— Это я «пропащая»? — спросила тетушка Хулия скорее с любопытством, чем с негодованием.
— Да, ты, — ответила кузина, краснея. — Считают, что все это — дело твоих рук.
— Верно, я ведь несовершеннолетний, жил себе спокойно, изучал юриспруденцию, пока… — сказал я, но никто даже не улыбнулся.
— Если дома узнают, что я вам все рассказала, меня убьют, — проговорила Худышка Нанси. — Поклянитесь Богом — никому ни слова.
Родители строго предупредили ее: если она хоть словечком проговорится, они на год запрут ее дома и даже к мессе не пустят. С ней говорили так внушительно, что Нанси заколебалась — следует ли ей сообщать обо всем нам. Родственники знали все и с самого начала, однако заняли выжидательную позицию, считая, что пока нет ничего серьезного, так, мимолетный флирт дамочки, у которой «не все дома» и которая вознамерилась пополнить реестр своих поклонников экзотической победой — над юнцом. Но так как тетушка Хулия, не стесняясь, появлялась на людях в сопровождении сопляка и все большее число знакомых и родственников узнавало об этом романе (даже бабушке с дедушкой стало обо всем известно, им насплетничала тетка Селия), эта постыдная связь могла повредить «долговязому» (то есть мне), который с тех пор, как «разведенка» заморочила ему голову, видимо, не желает учиться, семейство решило вмешаться.
— И что же они будут делать, чтобы спасти меня? — спросил я, пока еще не очень напуганный.
— Они напишут твоим родителям, — ответила Худышка Нанси. — Уже написали старшие дяди — дядюшка Хорхе и дядюшка Лучо.
Мои родители тогда жили в Соединенных Штатах; отец был суровым человеком, и его я очень боялся. Я вырос вдали от него, с матерью и ее родственниками. Когда мои родители снова сошлись и мы стали жить вместе с отцом, я никогда с ним не ладил. Он был консервативен и властолюбив, непослушание вызывало в нем холодную ярость, а если правда, что ему уже написали обо мне, сообщение это произведет на него впечатление разорвавшейся бомбы, и реакция будет страшной. Тетушка Хулия сжала под столом мою руку.
— Ты побледнел, Варгитас. Вот теперь-то у тебя есть тема для прекрасного рассказа.
— Лучше всего сохранять трезвую голову и ровный пульс, — постарался поддержать меня Хавьер. — Не бойся, мы придумаем что-нибудь, чтобы устоять перед натиском.
— А на тебя тоже все разозлились, — предупредила его Нанси. — И тебя тоже назвали одним словечком.
— «Сводником»? — улыбнулась тетушка Хулия. Повернувшись ко мне, она с грустью сказала: — Для меня самое главное, что нас заставят расстаться и я больше никогда не увижу тебя.
— Все это вульгарно, и не надо так говорить, — ответил я ей.
— Ловко же они притворялись! — сказала тетушка Хулия. — Ни моя сестра, ни зять, никто из твоих родственников не вызывали у меня подозрения, что они все знают и презирают меня. Ханжи! Они относились ко мне так сердечно!
— По крайней мере сейчас вам надо на время расстаться, — посоветовал Хавьер. — Пусть Хулия показывается на людях с кавалерами, а ты поухаживай за какой-нибудь девушкой. Пусть семейство подумает, что вы рассорились.
Удрученные, мы с тетушкой Хулией согласились: это единственный выход. Однако после того как ушла Худышка Нанси (мы поклялись, что никогда не выдадим ее), а за ней и Хавьер, тетушка Хулия пошла проводить меня до радиостанции. Мы шли молча, опустив головы и взявшись за руки, по улице Белен, мокрой от дождя. Мы понимали, даже не обменявшись ни словом, что подобная тактика может обратить ложь в правду. Если мы не будем встречаться, если каждый из нас будет жить своей жизнью, рано и поздно наши чувства иссякнут. Мы условились говорить по телефону каждый день в определенные часы и распрощались долгим поцелуем.
Когда я поднимался к себе на крышу в дребезжащем подъемнике, мне, как и прежде, неудержимо захотелось рассказать о своих несчастьях Педро Камачо. Я будто предчувствовал: в комнатушке, занятые оживленным разговором с Великим Паблито, пока Паскуаль начинял сводку известиями о катастрофах (как и следовало ожидать, несмотря на мое приказание, он продолжал заполнять нашу информацию трагическими происшествиями со смертельным исходом), меня дожидались коллеги боливийского писаки — Лусиано Пандо, Хосефина Санчес и Батан. Они покорно ждали, пока я не проглядел последние известия, сочиненные Паскуалем; потом он и Великий Паблито ушли, пожелав нам доброй ночи. Когда мы остались в конурке вчетвером, актеры, прежде чем начать разговор, обменялись тревожными взглядами. Сомнений не было: дело касалось боливийского артиста.
— Вы его лучший друг, поэтому мы и пришли к вам, — пробормотал Лусиано Пандо. Это был скрюченный шестидесятилетний человек, зимой и летом, днем и ночью обмотанный засаленным шарфом. Я видел на нем только этот костюм — коричневый в синюю полоску, превратившийся в лохмотья от многочисленных чисток и глаженья. На правом башмаке, около языка, красовалась заплата. — Речь идет от деликатнейшем деле. Вы, наверное, уже представляете себе…
— По правде сказать, не представляю, дон Лусиано, — проговорил я. — Речь идет о Педро Камачо? Да, мы действительно друзья, хотя вы знаете, это — человек, которого никому не под силу познать до конца. С ним что-нибудь случилось?
Лусиано Пандо кивнул, молча разглядывая свои башмаки, будто ему было тяжело произнести заранее подготовленную речь. Я взглядом спросил его соратницу и Батана — оба были серьезны и молчаливы.
— Мы делаем это из любви к нему и из чувства благодарности, — своим чудесным бархатным голосом проворковала Хосефина Санчес. — Никто даже не предполагает, чем обязаны Педро Камачо все, кто, подобно нам, занимается этим столь низко оплачиваемым трудом.
— Мы всегда были лишней спицей в колеснице, никто не обращал на нас внимания, и наши комплексы развились настолько, что мы уже сами себя стали считать хламом, — произнес Батан так проникновенно, что я подумал: речь идет о катастрофе. — Благодаря Педро Камачо мы заново открыли для себя свою работу, мы поняли: это — художественное творчество.
— Но вы говорите о нем так, будто он умер, — сказал я.
— «Что бы делал народ без нас?» — процитировала своего идола, не слушая меня, Хосефина Санчес. — Кто дарит людям мечты и переживания, которые помогают им жить?!
Прекрасный голос этой женщины в какой-то мере возмещал ее физическое уродство, так как она с головы до ног представляла собой невообразимое сочетание всевозможных отклонений от нормы. Установить ее возраст было невозможно, хотя скорее всего за плечами ее было уже полвека. Хосефина была смуглой, а волосы травила перекисью, соломенно-желтые пятна выбивались из-под тюрбана цвета граната и свисали на уши, хотя, к сожалению, никак не могли их закрыть, ибо уши актрисы были огромные, оттопыренные, будто жадно ловили все звуки на свете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113