Правда, Пуансэ пользовался опытом своего дяди и предшественника, у которого он почерпнул немало, но следует признать, что обстоятельства в его правление сложились тяжелее, чем во времена д'Ожерона.
История учит, что платой за усилия часто бывает неблагодарность, и Пуансэ не тешил себя иллюзиями. Но все же, когда в июле 1681 года он ознакомился с прибывшими из Парижа декретами короля касательно колонии, они прозвучали для него как гром среди ясного неба. Во-первых, вопреки обещаниям Белинзани откуп на табак не только сохранялся, но и усугублялся. Плантаторов обязывали сдавать заготовителям определенное количество табака по твердым ценам (установленным самими откупщиками), иначе они облагались штрафами. Во-вторых, ужесточались правила монопольной торговли Вест-Индской компании: отныне она, и только она одна могла скупать все колониальные товары. Нарушение влекло за собой самые серьезные санкции. В-третьих, флибустьерам предписывалось прекратить нападения на испанские корабли; вольные добытчики должны были безотлагательно заделаться обывателями, что фактически означало стать крепостными монополии.
Кавалер де Пуансэ объявил об этих невеселых новшествах 21 июля 1681 года. То, что бунт не вспыхнул сразу, объясняется двумя причинами. Колонисты уже поняли, что эмиграция на Кюрасао и Ямайку оставалась для них единственным выходом. С другой стороны, губернатор, обнародовав новые эдикты, сообщил, что немедленно отправляется в Париж, чтобы убедить министра Кольбера смягчить их.
Достучаться до Людовика XIV ему не удалось. «Король-солнце» готовился перевести свой двор в Версаль. Царедворцы, не щадя сил, славили прозорливого, умного и неотразимо красивого государя. Немудрено, что в этом льстивом хоре затерялась жалоба губернатора крохотной, забытой Богом колонии на другом конце света. Кавалер де Пуансэ возвратился в мае 1682 года на Тортугу в полнейшем унынии. Он исчерпал все свои возможности.
За год положение в колонии еще ухудшилось. В Бас-Тере стояли заколоченные дома и лавки, повсюду чувствовалось полнейшее запустение. За городом вид был еще тяжелее: буйная тропическая растительность опутала недавно отвоеванные человеком угодья, там и тут чернели обгорелые фермы и надворные постройки: колонисты, уезжая, поджигали свои владения... Смерть кавалера де Пуансэ не заставила себя ждать. Он умер от горечи, глядя, как рушится дело его рук, от сознания полного своего бессилия. Смерть иногда бывает единственным выходом из игры.
Купцы почти не появлялись на Тортуге. А флибустьеры? О них разговор особый. Попытка монарха обратить тигров в овец вызвала у вольных добытчиков бурю насмешек. И среди громких голосов, вырывавшихся из огрубелых глоток, явственно слышался хохот Грамона.
Фамилию свою он произносил «Гранмон», как все уроженцы юго-запада Франции, где любая гласная звучит через нос. Наверное, поэтому в некоторых источниках сохранилось такое написание. Но это – несущественная деталь. Биография Грамона разворачивается стремительно, подобно пьесе Лопе де Веги.
Его отец, гасконец, офицер королевской гвардии, умер молодым. Мать вторично вышла замуж. У второго ее мужа, тоже офицера, был коллега, влюбившийся в сестру нашего Грамона, которой в то время исполнилось четырнадцать лет. Юношеская ревнивость и гасконская вспыльчивость были не в силах примириться с ухаживаниями офицера, и в один прекрасный день Грамон пытается выставить его из дома. Появляется мать, которая заявляет сыну, что он – невоспитанный мальчишка. Галантный офицер поддакивает: «Маленький смутьян!» Юноша заливается краской и выхватывает шпагу, – несмотря на юные лета, он, как подобает дворянину, всегда носит оружие. Офицер, защищаясь, обнажает свою шпагу... и падает, пронзенный тремя смертельными ударами в грудь. С этого момента в авантюрном сюжете начинается неожиданный поворот.
Раненый офицер умирает, но перед смертью успевает распорядиться своим состоянием. Ему приносят перо и бумагу, и он пишет: «Оставляю десять тысяч ливров мадемуазель де Грамон». Затем какую-то сумму, не знаю в точности сколько, он завещает своему убийце. Нет, своему победителю, поскольку наш офицер – настоящий рыцарь. Весть о дуэли быстро долетает до самых верхов, и король отряжает к раненому гвардейцу майора де Кастеллана.
– Передайте его величеству, – шепчет умирающий, – что я пал не от руки убийцы. Я сам был виновником несчастья, и все свершилось сообразно с правилами чести.
Таким образом, наказания не последовало; не было и судебного разбирательства; король лишь распорядился приструнить пятнадцатилетнего бретера: «Отдать его в школу юнг!»
В этом заведении потомственный дворянин де Грамон познал весь набор ругательств и особый лексикон, которым он потом широко пользовался с упорством, достойным лучшего применения. Там же он овладел начатками навигационного умения и, перейдя впоследствии в морское училище, проявил не меньше способностей к овладению маневром, чем к фехтованию шпагой. Как говорили в те времена, «он обрел репутацию».
Репутация его укрепилась еще больше после первого же крупного дела в Вест-Индии. Вооружив на одолженные деньги потрепанный фрегат, он перехватил на траверзе Мартиники голландскую купеческую флотилию. Обычно она перевозила столь богатые грузы, что ее именовали не иначе как Амстердамская биржа. Молва не ошиблась и на сей раз. Доля Грамона составившая одну пятую добычи, равнялась 80000 ливров.
Второй его подвиг, исполненный незамедлительно вслед за первым, прославил его по всему Флибустьерскому морю: он сумел растранжирить и прогулять эту огромную сумму (за вычетом двух тысяч ливров, отложенных на крайний случай) за одну неделю. Во всех кабаках французских владений на Антильских островах и даже на Ямайке пропойцы в восторге стучали кулаками по столу:
– Тысяча чертей, такого еще не бывало!
Восторг пиратов разросся до немыслимых пределов, когда наш герой, поставив на кон заветные 2000 ливров, выиграл в последний день столько, что мог снарядить на эти деньги пятидесятипушечный корабль. Он возвратил королю свои офицерские галуны (читатель понимает, что это выражение следует понимать не буквально) и отправился на Тортугу набирать экипаж. Авантюристы и морские волки дрались за право служить под его началом.
Крепко сбитый шатен невысокого роста, с живым взором и хорошо подвешенным языком стал кумиром флибустьеров. Они его попрекали одним-единственным недостатком – это был откровенный вольнодумец, то есть атеист.
– Покамест не увижу Бога, ангелов и дьявола собственными глазами, не поверю в них!
Подобные высказывания шокировали джентльменов удачи, считавших для себя обязательным после грабительских походов и смертоубийств каяться в грехах и просить небесного прощения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110
История учит, что платой за усилия часто бывает неблагодарность, и Пуансэ не тешил себя иллюзиями. Но все же, когда в июле 1681 года он ознакомился с прибывшими из Парижа декретами короля касательно колонии, они прозвучали для него как гром среди ясного неба. Во-первых, вопреки обещаниям Белинзани откуп на табак не только сохранялся, но и усугублялся. Плантаторов обязывали сдавать заготовителям определенное количество табака по твердым ценам (установленным самими откупщиками), иначе они облагались штрафами. Во-вторых, ужесточались правила монопольной торговли Вест-Индской компании: отныне она, и только она одна могла скупать все колониальные товары. Нарушение влекло за собой самые серьезные санкции. В-третьих, флибустьерам предписывалось прекратить нападения на испанские корабли; вольные добытчики должны были безотлагательно заделаться обывателями, что фактически означало стать крепостными монополии.
Кавалер де Пуансэ объявил об этих невеселых новшествах 21 июля 1681 года. То, что бунт не вспыхнул сразу, объясняется двумя причинами. Колонисты уже поняли, что эмиграция на Кюрасао и Ямайку оставалась для них единственным выходом. С другой стороны, губернатор, обнародовав новые эдикты, сообщил, что немедленно отправляется в Париж, чтобы убедить министра Кольбера смягчить их.
Достучаться до Людовика XIV ему не удалось. «Король-солнце» готовился перевести свой двор в Версаль. Царедворцы, не щадя сил, славили прозорливого, умного и неотразимо красивого государя. Немудрено, что в этом льстивом хоре затерялась жалоба губернатора крохотной, забытой Богом колонии на другом конце света. Кавалер де Пуансэ возвратился в мае 1682 года на Тортугу в полнейшем унынии. Он исчерпал все свои возможности.
За год положение в колонии еще ухудшилось. В Бас-Тере стояли заколоченные дома и лавки, повсюду чувствовалось полнейшее запустение. За городом вид был еще тяжелее: буйная тропическая растительность опутала недавно отвоеванные человеком угодья, там и тут чернели обгорелые фермы и надворные постройки: колонисты, уезжая, поджигали свои владения... Смерть кавалера де Пуансэ не заставила себя ждать. Он умер от горечи, глядя, как рушится дело его рук, от сознания полного своего бессилия. Смерть иногда бывает единственным выходом из игры.
Купцы почти не появлялись на Тортуге. А флибустьеры? О них разговор особый. Попытка монарха обратить тигров в овец вызвала у вольных добытчиков бурю насмешек. И среди громких голосов, вырывавшихся из огрубелых глоток, явственно слышался хохот Грамона.
Фамилию свою он произносил «Гранмон», как все уроженцы юго-запада Франции, где любая гласная звучит через нос. Наверное, поэтому в некоторых источниках сохранилось такое написание. Но это – несущественная деталь. Биография Грамона разворачивается стремительно, подобно пьесе Лопе де Веги.
Его отец, гасконец, офицер королевской гвардии, умер молодым. Мать вторично вышла замуж. У второго ее мужа, тоже офицера, был коллега, влюбившийся в сестру нашего Грамона, которой в то время исполнилось четырнадцать лет. Юношеская ревнивость и гасконская вспыльчивость были не в силах примириться с ухаживаниями офицера, и в один прекрасный день Грамон пытается выставить его из дома. Появляется мать, которая заявляет сыну, что он – невоспитанный мальчишка. Галантный офицер поддакивает: «Маленький смутьян!» Юноша заливается краской и выхватывает шпагу, – несмотря на юные лета, он, как подобает дворянину, всегда носит оружие. Офицер, защищаясь, обнажает свою шпагу... и падает, пронзенный тремя смертельными ударами в грудь. С этого момента в авантюрном сюжете начинается неожиданный поворот.
Раненый офицер умирает, но перед смертью успевает распорядиться своим состоянием. Ему приносят перо и бумагу, и он пишет: «Оставляю десять тысяч ливров мадемуазель де Грамон». Затем какую-то сумму, не знаю в точности сколько, он завещает своему убийце. Нет, своему победителю, поскольку наш офицер – настоящий рыцарь. Весть о дуэли быстро долетает до самых верхов, и король отряжает к раненому гвардейцу майора де Кастеллана.
– Передайте его величеству, – шепчет умирающий, – что я пал не от руки убийцы. Я сам был виновником несчастья, и все свершилось сообразно с правилами чести.
Таким образом, наказания не последовало; не было и судебного разбирательства; король лишь распорядился приструнить пятнадцатилетнего бретера: «Отдать его в школу юнг!»
В этом заведении потомственный дворянин де Грамон познал весь набор ругательств и особый лексикон, которым он потом широко пользовался с упорством, достойным лучшего применения. Там же он овладел начатками навигационного умения и, перейдя впоследствии в морское училище, проявил не меньше способностей к овладению маневром, чем к фехтованию шпагой. Как говорили в те времена, «он обрел репутацию».
Репутация его укрепилась еще больше после первого же крупного дела в Вест-Индии. Вооружив на одолженные деньги потрепанный фрегат, он перехватил на траверзе Мартиники голландскую купеческую флотилию. Обычно она перевозила столь богатые грузы, что ее именовали не иначе как Амстердамская биржа. Молва не ошиблась и на сей раз. Доля Грамона составившая одну пятую добычи, равнялась 80000 ливров.
Второй его подвиг, исполненный незамедлительно вслед за первым, прославил его по всему Флибустьерскому морю: он сумел растранжирить и прогулять эту огромную сумму (за вычетом двух тысяч ливров, отложенных на крайний случай) за одну неделю. Во всех кабаках французских владений на Антильских островах и даже на Ямайке пропойцы в восторге стучали кулаками по столу:
– Тысяча чертей, такого еще не бывало!
Восторг пиратов разросся до немыслимых пределов, когда наш герой, поставив на кон заветные 2000 ливров, выиграл в последний день столько, что мог снарядить на эти деньги пятидесятипушечный корабль. Он возвратил королю свои офицерские галуны (читатель понимает, что это выражение следует понимать не буквально) и отправился на Тортугу набирать экипаж. Авантюристы и морские волки дрались за право служить под его началом.
Крепко сбитый шатен невысокого роста, с живым взором и хорошо подвешенным языком стал кумиром флибустьеров. Они его попрекали одним-единственным недостатком – это был откровенный вольнодумец, то есть атеист.
– Покамест не увижу Бога, ангелов и дьявола собственными глазами, не поверю в них!
Подобные высказывания шокировали джентльменов удачи, считавших для себя обязательным после грабительских походов и смертоубийств каяться в грехах и просить небесного прощения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110