От вас же потребуется самая малость.
– Что именно?
– Вы должны признать то, что существует де-факто, – то есть что я – королева, и относиться ко мне с подобающим уважением.
Наконец-то я очнулась ото сна! Вот оно что – они с отцом придумали, как успокоить народ, показав, что никто не намерен меня мучить. Напротив – я живу при дворе. Но принцессой остается Елизавета, королевой – ее мать. А я… Ничего себе, придумали!
– Я не могу признать вас королевой, – сказала я, совершенно успокоившись, – поскольку знаю только одну королеву Англии – мою мать.
Лицо ее сразу изменилось, глаза сузились, и уже совсем не добрым голосом она прошипела:
– Вы упрямая, глупая девчонка!
– Я всего лишь говорю правду, – твердо ответила я. – И если вы соблаговолите передать отцу от моего имени просьбу, постарайтесь убедить его, чтобы он разрешил мне жить с моей матерью. Я буду вам очень признательна за это.
– Я говорю совсем о другом. Вам предлагается вернуться ко двору. Признать меня королевой, а мою дочь – принцессой, поскольку брак вашего отца с вашей матерью недействителен.
– Именно этого я и не сделаю, так как все, что вы говорите, – ложь.
– Вы отдаете себе отчет, какой опасности себя подвергаете? Король не простит вам вашего упрямства. С вами может случиться все, что угодно. Я пытаюсь дать вам шанс спастись, избавиться от всего этого… – она с отвращением огляделась по сторонам, – убожества, от нищеты. У вас будут роскошные апартаменты, вы будете жить как подобает дочери короля.
– Незаконной дочери, – заметила я.
– К чему заострять на этом внимание?
– Я лишь хочу подчеркнуть абсурдность вашего предложения. Я – законная дочь короля в отличие от вашей дочери.
Она выпрямилась. Я думала, она меня побьет – такое у нее было выражение лица.
– Теперь мне ясно, что вы сами себя губите, – заключила она холодно.
– Нет, меня пытались погубить, но у тех, кто мечтает об этом, пока ничего не вышло.
– Ну что ж, – сказала она, будто не слыша меня, – я в вас ошиблась, мне казалось, у вас больше здравого смысла. Но вы упорно не хотите видеть всей серьезности вашего положения. Надо совсем не иметь головы, чтобы навлекать на себя гнев короля. А чем это чревато, вам отлично известно.
– И вам – тоже, – ответила я.
Она едва заметно покраснела, в прекрасных глазах промелькнула тревога. Значит, правда, подумала я, что у них с королем не все так гладко, недаром ходят слухи, что он охладел к ней и поглядывает по сторонам.
– Вы еще пожалеете об этом, – сказала она, сверкнув на меня своими черными, как ночь, глазами, – но я пыталась дать вам шанс.
Она быстро вышла, и из-за двери до меня донеслись ее слова, обращенные к леди Шелтон: «Упрямая, глупая девчонка! Ничего, я позабочусь о том, чтобы сбить с нее эту испанскую спесь!»
Я сидела на кровати не в силах пошевельнуться. Страшное напряжение сменилось полным безразличием.
* * *
Наступил 1535 год. Принесет ли он новые потрясения, думала я, сравнимые с теми, что произошли в году минувшем, когда вся Европа замерла, узнав о разрыве Англии с Римом?
Мне казалось, что отец в глубине души – ведь он был человеком религиозным – сожалеет о том, что сделал. Или, по крайней мере, сомневается в правильности этого шага, если, конечно, он вообще дает себе труд подумать о содеянном.
Множились слухи о его разочаровании своей возлюбленной. Она так и не родила ему сына, следующая беременность закончилась выкидышем – как в свое время у моей матери. Какой-то злой рок преследовал детей короля. Даже незаконнорожденный Генри Фитцрой, герцог Ричмондский, и тот был тяжело болен, врачи говорили, что он долго не проживет. По-прежнему у отца оставались две дочери.
Я почувствовала, что отношение ко мне стало меняться, – леди Шелтон уже не позволяла себе прежней грубости. При дворе маятник качнулся в другую сторону – безраздельная власть Анны над королем закончилась, и он увлекся одной придворной дамой, которая почему-то решила стать на мою сторону. Не знаю, чем это было вызвано – то ли она хотела досадить Анне, то ли была искренне возмущена моим униженным положением, но факт остается фактом – придворные стали проявлять ко мне подчеркнутое внимание.
Мне было разрешено выходить погулять и даже брать с собой моего ручного сокола. Понемногу я стала поправляться, и вскоре меня отправили из Гринвича в Элтем. По дороге народ встречал меня криками: «Здравия и долголетия принцессе!» Какой музыкой отзывались эти слова в моем сердце!
* * *
В начале года волнения в стране готовы были выплеснуться через край. И тогда король решил показать, на что способен. Он больше не изображал из себя великодушного, добросердечного отца своих подданных. Перед лицом грозящей опасности он стал жестоким, безжалостным самодержцем. Отныне врагом считался всякий, кто хоть в малом был с ним не согласен. Он отлично понимал, что, не будь император Карл вовлечен в заботы о защите своих европейских владений, он пошел бы войной на Англию. И, не дожидаясь худшего, отец начал действовать. Причем с решительностью, свойственной его натуре, не знавшей компромиссов.
Первым делом он обрушился на тех, кто не признавал его Главой англиканской церкви. Пять монахов были обвинены в измене и приговорены к смертной казни через повешение и четвертование. Казнь была публичная – на площадь согнали как можно больше народу, чтобы все видели, что ждет изменников и бунтовщиков.
Все с тревогой думали о епископе Фишере и сэре Томасе Море – ведь их можно было обвинить в том же, что и монахов. Сэр Томас когда-то был закадычным другом короля. Неужели он не пощадит и его?! Неужели забудет о том, как любил бывать у него в гостях, погулять в его саду и послушать эпиграммы, которыми славился сэр Томас?!
Но не только своей ученостью и разносторонними талантами сэр Томас заслужил популярность в народе, – его знали как человека высоких нравственных принципов. И он никогда не поступился бы ими ради спасения собственной жизни.
Всем епископам было предписано прославлять в проповедях короля как Главу церкви.
И тут вмешался Папа. Он назначил епископа Фишера кардиналом.
Отец пришел в ярость. Он велел передать Папе, что пришлет ему голову Фишера, чтобы тот надел на нее кардинальскую шапочку.
Сомнений не было – король не остановится ни перед чем.
22 июня епископ Фишер был обезглавлен в Тауэре. А 6 июля на плаху легла голова сэра Томаса Мора.
Так король дал понять всем, что не потерпит ни малейшего сопротивления, будь то друг или человек, занимающий самый высокий пост.
Страна застыла в ужасе, а на континенте поднялась волна осуждения жестокого английского монарха. Император заявил, что отдал бы неприятелю любой из своих лучших городов за такого человека, каким был сэр Томас Мор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113
– Что именно?
– Вы должны признать то, что существует де-факто, – то есть что я – королева, и относиться ко мне с подобающим уважением.
Наконец-то я очнулась ото сна! Вот оно что – они с отцом придумали, как успокоить народ, показав, что никто не намерен меня мучить. Напротив – я живу при дворе. Но принцессой остается Елизавета, королевой – ее мать. А я… Ничего себе, придумали!
– Я не могу признать вас королевой, – сказала я, совершенно успокоившись, – поскольку знаю только одну королеву Англии – мою мать.
Лицо ее сразу изменилось, глаза сузились, и уже совсем не добрым голосом она прошипела:
– Вы упрямая, глупая девчонка!
– Я всего лишь говорю правду, – твердо ответила я. – И если вы соблаговолите передать отцу от моего имени просьбу, постарайтесь убедить его, чтобы он разрешил мне жить с моей матерью. Я буду вам очень признательна за это.
– Я говорю совсем о другом. Вам предлагается вернуться ко двору. Признать меня королевой, а мою дочь – принцессой, поскольку брак вашего отца с вашей матерью недействителен.
– Именно этого я и не сделаю, так как все, что вы говорите, – ложь.
– Вы отдаете себе отчет, какой опасности себя подвергаете? Король не простит вам вашего упрямства. С вами может случиться все, что угодно. Я пытаюсь дать вам шанс спастись, избавиться от всего этого… – она с отвращением огляделась по сторонам, – убожества, от нищеты. У вас будут роскошные апартаменты, вы будете жить как подобает дочери короля.
– Незаконной дочери, – заметила я.
– К чему заострять на этом внимание?
– Я лишь хочу подчеркнуть абсурдность вашего предложения. Я – законная дочь короля в отличие от вашей дочери.
Она выпрямилась. Я думала, она меня побьет – такое у нее было выражение лица.
– Теперь мне ясно, что вы сами себя губите, – заключила она холодно.
– Нет, меня пытались погубить, но у тех, кто мечтает об этом, пока ничего не вышло.
– Ну что ж, – сказала она, будто не слыша меня, – я в вас ошиблась, мне казалось, у вас больше здравого смысла. Но вы упорно не хотите видеть всей серьезности вашего положения. Надо совсем не иметь головы, чтобы навлекать на себя гнев короля. А чем это чревато, вам отлично известно.
– И вам – тоже, – ответила я.
Она едва заметно покраснела, в прекрасных глазах промелькнула тревога. Значит, правда, подумала я, что у них с королем не все так гладко, недаром ходят слухи, что он охладел к ней и поглядывает по сторонам.
– Вы еще пожалеете об этом, – сказала она, сверкнув на меня своими черными, как ночь, глазами, – но я пыталась дать вам шанс.
Она быстро вышла, и из-за двери до меня донеслись ее слова, обращенные к леди Шелтон: «Упрямая, глупая девчонка! Ничего, я позабочусь о том, чтобы сбить с нее эту испанскую спесь!»
Я сидела на кровати не в силах пошевельнуться. Страшное напряжение сменилось полным безразличием.
* * *
Наступил 1535 год. Принесет ли он новые потрясения, думала я, сравнимые с теми, что произошли в году минувшем, когда вся Европа замерла, узнав о разрыве Англии с Римом?
Мне казалось, что отец в глубине души – ведь он был человеком религиозным – сожалеет о том, что сделал. Или, по крайней мере, сомневается в правильности этого шага, если, конечно, он вообще дает себе труд подумать о содеянном.
Множились слухи о его разочаровании своей возлюбленной. Она так и не родила ему сына, следующая беременность закончилась выкидышем – как в свое время у моей матери. Какой-то злой рок преследовал детей короля. Даже незаконнорожденный Генри Фитцрой, герцог Ричмондский, и тот был тяжело болен, врачи говорили, что он долго не проживет. По-прежнему у отца оставались две дочери.
Я почувствовала, что отношение ко мне стало меняться, – леди Шелтон уже не позволяла себе прежней грубости. При дворе маятник качнулся в другую сторону – безраздельная власть Анны над королем закончилась, и он увлекся одной придворной дамой, которая почему-то решила стать на мою сторону. Не знаю, чем это было вызвано – то ли она хотела досадить Анне, то ли была искренне возмущена моим униженным положением, но факт остается фактом – придворные стали проявлять ко мне подчеркнутое внимание.
Мне было разрешено выходить погулять и даже брать с собой моего ручного сокола. Понемногу я стала поправляться, и вскоре меня отправили из Гринвича в Элтем. По дороге народ встречал меня криками: «Здравия и долголетия принцессе!» Какой музыкой отзывались эти слова в моем сердце!
* * *
В начале года волнения в стране готовы были выплеснуться через край. И тогда король решил показать, на что способен. Он больше не изображал из себя великодушного, добросердечного отца своих подданных. Перед лицом грозящей опасности он стал жестоким, безжалостным самодержцем. Отныне врагом считался всякий, кто хоть в малом был с ним не согласен. Он отлично понимал, что, не будь император Карл вовлечен в заботы о защите своих европейских владений, он пошел бы войной на Англию. И, не дожидаясь худшего, отец начал действовать. Причем с решительностью, свойственной его натуре, не знавшей компромиссов.
Первым делом он обрушился на тех, кто не признавал его Главой англиканской церкви. Пять монахов были обвинены в измене и приговорены к смертной казни через повешение и четвертование. Казнь была публичная – на площадь согнали как можно больше народу, чтобы все видели, что ждет изменников и бунтовщиков.
Все с тревогой думали о епископе Фишере и сэре Томасе Море – ведь их можно было обвинить в том же, что и монахов. Сэр Томас когда-то был закадычным другом короля. Неужели он не пощадит и его?! Неужели забудет о том, как любил бывать у него в гостях, погулять в его саду и послушать эпиграммы, которыми славился сэр Томас?!
Но не только своей ученостью и разносторонними талантами сэр Томас заслужил популярность в народе, – его знали как человека высоких нравственных принципов. И он никогда не поступился бы ими ради спасения собственной жизни.
Всем епископам было предписано прославлять в проповедях короля как Главу церкви.
И тут вмешался Папа. Он назначил епископа Фишера кардиналом.
Отец пришел в ярость. Он велел передать Папе, что пришлет ему голову Фишера, чтобы тот надел на нее кардинальскую шапочку.
Сомнений не было – король не остановится ни перед чем.
22 июня епископ Фишер был обезглавлен в Тауэре. А 6 июля на плаху легла голова сэра Томаса Мора.
Так король дал понять всем, что не потерпит ни малейшего сопротивления, будь то друг или человек, занимающий самый высокий пост.
Страна застыла в ужасе, а на континенте поднялась волна осуждения жестокого английского монарха. Император заявил, что отдал бы неприятелю любой из своих лучших городов за такого человека, каким был сэр Томас Мор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113