Время от времени какой-нибудь совершенно отчаявшийся человек решал найти смерть в последнем сражении. Тогда он бросался на охранника и пытался перерезать ему горло какой-нибудь железкой – оторванной от двери ручкой или вырванным из стены штырем… Большинство этих горе-воинов бывали изрешечены пулями, прежде чем успевали хоть раз ударить свою жертву. Но некоторым все же удавалось забрать с собой в иной мир охранника или охранницу. После чего всех заключенных, мужчин и женщин, стариков и детей, раздевали догола и обыскивали. Эта постыдная, унизительная процедура рождала ужасные истерики, ссоры, стычки и робкие попытки восстать, которые жестоко подавлялись.
В свои шестнадцать лет она вынуждена была постоянно терпеть домогательства мужчин и зависть женщин из-за белокурых волос, белой кожи и необыкновенной красоты. До сих пор ей каким-то образом удавалось избегать самого худшего: в лагере невозможно было уединиться, и никто из мужчин не осмеливался ее изнасиловать на глазах у остальных заключенных. Что до добровольных интимных отношений, то обычно на них никто не обращал внимания, если оба партнера не хотели огласки, но изнасилование вызвало бы крики, суету, а возможно, и вмешательство охраны. И все же и молодые, и старики жестами делали ей непристойные намеки, прикасались к ней, проходя мимо, прижимались, утыкали свой тугой член в ягодицы, бедра и живот. Она благоразумно все сносила и молчала, понимая, что обратная реакция лишь распалит их. Она убегала с проворством кошки, ни на кого не глядя, спрятав лицо под густыми волосами. Ночью она укладывалась между двумя женщинами покрупнее и побойчее, надеясь, что никто не осмелится потревожить ее телохранительниц и не придет к ней. Она готова была терпеть духоту, испарения, беспокойные движения и храп женщин, нежели, уснув, подвергнуться риску внезапного нападения. В стенах барака раздавался скрип, кто-то пытался сдержать стон, у кого-то вырывался крик. Мужчины бродили вдоль стен, словно волки, пары возились в темноте, на рассвете взбешенные мужья и отцы колотили неверных жен и обесчещенных дочерей, в бурных драках, порой кончавшихся смертью, мужчины или группы мужчин платили долги чести.
У нее больше не было ни семьи, ни защитника. Отец умер от сердечного приступа перед самым ее рождением. Мать так и не вышла больше замуж и оборвала все связи с семьей, чтобы скрыть свое происхождение. Напрасно – легионеры архангела Михаила, казалось, читали в умах и в сердцах людей. Она не знала своих дядь, теть, двоюродных братьев и сестер. А значит, могла рассчитывать только на себя в этом кошмаре, с каждым днем все более походившем на преддверие ада. Она так и не стала верующей, так и не примкнула ни к строгому протестантизму отца, ни к изворотливому исламу матери. Но легионеры обращались с ней, как с настоящими усамами, не давая ни малейшей возможности защититься. В их отношении было явно видно жестокое стремление вырвать из европейских земель даже малейший корешок ислама.
Целыми днями ее мучил один и тот же вопрос: что они собираются сделать с обитателями лагерей? Ведь когда-нибудь им надоест сторожить и кормить эти лишние рты, этих паразитов, этих арабских ублюдков, как говорили ее одноклассники. Она часто смотрела поверх обнесенных колючей проволокой стен на темную громаду печи, стоящей примерно в километре от лагеря. Она вспоминала рассказы, которые читала в старых запрещенных книгах и в которых говорилось о миллионах людей, сожженных в печах. Она пыталась понять, как человечество дошло до этого, почему люди так ожесточались, что уничтожали себе подобных. Она долго не верила рассказам, считала, что это преувеличение – вроде того как в сказках детей пугают людоедами или злыми волшебницами. Однако в лагере, видя перед собой пугающую неподвижную тень печи, она понимала, что ужас по-прежнему живет в душах людей, что хранители архангела Михаила в любую секунду могут превратиться в истязателей, в палачей. Старые женщины, которым она поверяла свои страхи, осуждали ее за эти мысли и советовали предаться Богу.
В лагере Центрального департамента было, судя по всему, не меньше десяти тысяч заключенных. Десять тысяч человек, загнанных в пространство, предусмотренное для двух или трех тысяч. И каждый день прибывало еще около дюжины, как будто в Объединенной Европе ежесекундно обнаруживались все новые и новые ответвления в обширной сети исламизма, как будто необходимо было истребить половину европейского населения, чтобы вернуть ему настоящую христианскую чистоту. Администрация лагеря не обращала ни малейшего внимания на протесты вновь прибывших, хотя некоторые из них опускались, например, до того, что выставляли напоказ перед охранниками свой необрезанный член. В результате они проигрывали дважды: у них не было никакого шанса вызвать сочувствие в рядах остальных заключенных, а чуть позднее их находили убитыми, с обрезанной и пришитой к губам крайней плотью.
С каждым днем в лагере царила все большая неустроенность и теснота, так что стало совсем невозможно спрятаться от людей. Скоро ей уже не удастся, как прежде, избегать напора мужчин. Они мстили женщинам и девушкам за свое унижение, за свое отчаяние, за свое бессилие. Она уже несколько раз избежала коллективного изнасилования благодаря вмешательству охранников и сочувствующих ей заключенных, но с той поры стала откровенной мишенью банды, главарь которой – малорослый хулиган, истеричный и постоянно орущий на всех, – впивался в нее хищным взором. Состоявшая из двадцати человек, банда силой захватила половину барака, не считаясь с возмущением его старых обитателей.
– К чертям собачьим все ваши вечные ценности, уважение, милосердие! К чертям собачьим ваше ханжество! Если бы ваш Бог думал о вас, он не позволил бы упечь вас в этот лагерь! Он не позволил бы вам даже уехать из вашей страны! Ваш Бог существует только в ваших мозгах, как все на свете боги, как Бог евреев и Бог христиан! На том свете нет ни ада, ни рая – там одна гниль, там ничего, кроме пустоты! Поэтому мы, прежде чем сдохнуть, хотим как следует повеселиться! И если никто не будет нам мешать, все будет тихо! А тот, кто встанет нам поперек, быстро отправится к своему Боженьке!
Слова у них не расходились с делом: они до смерти забивали редких смельчаков, которые отваживались им противостоять, крали большую часть еды, чтобы обменять ее на разные привилегии или вещи, и усиливали террор, насаждаемый лагерным начальством. Они раздевались вместе с остальными на досмотрах, чувствовали себя неловко, закрывая руками мужские принадлежности, не возражали, когда охранники с автоматами заставляли их расставить ноги и наклониться вперед, чтобы проверить их задний проход, но едва черные мундиры удалялись, они превращались в диких зверей, с потрясающей скоростью сменяя роль жертвы на роль палача.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106
В свои шестнадцать лет она вынуждена была постоянно терпеть домогательства мужчин и зависть женщин из-за белокурых волос, белой кожи и необыкновенной красоты. До сих пор ей каким-то образом удавалось избегать самого худшего: в лагере невозможно было уединиться, и никто из мужчин не осмеливался ее изнасиловать на глазах у остальных заключенных. Что до добровольных интимных отношений, то обычно на них никто не обращал внимания, если оба партнера не хотели огласки, но изнасилование вызвало бы крики, суету, а возможно, и вмешательство охраны. И все же и молодые, и старики жестами делали ей непристойные намеки, прикасались к ней, проходя мимо, прижимались, утыкали свой тугой член в ягодицы, бедра и живот. Она благоразумно все сносила и молчала, понимая, что обратная реакция лишь распалит их. Она убегала с проворством кошки, ни на кого не глядя, спрятав лицо под густыми волосами. Ночью она укладывалась между двумя женщинами покрупнее и побойчее, надеясь, что никто не осмелится потревожить ее телохранительниц и не придет к ней. Она готова была терпеть духоту, испарения, беспокойные движения и храп женщин, нежели, уснув, подвергнуться риску внезапного нападения. В стенах барака раздавался скрип, кто-то пытался сдержать стон, у кого-то вырывался крик. Мужчины бродили вдоль стен, словно волки, пары возились в темноте, на рассвете взбешенные мужья и отцы колотили неверных жен и обесчещенных дочерей, в бурных драках, порой кончавшихся смертью, мужчины или группы мужчин платили долги чести.
У нее больше не было ни семьи, ни защитника. Отец умер от сердечного приступа перед самым ее рождением. Мать так и не вышла больше замуж и оборвала все связи с семьей, чтобы скрыть свое происхождение. Напрасно – легионеры архангела Михаила, казалось, читали в умах и в сердцах людей. Она не знала своих дядь, теть, двоюродных братьев и сестер. А значит, могла рассчитывать только на себя в этом кошмаре, с каждым днем все более походившем на преддверие ада. Она так и не стала верующей, так и не примкнула ни к строгому протестантизму отца, ни к изворотливому исламу матери. Но легионеры обращались с ней, как с настоящими усамами, не давая ни малейшей возможности защититься. В их отношении было явно видно жестокое стремление вырвать из европейских земель даже малейший корешок ислама.
Целыми днями ее мучил один и тот же вопрос: что они собираются сделать с обитателями лагерей? Ведь когда-нибудь им надоест сторожить и кормить эти лишние рты, этих паразитов, этих арабских ублюдков, как говорили ее одноклассники. Она часто смотрела поверх обнесенных колючей проволокой стен на темную громаду печи, стоящей примерно в километре от лагеря. Она вспоминала рассказы, которые читала в старых запрещенных книгах и в которых говорилось о миллионах людей, сожженных в печах. Она пыталась понять, как человечество дошло до этого, почему люди так ожесточались, что уничтожали себе подобных. Она долго не верила рассказам, считала, что это преувеличение – вроде того как в сказках детей пугают людоедами или злыми волшебницами. Однако в лагере, видя перед собой пугающую неподвижную тень печи, она понимала, что ужас по-прежнему живет в душах людей, что хранители архангела Михаила в любую секунду могут превратиться в истязателей, в палачей. Старые женщины, которым она поверяла свои страхи, осуждали ее за эти мысли и советовали предаться Богу.
В лагере Центрального департамента было, судя по всему, не меньше десяти тысяч заключенных. Десять тысяч человек, загнанных в пространство, предусмотренное для двух или трех тысяч. И каждый день прибывало еще около дюжины, как будто в Объединенной Европе ежесекундно обнаруживались все новые и новые ответвления в обширной сети исламизма, как будто необходимо было истребить половину европейского населения, чтобы вернуть ему настоящую христианскую чистоту. Администрация лагеря не обращала ни малейшего внимания на протесты вновь прибывших, хотя некоторые из них опускались, например, до того, что выставляли напоказ перед охранниками свой необрезанный член. В результате они проигрывали дважды: у них не было никакого шанса вызвать сочувствие в рядах остальных заключенных, а чуть позднее их находили убитыми, с обрезанной и пришитой к губам крайней плотью.
С каждым днем в лагере царила все большая неустроенность и теснота, так что стало совсем невозможно спрятаться от людей. Скоро ей уже не удастся, как прежде, избегать напора мужчин. Они мстили женщинам и девушкам за свое унижение, за свое отчаяние, за свое бессилие. Она уже несколько раз избежала коллективного изнасилования благодаря вмешательству охранников и сочувствующих ей заключенных, но с той поры стала откровенной мишенью банды, главарь которой – малорослый хулиган, истеричный и постоянно орущий на всех, – впивался в нее хищным взором. Состоявшая из двадцати человек, банда силой захватила половину барака, не считаясь с возмущением его старых обитателей.
– К чертям собачьим все ваши вечные ценности, уважение, милосердие! К чертям собачьим ваше ханжество! Если бы ваш Бог думал о вас, он не позволил бы упечь вас в этот лагерь! Он не позволил бы вам даже уехать из вашей страны! Ваш Бог существует только в ваших мозгах, как все на свете боги, как Бог евреев и Бог христиан! На том свете нет ни ада, ни рая – там одна гниль, там ничего, кроме пустоты! Поэтому мы, прежде чем сдохнуть, хотим как следует повеселиться! И если никто не будет нам мешать, все будет тихо! А тот, кто встанет нам поперек, быстро отправится к своему Боженьке!
Слова у них не расходились с делом: они до смерти забивали редких смельчаков, которые отваживались им противостоять, крали большую часть еды, чтобы обменять ее на разные привилегии или вещи, и усиливали террор, насаждаемый лагерным начальством. Они раздевались вместе с остальными на досмотрах, чувствовали себя неловко, закрывая руками мужские принадлежности, не возражали, когда охранники с автоматами заставляли их расставить ноги и наклониться вперед, чтобы проверить их задний проход, но едва черные мундиры удалялись, они превращались в диких зверей, с потрясающей скоростью сменяя роль жертвы на роль палача.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106