… – И танцующим шагом она направилась вверх по лестнице.
– Скажите Ричарду Бейдевану, что мы будем ожидать его в музыкальном кабинете! – крикнул начальник полиции ей вслед.
– Значит ли это, что вы полагаете, будто мне потребуется больше времени на одевание, чем ему опохмелиться? – С этой иронической репликой она исчезла за портьерой, отделявшей площадку второго этажа от комнат.
Музыкальным кабинетом Ральф Герштейн называл салон, где он во время своего кратковременного пребывания в Александрии обычно сочинял музыку и принимал дам. Меблировка и беспорядок в помещении свидетельствовали как о вкусе хозяина дома, так и о привычках его гостей.
Комната была о трех окнах. Среднее – шире других – завешено черным толстым плюшем. У подоконника сиял белым лаком концертный «Стейнвей», весь усеянный нотами. На рояле стояло несколько пустых бутылок «Александрийского нектара» и пепельниц, полных окурков.
Окурки сигарет и сигар валялись даже на темно-синем ковре во весь пол. На диванах с яркими подушками среди скомканных газет можно было при желании найти пудреницу, помаду и даже кое-какие предметы дамского туалета.
Едва я успел оглядеться, как открылись двери. В четырехугольном их проеме, как на сцене, стояла Tea Кильсеймур.
Она действительно была обворожительна. Синтетический шелк тесно прилегающего платья переливался и сверкал, на обнаженных руках – звенящие металлические браслеты. Тугой узел волос, стянутый металлическим обручем, делал ее лицо более узким и нежным.
С удовлетворением я заметил, что на ней нет косметики. Она смыла и сиреневую губную помаду, и фиолетовые тени с век, как бы желая доказать, что способна играть роль не только вульгарной сексбомбы, подобной Долли Кримсон.
– Я готова, как видите. Можете приступать к допросу! – сообщила она с глубоким реверансом.
Актриса собиралась усесться, однако начальник полиции нетерпеливым жестом остановил ее.
– Теперь, когда я вижу, что допрашиваемое лицо более не вызывает нездорового любопытства, можно было бы действительно приступить. Больше всего меня радует, что вы, кажется, наконец поняли, что я не господин, заботящийся о своей репутации и готовый заплатить за то, чтобы его грешок остался в тайне.
Мне показалось, что Tea Кильсеймур слегка побледнела. Однако она тотчас громко рассмеялась:
– Опять эти нелепые шутки. Что вы надеетесь выведать с помощью намеренной грубости? О банке я ничего не знаю.
Tea уселась было, но начальник полиции довольно грубо схватил ее за плечи и заставил подняться.
– Марш в свою комнату! Ждите, пока не позову! – крикнул он на нее и добавил:
– Скажите Ричарду Бейдевану, чтобы поскорее приходил в себя! Хотя не надо. Он получит превосходный ледяной душ, когда услышит от меня кое-что… Несколько ярких эпизодов из биографии одной актрисы!
Tea Кильсеймур бросила на него взгляд исподлобья и удалилась.
Поведение начальника полиции, хотя до конца и непонятное, все же позволяло догадываться, что он намеренно придерживается такой тактики.
– А если сбежит? – спросил я. – По-моему, вы здорово ее напугали…
– Пусть только попробует! – усмехнулся начальник полиции. – Мои люди окружили всю рыночную площадь.
Наконец до меня дошло, отчего Грегор Абуш появился в этом доме один (если не считать меня). Работников у него маловато и в конкретной ситуации они больше могли пригодиться для внешней охраны дома. К тому же напрашивался вывод, судя по Грегору Абушу: чудачества александрийцев не мешают им сохранять способность действовать весьма осмотрительно. Кажущаяся флегма начальника полиции, если вглядеться повнимательнее, превращалась в рассудительность, осторожность, привычку – прежде всего собрать все возможные факты и лишь потом принимать решение.
– Знал бы Ральф, что происходит в его доме! – растянувшись на диване, начальник полиции покачал головой. – Я не подразумеваю под этим беспорядок, в этом смысле он и сам грешен, как большинство людей искусства. Вспоминаю одно свое посещение… Вот была панорама! Куда не сунешься – бутылки, женщины, дым коромыслом… А сам так надрался, что я стал сомневаться, способен ли он отличить полную бутылку от пустой или брюнетку, которая уснула на рояле, от блондинки, лежавшей во хмелю на ковре. И что вы думаете, хлопнул стаканчик, подсел к «Стейнвею» и стал что-то там бренчать… Именно тогда Ральф и сочинил свою «Долину мечты»… Внезапно ему показалось, будто рояль звучит не так, как следует. Стал пробовать по очереди все клавиши, пока я не посоветовал ему ставить с рояля брюнетку… «Ну вот, совсем другой тембр», – обрадовался он, когда мы перенесли девушку на диван. – Кстати, именно в отношении к инструменту ярко отразился характер Ральфа, – Грегор Абуш продолжал с удовольствием знакомить с его чудачествами. – Рассказывают, что, когда Ральфу Герштейну привезли это белое чудовище, он собственноручно передвигал его из угла в угол, пока не убедился, что именно у среднего окна самая лучшая акустика. Но и тогда остался не до конца доволен, утверждал, что стекло звенит и искажает звук, когда он играет. В конце концов он придумал завесить окно толстой портьерой. С тех пор Ральф не позволяет никому приближаться к окну. Как закрыл тогда, так пусть и остается на веки веков. В доме Герштейна это табу номер один. Я убежден, что даже Tea не осмелилась бы нарушить его… Странности Ральфа Герштейна нашли выражение и в освещении. Прямо на нотах стояли старинные серебряные подсвечники. Одни свечи почти догорели, другие еще не зажигались. Вокруг одного подсвечника розовела подсохшая липкая лужица вина.
– Свечи зажигали для гостей, – пояснил начальник полиции. – Подсвечники остались от матери. Самому Ральфу их свет кажется слишком ярким. Когда он садится за инструмент, то всегда включает вот эту лампочку.
Начальник полиции включил укрепленную на подлокотнике стоявшего у рояля вращающегося стульчика крохотную лампу с рубиново-красным светильником под металлическим колпачком, Вряд ли Ральф Герштейн при таком освещении мог что-либо увидеть кроме собственной гениальности.
– Лампу он включает для настроения, – продолжал комментировать начальник полиции. – Днем и ночью… В ноты Ральф никогда не заглядывает. Даже, если исполняет чужие сочинения. Но, насколько я помню, его излюбленный композитор – он сам. Самомнения Ральфа хватит на дюжину Бахов… Правда, если бы Бах снискал самое широкое признание в свое время, где бы взял он ту аудиторию, которую обеспечивают в наши дни любому барабанщику миллионные тиражи дисков, телевидение, радио, кино. Даже чокнутый Пророк, окажи ему Ральф протекцию, смог бы, вероятно, пользоваться большей известностью, чем некогда Бах.
– Это у него еще впереди, – пошутил я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
– Скажите Ричарду Бейдевану, что мы будем ожидать его в музыкальном кабинете! – крикнул начальник полиции ей вслед.
– Значит ли это, что вы полагаете, будто мне потребуется больше времени на одевание, чем ему опохмелиться? – С этой иронической репликой она исчезла за портьерой, отделявшей площадку второго этажа от комнат.
Музыкальным кабинетом Ральф Герштейн называл салон, где он во время своего кратковременного пребывания в Александрии обычно сочинял музыку и принимал дам. Меблировка и беспорядок в помещении свидетельствовали как о вкусе хозяина дома, так и о привычках его гостей.
Комната была о трех окнах. Среднее – шире других – завешено черным толстым плюшем. У подоконника сиял белым лаком концертный «Стейнвей», весь усеянный нотами. На рояле стояло несколько пустых бутылок «Александрийского нектара» и пепельниц, полных окурков.
Окурки сигарет и сигар валялись даже на темно-синем ковре во весь пол. На диванах с яркими подушками среди скомканных газет можно было при желании найти пудреницу, помаду и даже кое-какие предметы дамского туалета.
Едва я успел оглядеться, как открылись двери. В четырехугольном их проеме, как на сцене, стояла Tea Кильсеймур.
Она действительно была обворожительна. Синтетический шелк тесно прилегающего платья переливался и сверкал, на обнаженных руках – звенящие металлические браслеты. Тугой узел волос, стянутый металлическим обручем, делал ее лицо более узким и нежным.
С удовлетворением я заметил, что на ней нет косметики. Она смыла и сиреневую губную помаду, и фиолетовые тени с век, как бы желая доказать, что способна играть роль не только вульгарной сексбомбы, подобной Долли Кримсон.
– Я готова, как видите. Можете приступать к допросу! – сообщила она с глубоким реверансом.
Актриса собиралась усесться, однако начальник полиции нетерпеливым жестом остановил ее.
– Теперь, когда я вижу, что допрашиваемое лицо более не вызывает нездорового любопытства, можно было бы действительно приступить. Больше всего меня радует, что вы, кажется, наконец поняли, что я не господин, заботящийся о своей репутации и готовый заплатить за то, чтобы его грешок остался в тайне.
Мне показалось, что Tea Кильсеймур слегка побледнела. Однако она тотчас громко рассмеялась:
– Опять эти нелепые шутки. Что вы надеетесь выведать с помощью намеренной грубости? О банке я ничего не знаю.
Tea уселась было, но начальник полиции довольно грубо схватил ее за плечи и заставил подняться.
– Марш в свою комнату! Ждите, пока не позову! – крикнул он на нее и добавил:
– Скажите Ричарду Бейдевану, чтобы поскорее приходил в себя! Хотя не надо. Он получит превосходный ледяной душ, когда услышит от меня кое-что… Несколько ярких эпизодов из биографии одной актрисы!
Tea Кильсеймур бросила на него взгляд исподлобья и удалилась.
Поведение начальника полиции, хотя до конца и непонятное, все же позволяло догадываться, что он намеренно придерживается такой тактики.
– А если сбежит? – спросил я. – По-моему, вы здорово ее напугали…
– Пусть только попробует! – усмехнулся начальник полиции. – Мои люди окружили всю рыночную площадь.
Наконец до меня дошло, отчего Грегор Абуш появился в этом доме один (если не считать меня). Работников у него маловато и в конкретной ситуации они больше могли пригодиться для внешней охраны дома. К тому же напрашивался вывод, судя по Грегору Абушу: чудачества александрийцев не мешают им сохранять способность действовать весьма осмотрительно. Кажущаяся флегма начальника полиции, если вглядеться повнимательнее, превращалась в рассудительность, осторожность, привычку – прежде всего собрать все возможные факты и лишь потом принимать решение.
– Знал бы Ральф, что происходит в его доме! – растянувшись на диване, начальник полиции покачал головой. – Я не подразумеваю под этим беспорядок, в этом смысле он и сам грешен, как большинство людей искусства. Вспоминаю одно свое посещение… Вот была панорама! Куда не сунешься – бутылки, женщины, дым коромыслом… А сам так надрался, что я стал сомневаться, способен ли он отличить полную бутылку от пустой или брюнетку, которая уснула на рояле, от блондинки, лежавшей во хмелю на ковре. И что вы думаете, хлопнул стаканчик, подсел к «Стейнвею» и стал что-то там бренчать… Именно тогда Ральф и сочинил свою «Долину мечты»… Внезапно ему показалось, будто рояль звучит не так, как следует. Стал пробовать по очереди все клавиши, пока я не посоветовал ему ставить с рояля брюнетку… «Ну вот, совсем другой тембр», – обрадовался он, когда мы перенесли девушку на диван. – Кстати, именно в отношении к инструменту ярко отразился характер Ральфа, – Грегор Абуш продолжал с удовольствием знакомить с его чудачествами. – Рассказывают, что, когда Ральфу Герштейну привезли это белое чудовище, он собственноручно передвигал его из угла в угол, пока не убедился, что именно у среднего окна самая лучшая акустика. Но и тогда остался не до конца доволен, утверждал, что стекло звенит и искажает звук, когда он играет. В конце концов он придумал завесить окно толстой портьерой. С тех пор Ральф не позволяет никому приближаться к окну. Как закрыл тогда, так пусть и остается на веки веков. В доме Герштейна это табу номер один. Я убежден, что даже Tea не осмелилась бы нарушить его… Странности Ральфа Герштейна нашли выражение и в освещении. Прямо на нотах стояли старинные серебряные подсвечники. Одни свечи почти догорели, другие еще не зажигались. Вокруг одного подсвечника розовела подсохшая липкая лужица вина.
– Свечи зажигали для гостей, – пояснил начальник полиции. – Подсвечники остались от матери. Самому Ральфу их свет кажется слишком ярким. Когда он садится за инструмент, то всегда включает вот эту лампочку.
Начальник полиции включил укрепленную на подлокотнике стоявшего у рояля вращающегося стульчика крохотную лампу с рубиново-красным светильником под металлическим колпачком, Вряд ли Ральф Герштейн при таком освещении мог что-либо увидеть кроме собственной гениальности.
– Лампу он включает для настроения, – продолжал комментировать начальник полиции. – Днем и ночью… В ноты Ральф никогда не заглядывает. Даже, если исполняет чужие сочинения. Но, насколько я помню, его излюбленный композитор – он сам. Самомнения Ральфа хватит на дюжину Бахов… Правда, если бы Бах снискал самое широкое признание в свое время, где бы взял он ту аудиторию, которую обеспечивают в наши дни любому барабанщику миллионные тиражи дисков, телевидение, радио, кино. Даже чокнутый Пророк, окажи ему Ральф протекцию, смог бы, вероятно, пользоваться большей известностью, чем некогда Бах.
– Это у него еще впереди, – пошутил я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79