Вам необходимо помочь.
С е л и я. Тогда обними меня! Не нужен мне этот бифета-мин Пеннвальта! Ничего мне не нужно!(Деловито смахивает с прилавка на пол все лекарства, косметику и прочее.)
Р у д и. Не надо, прошу вас!
С е л и я. О, я расплачусь, за все расплачусь, что вздумается разбить. Денег у меня хватит. (Вынимает из кармана шинели пригоршню золотых монет.) Видал?
Р у д и. Золотые!
С е л и п. А как же! Я шутить не люблю! Мой муж собирает монеты, понимаешь?
Р у д и. Но тут на несколько тысяч долларов!
С е л и я. Все твои, все, солнышко мое! (Сыплет деньги к его ногам.) Теперь поцелуй меня или дай немножко бифета-мина Пеннвальта!
Руди идет к телефону, набирает номер. Ожидая, пока ответят, тихонько напевает себе под нос: «Скидди-уа, скидди-уу» — и т. д.
С е л и я. Куда ты звонишь?
Р у д и. В полицию.
Сел и я. Ах ты, жирная скотина! (Сбивает с прилавка вертушку с темными очками.) Сволочь нацистская!
Р у д и (в трубку). Это Руди Вальц, из аптеки Шрамма. Кто говорит? А, это ты. Боб! Не узнал твой голос. Мне тут нужна помощь.
С е л и я. Что, помощи просишь? Вот тебе помощь! (Бьет и ломает все, что попадается под руку.) Убийца! Маменькин сынок!
Р у д и (в трубку). Нет, никакой уголовщины. Душевнобольная.
Занавес
Но Селия успела сбежать до прихода полиции. Когда полицейские пришли и увидели, что она натворила, ее уже не было: она босиком, как тогда, ушла в темноту. Второй раз.
Да, история повторяется.
Полицейские пошли ее искать. Ее могли ограбить, изнасиловать. Ее могли искусать собаки. Могла сбить машина.
Тем временем я стал убирать аптеку, где она учинила такой разгром. Аптека мне не принадлежала, она была чужая, так что не в моей власти было прощать или не прощать Селию. Придется сообщить мужу Селии, и потом ему придется выложить тысячу долларов, если не больше. Селия перебила самые дорогие духи. За часы она тоже взялась, но часы уцелели. Разбить часы фирмы «Таймекс» практически невозможно. Почему-то чем дешевле часы, тем они прочнее.
Пока я убирал, меня мучила совесть. Может быть, надо было ее обнять, успокоить или дать ей амфетамин? Лекарства успели так повредить ее мозг, что она уже не была прежней Селией Гувер. Она стала чудовищем. Если бы я согласился писать пьесу про нее теперешнюю, она не смогла бы запомнить ни одной реплики. Ее пришлось бы играть другой актрисе — в жутком парике, с вычерненными зубами.
Какие же чудесные слова мог бы автор вложить в уста такой вот безумной старухи?
И я придумал: зрители были бы потрясены, если бы Се-лия сыграла столетнюю старуху и под конец объявила бы им, сколько ей лет на самом деле. Ведь тогда, когда она разнесла нашу аптеку, ей было всего сорок четыре года.
И еще у меня мелькнула мысль: может быть, надо, чтобы за сценой прозвучал Глас Божий. У актера, которому дадут эту роль, должен быть голос как у моего брата.
И актриса в роли Селии будет спрашивать: зачем господь послал ее на эту землю?
И тут за сценой Глас Божий пророкочет:
— Чтобы плодиться и размножаться. Меня больше ничего не интересует. Все остальное — вздор.
А у Селии было потомство, не то что у меня. Я решил отложить уборку и позвонить ее сыну Кролику. Наверное, он сейчас у себя в номере гостиницы «Фэйрчайлд», только что вернулся с работы в «Отдыхе туриста».
Он не спал. Кто-то мне сказал, что Кролик вовсю нюхает кокаин. Впрочем, может, это была просто сплетня.
Я сказал ему, кто я такой, объяснил, что его мать была у меня в аптеке и что ей, несомненно, нужна помощь.
— Вот я и решил сообщить вам, — добавил я.
Я посмотрел в угол и увидал мышонка, который подслушивал, что я говорю. Но мышонку придется догадываться, о чем разговор — он слышал только мои слова.
А на другом конце провода этот несчастный молодой педик, которого лишили наследства, хохотал до упаду. Кролик не пожалел мать, узнав, как тяжело она больна. Ни слова не сказал. Страшно было слушать, как он гогочет. Значит, он ненавидит ее всерьез.
Но потом он приутих и спросил: может, лучше мне позаботиться о своих собственных родственниках?
— О чем это вы? — сказал я. А мышонок, навострив ушки, прислушивался к моему голосу, не пропуская ни словечка.
— Вашего братца только что вытурили с Эн-би-си, — сказал он.
Я ответил, что это просто сплетня.
Он сказал, что это вовсе не сплетня. — Он только что сам слышал по радио.
— Совершенно официально, — сказал он. — Наконец-тоони до него добрались.
— Что вы этим хотите сказать? — спросил я.
— Он просто фальшивый герой из Мидлэнд-Сити, — сказал он. — В этом городе все любят пускать пыль в глаза.
— Очень мило говорить так про свой родной город, — сказал я.
— И отец ваш был фальшивый художник. Ни разу ничего хорошего не нарисовал. Я сам — фальшивка. Я и играть-то по-настоящему не умею. И ты фальшивка. Порядочной пьесы написать не можешь. Нам всем надо сидеть дома, где мы еще на что-то годимся. А твой братец тут-то и сделал ошибку. Уехал из дома. А в заправдашней жизни всегда фальшивки вылавливают. То и дело ловят таких жуликов.
Он опять захохотал, и я повесил трубку.
Но тут снова зазвонил телефон — звонил мой брат из своего особнячка в Манхэттене. Все правда, сказал он. И всем известно, что его выгнали с работы.
— Мне здорово повезло, — сказал он, — мне еще никогда в жизни так не везло.
— Ну, если так, то я рад за тебя, — сказал я. Я стоял у телефона, под ногами хрустели разбитые очки и позвякивали золотые монеты. Полицейские пришли и ушли так быстро, что я им даже не успел сказать про золото.
Да, золото! Золото! Золото!
— Впервые в жизни я узнал, что я по-настоящему из себя представляю, — сказал Ф е л и к с. — Теперь женщины будут относиться ко мне просто как к человеку, а не смотреть на меня как на влиятельного чиновника, который может оказать им протекцию.
Я сказал, что вполне понимаю, какое это для него облегчение. В это время он был женат на Шарлотте, и я спросил, как она относится ко всему этому.
— Да я же и говорю именно про нее, — сказал он. — Она вышла замуж не просто за какого-то Феликса Вальца. Она вышла замуж за президента Эн-би-си.
Я никогда не видел Шарлотту. По телефону она разгова-щ ривала со мной очень мило — может быть, немножко притворялась. Пыталась говорить со мной как с членом своей семьи. Думала что со мной надо говорить приветливо, каков бы я ни был. Даже не знаю, было ли ей известно, что я убийца.
А Феликс только что сказал мне, что она не в своем уме.
— Ну, это сильно сказано, — возразил я.
И тут я узнал, что Шарлотта так рассвирепела, что срезала все пуговицы с его костюмов — со всех пиджаков, курток, рубашек, даже со всех пижам. И все пуговицы спустила в мусоропровод.
Да, бывает, что люди так разозлятся друг на друга. Тогда они на все способны.
— А как мама к этому отнеслась? — спросил Ф е л и к с.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
С е л и я. Тогда обними меня! Не нужен мне этот бифета-мин Пеннвальта! Ничего мне не нужно!(Деловито смахивает с прилавка на пол все лекарства, косметику и прочее.)
Р у д и. Не надо, прошу вас!
С е л и я. О, я расплачусь, за все расплачусь, что вздумается разбить. Денег у меня хватит. (Вынимает из кармана шинели пригоршню золотых монет.) Видал?
Р у д и. Золотые!
С е л и п. А как же! Я шутить не люблю! Мой муж собирает монеты, понимаешь?
Р у д и. Но тут на несколько тысяч долларов!
С е л и я. Все твои, все, солнышко мое! (Сыплет деньги к его ногам.) Теперь поцелуй меня или дай немножко бифета-мина Пеннвальта!
Руди идет к телефону, набирает номер. Ожидая, пока ответят, тихонько напевает себе под нос: «Скидди-уа, скидди-уу» — и т. д.
С е л и я. Куда ты звонишь?
Р у д и. В полицию.
Сел и я. Ах ты, жирная скотина! (Сбивает с прилавка вертушку с темными очками.) Сволочь нацистская!
Р у д и (в трубку). Это Руди Вальц, из аптеки Шрамма. Кто говорит? А, это ты. Боб! Не узнал твой голос. Мне тут нужна помощь.
С е л и я. Что, помощи просишь? Вот тебе помощь! (Бьет и ломает все, что попадается под руку.) Убийца! Маменькин сынок!
Р у д и (в трубку). Нет, никакой уголовщины. Душевнобольная.
Занавес
Но Селия успела сбежать до прихода полиции. Когда полицейские пришли и увидели, что она натворила, ее уже не было: она босиком, как тогда, ушла в темноту. Второй раз.
Да, история повторяется.
Полицейские пошли ее искать. Ее могли ограбить, изнасиловать. Ее могли искусать собаки. Могла сбить машина.
Тем временем я стал убирать аптеку, где она учинила такой разгром. Аптека мне не принадлежала, она была чужая, так что не в моей власти было прощать или не прощать Селию. Придется сообщить мужу Селии, и потом ему придется выложить тысячу долларов, если не больше. Селия перебила самые дорогие духи. За часы она тоже взялась, но часы уцелели. Разбить часы фирмы «Таймекс» практически невозможно. Почему-то чем дешевле часы, тем они прочнее.
Пока я убирал, меня мучила совесть. Может быть, надо было ее обнять, успокоить или дать ей амфетамин? Лекарства успели так повредить ее мозг, что она уже не была прежней Селией Гувер. Она стала чудовищем. Если бы я согласился писать пьесу про нее теперешнюю, она не смогла бы запомнить ни одной реплики. Ее пришлось бы играть другой актрисе — в жутком парике, с вычерненными зубами.
Какие же чудесные слова мог бы автор вложить в уста такой вот безумной старухи?
И я придумал: зрители были бы потрясены, если бы Се-лия сыграла столетнюю старуху и под конец объявила бы им, сколько ей лет на самом деле. Ведь тогда, когда она разнесла нашу аптеку, ей было всего сорок четыре года.
И еще у меня мелькнула мысль: может быть, надо, чтобы за сценой прозвучал Глас Божий. У актера, которому дадут эту роль, должен быть голос как у моего брата.
И актриса в роли Селии будет спрашивать: зачем господь послал ее на эту землю?
И тут за сценой Глас Божий пророкочет:
— Чтобы плодиться и размножаться. Меня больше ничего не интересует. Все остальное — вздор.
А у Селии было потомство, не то что у меня. Я решил отложить уборку и позвонить ее сыну Кролику. Наверное, он сейчас у себя в номере гостиницы «Фэйрчайлд», только что вернулся с работы в «Отдыхе туриста».
Он не спал. Кто-то мне сказал, что Кролик вовсю нюхает кокаин. Впрочем, может, это была просто сплетня.
Я сказал ему, кто я такой, объяснил, что его мать была у меня в аптеке и что ей, несомненно, нужна помощь.
— Вот я и решил сообщить вам, — добавил я.
Я посмотрел в угол и увидал мышонка, который подслушивал, что я говорю. Но мышонку придется догадываться, о чем разговор — он слышал только мои слова.
А на другом конце провода этот несчастный молодой педик, которого лишили наследства, хохотал до упаду. Кролик не пожалел мать, узнав, как тяжело она больна. Ни слова не сказал. Страшно было слушать, как он гогочет. Значит, он ненавидит ее всерьез.
Но потом он приутих и спросил: может, лучше мне позаботиться о своих собственных родственниках?
— О чем это вы? — сказал я. А мышонок, навострив ушки, прислушивался к моему голосу, не пропуская ни словечка.
— Вашего братца только что вытурили с Эн-би-си, — сказал он.
Я ответил, что это просто сплетня.
Он сказал, что это вовсе не сплетня. — Он только что сам слышал по радио.
— Совершенно официально, — сказал он. — Наконец-тоони до него добрались.
— Что вы этим хотите сказать? — спросил я.
— Он просто фальшивый герой из Мидлэнд-Сити, — сказал он. — В этом городе все любят пускать пыль в глаза.
— Очень мило говорить так про свой родной город, — сказал я.
— И отец ваш был фальшивый художник. Ни разу ничего хорошего не нарисовал. Я сам — фальшивка. Я и играть-то по-настоящему не умею. И ты фальшивка. Порядочной пьесы написать не можешь. Нам всем надо сидеть дома, где мы еще на что-то годимся. А твой братец тут-то и сделал ошибку. Уехал из дома. А в заправдашней жизни всегда фальшивки вылавливают. То и дело ловят таких жуликов.
Он опять захохотал, и я повесил трубку.
Но тут снова зазвонил телефон — звонил мой брат из своего особнячка в Манхэттене. Все правда, сказал он. И всем известно, что его выгнали с работы.
— Мне здорово повезло, — сказал он, — мне еще никогда в жизни так не везло.
— Ну, если так, то я рад за тебя, — сказал я. Я стоял у телефона, под ногами хрустели разбитые очки и позвякивали золотые монеты. Полицейские пришли и ушли так быстро, что я им даже не успел сказать про золото.
Да, золото! Золото! Золото!
— Впервые в жизни я узнал, что я по-настоящему из себя представляю, — сказал Ф е л и к с. — Теперь женщины будут относиться ко мне просто как к человеку, а не смотреть на меня как на влиятельного чиновника, который может оказать им протекцию.
Я сказал, что вполне понимаю, какое это для него облегчение. В это время он был женат на Шарлотте, и я спросил, как она относится ко всему этому.
— Да я же и говорю именно про нее, — сказал он. — Она вышла замуж не просто за какого-то Феликса Вальца. Она вышла замуж за президента Эн-би-си.
Я никогда не видел Шарлотту. По телефону она разгова-щ ривала со мной очень мило — может быть, немножко притворялась. Пыталась говорить со мной как с членом своей семьи. Думала что со мной надо говорить приветливо, каков бы я ни был. Даже не знаю, было ли ей известно, что я убийца.
А Феликс только что сказал мне, что она не в своем уме.
— Ну, это сильно сказано, — возразил я.
И тут я узнал, что Шарлотта так рассвирепела, что срезала все пуговицы с его костюмов — со всех пиджаков, курток, рубашек, даже со всех пижам. И все пуговицы спустила в мусоропровод.
Да, бывает, что люди так разозлятся друг на друга. Тогда они на все способны.
— А как мама к этому отнеслась? — спросил Ф е л и к с.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51