меня в условленном месте. Но эта затея отличалась большим неудобством: Хулии приходилось часами ожидать на улице, пока я не кончу работу, так что в большинстве случаев она оставалась голодной. Иногда я заезжал за нею на такси, но из машины не выходил, тетушка уже была наготове и выбегала из дома, завидев притормаживающий автомобиль. Но и это была рискованная тактика: если бы меня обнаружили, тут же стало бы ясно — между нами что-то есть; в конце концов таинственный воздыхатель, забившийся в такси, вызвал бы любопытство, подозрения, многочисленные вопросы…
По этой причине мы старались реже видеться по вечерам и чаще — днем, когда я использовал свободные «окна» в радиовещании. Тетушка Хулия садилась в автобус, направляющийся в центр, около одиннадцати утра и к пяти вечера ждала меня в одном из кафе на улице Камана или в кафе-мороженом на улице Унион. К тому времени у меня уже были подготовлены две сводки, так что мы могли провести вместе пару часов. Мы отказались от посещения «Бранса» на авениде Ла-Кольмена, так как здесь собирались все сотрудники «Радио Панамерикана» и «Радио Сентраль». Иногда (а точнее, в день выплаты жалованья) я приглашал ее пообедать, и тогда мы проводили вместе целых три часа. Однако мое более чем скромное жалованье не позволяло таких излишеств. Я, правда, добился того, что Хенаро-сын — в то утро я нашел его в превосходном настроении в связи с успехами Педро Камачо, — выслушав мою тщательно подготовленную речь, повысил мне оклад. Таким образом, он округлился до пяти тысяч солей. Две тысячи я отдавал своим старикам на домашние расходы. Трех тысяч солей прежде мне с лихвой хватило бы на мои грешки: сигареты, кино, книги. Но с тех пор как у нас с тетушкой Хулией завязался роман, деньги стали катастрофически быстро улетучиваться — я постоянно нуждался, нередко брал в долг и даже прибегал к услугам ломбарда, поскольку у меня сохранялись глубоко укоренившиеся предрассудки чисто испанского происхождения относительно связи между мужчиной и женщиной, и я не допускал, чтобы тетушка Хулия оплатила хоть один счет; мое экономическое положение становилось драматичным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113