Крисанто все отдавал родителям, а после того, как они умерли — ему тогда было тридцать лет, — тратил их в кругу друзей. У него никогда не появлялось желания покинуть свой родной квартал, комнату под номером "X" в общем коридоре дома в тупике, где он родился. Чем это объяснить: верностью родному углу и сознанием скромности своего происхождения или просто тем, что он любил, например, ручей, протекающий рядом? Наверное, и тем и другим. Но главное, живя в этом узком пенале, Крисанто был рядом с девушкой голубой крови по имени Фатима, которую он увидел, когда та была служанкой, и которая ныне приняла постриг и дала обет послушания, нищеты и (увы!) девственности как Христова невеста.
Вот в чем заключалась тайна его жизни, вот причина его грусти, которую все вокруг (о близорукость толпы, душа которой покрылась коростой!) относили всегда за счет его физической неполноценности — малоподвижных ног и искривленного тела. Однако именно по причине уродства, из-за которого Крисанто казался моложе своих лет, он мог сопровождать свою мать в крепость монашек Босоножек и хоть раз в неделю видеть девушку своих сновидений. Любила ли сестра Фатима инвалида так же, как он ее? Никто этого не знает. Тепличный цветок, которому неведома тайна опыления дикого растения, Фатима росла и превращалась из девочки в девушку и из девушки в женщину среди старух в мертвящей атмосфере монастыря. Все, что могло стать достоянием ее слуха, зрения или воображения, подвергалось суровой цензуре, установленной монашеской конгрегацией (видимо, строжайшей из строгих). Разве могла подумать эта воплощенная добродетель, что чувство, по ее мнению принадлежавшее только Господу Богу (любовь?), у людей могло стать предметом купли-продажи.
Но так же неосознанно, как ручьи сбегают с гор, устремляясь к реке, как ягненок, еще не открыв глаза, ищет материнский сосок с белым молоком, так и Фатима, возможно, любила музыканта. Во всяком случае он был ее другом, единственным знакомым ей существом одного с нею возраста, единственным товарищем в игре, если можно назвать игрой работу, что они делили поровну, пока великая рукодельница Мария Порталь обучала монашек искусству вышивания. В это время дети мыли полы, протирали окна, поливали цветы, зажигали свечи.
Но и в детские годы, и повзрослев, они часто беседовали друг с другом. Разговоры были целомудренными: девочка была непорочна, мальчик — робок, обоих отмечала чистота и кроткий нрав, потому и говорили они о любви, не произнося этого слова, затрагивая совершенно посторонние темы вроде прекрасной коллекции разноцветных бумажных иконок сестры Фатимы. Или Крисанто рассказывал послушнице, какие из себя трамваи, автомобили, что такое кино. Обо всем этом говорилось и — легко было догадаться, о чем идет речь, — в песнях Маравильяса, посвященных безымянной таинственной женщине. Исключение составил знаменитый вальс, название которого вызывало жгучее любопытство у поклонников таланта композитора: «Фатима — это непорочная дева Фатима».
Крисанто Маравильяс знал: он никогда не сможет вызволить Фатиму из монастыря и сделать ее своей, но все равно был счастлив, видя свою музу лишь считанные часы в неделю. Эти мимолетные встречи питали его вдохновение и рождали песни о «жестокосердных красавицах», йарави, фестехо и ресбалосо. Вторая трагедия в его жизни (первой была инвалидность) случилась в день, когда мать-настоятельница конгрегации Босоножек случайно застала его за отправлением нужды. Мать Литума несколько раз переменилась в лице и зашлась икотой. Она тут же побежала к Марии Порталь и спросила, сколько лет ее сыну, портниха ответила, что мальчику уже восемнадцать, хотя ростом и телосложением он может сойти за десятилетнего. Перекрестившись, мать-настоятельница отныне запретила юноше переступать порог монастыря.
Для барда с площади Сайта-Аны это был почти смертельный удар, он даже заболел непонятной болезнью на романтический манер. Много дней Крисанто провел в постели — у него была высокая температура, в бреду он напевал. И врачи и знахари пробовали всевозможные припарки и примочки, чтобы вернуть его к жизни. Поднявшись с постели, юноша больше походил на призрак и едва держался на ногах. Однако (могло ли быть иначе?) то, что от него отняли любимую, неожиданно благотворно сказалось на творчестве Крисанто: в его музыке слышались слезы, в стихах — мужественное страдание. Лучшие песни о любви Крисанто Маравильяса написаны именно в эту пору. Друзья Крисанто, слушая под грустную мелодию стихи о заточенной в темнице девушке, о жаворонке, томящемся в клетке, о пойманной в силки голубке, о цветке, выросшем и спрятанном в храме Божьем, и юноше, страдающем и любящем на расстоянии безо всякой надежды, вопрошали друг друга: «Кто же она?» Снедаемые любопытством, которое в свое время погубило Еву, они пытались найти героиню среди девиц, осаждавших поэта и музыканта. Ибо, несмотря на свою некрасивую внешность и телесную ущербность, Крисанто Маравильяс, как таинственный магнит, притягивал к себе дам Лимы. В скромную комнату под номером "X", якобы с целью получить автограф, приходили блондинки с чековыми книжками, местные метисочки, выдававшие себя за светских дам, мулаточки — служанки из монастырей, девицы, которые делали первые шаги по жизни, и старухи, уже спотыкавшиеся на каждом шагу. Они строили композитору глазки, одаривали его, льстили ему, делали намеки, предлагали увидеться или более откровенно — согрешить. Может быть, все эти женщины предпочитали увечных мужчин, глубоко веря в глупый предрассудок, будто как мужья такие мужчины лучше нормальных? Нет, в данном случае сыграло роль его творчество: оно окружило ореолом и превратило в покорителя сердец маленького человечка с площади Санта-Аны, искусство которого сделало не только незаметной, но даже привлекательной его физическую ущербность.
С томным видом больного, едва оправившегося после туберкулеза, Крисанто Маравильяс мягко и вежливо отклонял все дамские авансы, намекая претенденткам, что они зря теряют время. При этом он повторял бессмысленную на первый взгляд фразу, вызывавшую волну сплетен и слухов: «Я верю в верность, потому что я — пастушок из Португалии».
В то время он, цыган по духу, уже вел богемную жизнь. Вставал около полудня и обычно завтракал с приходским священником церкви Святой Анны, бывшим судьей первой инстанции, в кабинете которого некий сектант (уж не дон ли Педро Барреда-и-Сальдивар?) изуродовал себя, дабы показать непричастность к приписываемому ему преступлению (возможно, его обвиняли в убийстве негра — «зайца», прибывшего из Бразилии в трюме трансатлантического корабля?). Глубоко потрясенный этим случаем, доктор дон Гумерсиндо Тельо сменил тогу судьи на рясу священника.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113