сделавшись лишь орудием мести, он не церемонился с законом…
Аннета давно не проявляла интереса к политике. Ради двух человек она забыла обо всем на свете. Теперь это казалось ей преступлением…
Она стала лихорадочно готовиться к отъезду. Ей было ясно, что, уезжая в Париж, она сама идет навстречу той же опасности, которая грозила Питану. Но Аннета страшилась не столько этой опасности, сколько мысли, что она предала Питана, который может подумать, будто она увиливает от своей доли ответственности. Теперь уж никаких промедлений! Немцы наступают и со дня на день могут отрезать дорогу на Париж. Если над ее сыном, над ее родными нависла угроза, то место ее подле них.
Напрасно Франц протестовал. Заботы о его особе теперь отступили на задний план. Теперь он мог жить и нести свое горе один. Скорбь утраты приняла более спокойные формы: на этой ступени она уже помогает воссоздать жизненную гармонию и даже входит в нее составной частью; она уже не грозит разрушением, а дает содержание жизни, питает ее, становится товарищем, помогающим переносить одиночество.
Аннета, впрочем, не оставляла своего друга на произвол судьбы. Она сознавала, что переход от полноты дружбы, которой Франц наслаждался в течение нескольких месяцев, к полному одиночеству может сделать эту беспокойную, неустойчивую душу жертвой опасных влияний. Она стала подыскивать Францу знакомых – людей тактичных, которые, не докучая, могли бы хоть немного заботиться о нем и осведомлять ее из этого далека о состоянии его здоровья.
По соседству с ними жили две дамы. Мать и дочь. Две балтийские немки.
Они вели уединенную жизнь. Мать, высокая, полная женщина с аристократической осанкой, всегда носила траур. Дочь, двадцатишестилетняя девушка, почти не вставала с постели. У нее были густые, тонкие, стянутые и заплетенные в косы бледнозолотистые волосы. Эта некрасивая, болезненного вида девушка, высокая и хорошо сложенная, как ее мать, страдала костным туберкулезом, от которого теперь выздоравливала после нескольких лет строгого режима и лечения. Она слегка прихрамывала. Мать и дочь после обеда совершали непродолжительные прогулки; далеко они не уходили. Аннета и Франц, возвращаясь из своих походов, встречали их поблизости от дома. И домой шли вместе. Хромоножка опиралась на палку и из самолюбия, а может быть, и безразличия, не старалась скрыть свой недостаток. Перебрасывались двумя-тремя незначащими фразами. Ничего не выведывали друг у друга, но по-соседски оказывали друг другу кое-какие услуги, обменивались книгами.
Аннета обратилась к г-же фон Винтергрюн с просьбой наблюдать хотя бы издалека за ее молодым другом, постараться отвлечь его мысли от горя, о котором она ей рассказала. Она ни словом не обмолвилась об этом Францу, – он не особенно расположен был встречаться с этими двумя женщинами. Если бы она предложила ему поддерживать знакомство с соседками, Франц встал бы на дыбы: он был зол на Аннету за ее решение уехать и не позволил бы ей искать и навязывать ему замену.
До последней минуты Франц надеялся, что она останется. Весь день прошел в сердитом молчании и настойчивых уговорах.
– Энхен, ты не уедешь?.. Скажи: ведь ты не уедешь, не правда ли?.. Я тебя прошу!.. Я так хочу…
– Милый мой! – говорила Аннета, – а как же мои? Ведь они ждут меня!
– Пусть себе ждут!.. «Синица в руках лучше, чем журавль в небе…»
Эта синица – я!
Не стоило и пытаться уговорить его! Он был как ребенок, заладивший:
«Пить хочу!» – и не желающий слушать никаких увещаний.
Убедившись, что Аннета не отменит своего решения, Франц заперся у себя в комнате. На вопросы не отвечал. Он предоставил ей одной укладываться, убирать, возиться до изнеможения. Она уже думала, что придется уехать, не простившись с ним. Но в самую последнюю минуту, когда она вошла к нему в дорожном костюме (он сидел, насупившись в углу) и нагнулась, чтобы поцеловать его в лоб, он неожиданно вскинул голову и ударил Аннету по губе – из губы пошла кровь. Она почувствовала это лишь много спустя. Франц, разумеется, ничего не заметил; он целовал ей руки и жалобным голосом твердил:
– Энхен, Энхен!.. Возвращайся скорее!..
Гладя его по голове, она обещала:
– Да… Да, я вернусь…
Наконец он поднялся, взял ее вещи и вышел вместе с ней. Говорила только она. По дороге на вокзал Аннета, чтобы отвлечь его, давала ему всевозможные хозяйственные советы. Франц слышал ее голос, но не слова.
Он помог Аннете подняться в вагон, вошел следом и сел возле нее. Она беспокоилась, что он не успеет вовремя выйти и уедет вместе с ней. Но за пять минут до отхода поезда он вдруг поднялся и ушел не простившись: боялся не совладать с волнением. Аннета смотрела в окно, как он уходит большими шагами, все дальше и дальше. Она подстерегала его последний взгляд. Но Франц не обернулся. И вот он уже исчез. Аннета осталась одна в поезде, почти пустом, неподвижном, тихом. Губа у нее горела. Она слизнула с нее кровь…
На границе ею завладело настоящее – кровавый мрак войны и опасный долг, навстречу которому она шла. Не получила ли полиция описания ее примет? Не арестуют ли ее сразу, как только она окажется на французской земле? В осторожном письме Сильвии не было никаких подробностей, но, читая его между строк, можно было понять, что опасность велика. Все же проверка паспортов прошла гладко; Аннету пропустили через границу.
Наконец она в Париже. Никто ее не ждет. Она опередила на несколько дней письмо, в котором сообщала близким о своем приезде. А ее настороженная мысль всю ночь бежала впереди поезда. Это было Вербное воскресенье; узнав в дороге, что Париж обстреляли из пушки, как будто созданной фантазией Жюля Верна, она испугалась за сына. Их квартал находился как раз в зоне обстрела. Очутиться в Париже под жерлами вражеских пушек было для нее облегчением. Но ее тревога стихла совсем лишь тогда, когда она увидела, что дом не тронут; взбежав по лестнице, она постучала в дверь и услышала – какое счастье! – шаги своего сына, который шел открывать.
Марк остолбенел. На минуту оба потеряли самообладание, и от искусственной стены, которую они воздвигли между собой, не осталось и следа. Они крепко обнялись. И сила чувства, которое каждый вложил в это объятие, поразила обоих.
Но это длилось лишь краткий миг. Они не привыкли к откровенному выражению чувства и очень смутились: выпустив друг друга из объятий, они вернулись к прежнему тону.
Между ними была тайна. Аннета, войдя к себе, объяснила ему свое возвращение, как сочла нужным. Марк слушал, молчал и не пропускал ни одного ее движения. На сей раз наблюдениями занимался он. Аннета была смущена, но заставляла себя говорить. Ею овладело чувство неловкости – боязнь, что сын осудит ее. Она была небезупречна по отношению к нему – небезупречна во многом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287 288 289 290 291 292 293 294 295 296 297 298 299 300 301 302 303 304 305 306 307 308
Аннета давно не проявляла интереса к политике. Ради двух человек она забыла обо всем на свете. Теперь это казалось ей преступлением…
Она стала лихорадочно готовиться к отъезду. Ей было ясно, что, уезжая в Париж, она сама идет навстречу той же опасности, которая грозила Питану. Но Аннета страшилась не столько этой опасности, сколько мысли, что она предала Питана, который может подумать, будто она увиливает от своей доли ответственности. Теперь уж никаких промедлений! Немцы наступают и со дня на день могут отрезать дорогу на Париж. Если над ее сыном, над ее родными нависла угроза, то место ее подле них.
Напрасно Франц протестовал. Заботы о его особе теперь отступили на задний план. Теперь он мог жить и нести свое горе один. Скорбь утраты приняла более спокойные формы: на этой ступени она уже помогает воссоздать жизненную гармонию и даже входит в нее составной частью; она уже не грозит разрушением, а дает содержание жизни, питает ее, становится товарищем, помогающим переносить одиночество.
Аннета, впрочем, не оставляла своего друга на произвол судьбы. Она сознавала, что переход от полноты дружбы, которой Франц наслаждался в течение нескольких месяцев, к полному одиночеству может сделать эту беспокойную, неустойчивую душу жертвой опасных влияний. Она стала подыскивать Францу знакомых – людей тактичных, которые, не докучая, могли бы хоть немного заботиться о нем и осведомлять ее из этого далека о состоянии его здоровья.
По соседству с ними жили две дамы. Мать и дочь. Две балтийские немки.
Они вели уединенную жизнь. Мать, высокая, полная женщина с аристократической осанкой, всегда носила траур. Дочь, двадцатишестилетняя девушка, почти не вставала с постели. У нее были густые, тонкие, стянутые и заплетенные в косы бледнозолотистые волосы. Эта некрасивая, болезненного вида девушка, высокая и хорошо сложенная, как ее мать, страдала костным туберкулезом, от которого теперь выздоравливала после нескольких лет строгого режима и лечения. Она слегка прихрамывала. Мать и дочь после обеда совершали непродолжительные прогулки; далеко они не уходили. Аннета и Франц, возвращаясь из своих походов, встречали их поблизости от дома. И домой шли вместе. Хромоножка опиралась на палку и из самолюбия, а может быть, и безразличия, не старалась скрыть свой недостаток. Перебрасывались двумя-тремя незначащими фразами. Ничего не выведывали друг у друга, но по-соседски оказывали друг другу кое-какие услуги, обменивались книгами.
Аннета обратилась к г-же фон Винтергрюн с просьбой наблюдать хотя бы издалека за ее молодым другом, постараться отвлечь его мысли от горя, о котором она ей рассказала. Она ни словом не обмолвилась об этом Францу, – он не особенно расположен был встречаться с этими двумя женщинами. Если бы она предложила ему поддерживать знакомство с соседками, Франц встал бы на дыбы: он был зол на Аннету за ее решение уехать и не позволил бы ей искать и навязывать ему замену.
До последней минуты Франц надеялся, что она останется. Весь день прошел в сердитом молчании и настойчивых уговорах.
– Энхен, ты не уедешь?.. Скажи: ведь ты не уедешь, не правда ли?.. Я тебя прошу!.. Я так хочу…
– Милый мой! – говорила Аннета, – а как же мои? Ведь они ждут меня!
– Пусть себе ждут!.. «Синица в руках лучше, чем журавль в небе…»
Эта синица – я!
Не стоило и пытаться уговорить его! Он был как ребенок, заладивший:
«Пить хочу!» – и не желающий слушать никаких увещаний.
Убедившись, что Аннета не отменит своего решения, Франц заперся у себя в комнате. На вопросы не отвечал. Он предоставил ей одной укладываться, убирать, возиться до изнеможения. Она уже думала, что придется уехать, не простившись с ним. Но в самую последнюю минуту, когда она вошла к нему в дорожном костюме (он сидел, насупившись в углу) и нагнулась, чтобы поцеловать его в лоб, он неожиданно вскинул голову и ударил Аннету по губе – из губы пошла кровь. Она почувствовала это лишь много спустя. Франц, разумеется, ничего не заметил; он целовал ей руки и жалобным голосом твердил:
– Энхен, Энхен!.. Возвращайся скорее!..
Гладя его по голове, она обещала:
– Да… Да, я вернусь…
Наконец он поднялся, взял ее вещи и вышел вместе с ней. Говорила только она. По дороге на вокзал Аннета, чтобы отвлечь его, давала ему всевозможные хозяйственные советы. Франц слышал ее голос, но не слова.
Он помог Аннете подняться в вагон, вошел следом и сел возле нее. Она беспокоилась, что он не успеет вовремя выйти и уедет вместе с ней. Но за пять минут до отхода поезда он вдруг поднялся и ушел не простившись: боялся не совладать с волнением. Аннета смотрела в окно, как он уходит большими шагами, все дальше и дальше. Она подстерегала его последний взгляд. Но Франц не обернулся. И вот он уже исчез. Аннета осталась одна в поезде, почти пустом, неподвижном, тихом. Губа у нее горела. Она слизнула с нее кровь…
На границе ею завладело настоящее – кровавый мрак войны и опасный долг, навстречу которому она шла. Не получила ли полиция описания ее примет? Не арестуют ли ее сразу, как только она окажется на французской земле? В осторожном письме Сильвии не было никаких подробностей, но, читая его между строк, можно было понять, что опасность велика. Все же проверка паспортов прошла гладко; Аннету пропустили через границу.
Наконец она в Париже. Никто ее не ждет. Она опередила на несколько дней письмо, в котором сообщала близким о своем приезде. А ее настороженная мысль всю ночь бежала впереди поезда. Это было Вербное воскресенье; узнав в дороге, что Париж обстреляли из пушки, как будто созданной фантазией Жюля Верна, она испугалась за сына. Их квартал находился как раз в зоне обстрела. Очутиться в Париже под жерлами вражеских пушек было для нее облегчением. Но ее тревога стихла совсем лишь тогда, когда она увидела, что дом не тронут; взбежав по лестнице, она постучала в дверь и услышала – какое счастье! – шаги своего сына, который шел открывать.
Марк остолбенел. На минуту оба потеряли самообладание, и от искусственной стены, которую они воздвигли между собой, не осталось и следа. Они крепко обнялись. И сила чувства, которое каждый вложил в это объятие, поразила обоих.
Но это длилось лишь краткий миг. Они не привыкли к откровенному выражению чувства и очень смутились: выпустив друг друга из объятий, они вернулись к прежнему тону.
Между ними была тайна. Аннета, войдя к себе, объяснила ему свое возвращение, как сочла нужным. Марк слушал, молчал и не пропускал ни одного ее движения. На сей раз наблюдениями занимался он. Аннета была смущена, но заставляла себя говорить. Ею овладело чувство неловкости – боязнь, что сын осудит ее. Она была небезупречна по отношению к нему – небезупречна во многом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287 288 289 290 291 292 293 294 295 296 297 298 299 300 301 302 303 304 305 306 307 308