Пригласить вас к себе, заставить раскошелиться, поделиться припрятанными денежками. А вам, наверное, страшно не хочется встречаться с ними. Потому что вы не можете откупиться взяткой. Я прав?
Пендель покачал головой, потом положил ладонь на макушку — то ли хотел помолиться, то ли убедиться, что голова еще на месте. А затем принял позу каторжника, приготовившегося идти на виселицу. Ее он позаимствовал у дяди Бенни.
— Вы не должны дракен [4], Гарри, мой мальчик, — заметил Оснард, используя выражение, которого Пендель никогда ни от кого не слышал, кроме как все от того же дядюшки Бенни. — Затаиться. Стать маленьким. Стать никем, ни на кого даже не осмеливаться смотреть. Не попадаться им на глаза. Вы даже не можете быть мухой на стене. Вы должны стать частью этой стены.
Но Пенделю очень скоро надоело быть частью стены. Он поднял голову и, растерянно моргая, оглядывал примерочную с таким видом, точно пробудился от долгого сна. Ему вспомнилось одно из самых загадочных высказываний дяди Бенни, но теперь он наконец понял его значение:
Гарри, мальчик, моя проблема заключается в том, что куда бы я ни пошел, где бы ни оказался, обязательно все испорчу.
— Да кто вы, собственно, такой? — грубовато спросил он Оснарда.
— Я шпион. Шпионю на добрую старую Англию. Мы собираемся заново открыть Панаму.
— Зачем?
— Расскажу за обедом. Вы когда по пятницам закрываетесь?
— Да можно хоть сейчас. Удивлен, что вы спрашиваете об этом.
— Тогда во сколько? Свечи. Киддуш [5]. Что там у вас еще бывает?
— Не бывает. Мы христиане.
— Тогда вы, наверное, член клуба «Юнион»?
— Только что.
— Только что? Как прикажете понимать?
— Пришлось купить рисовую ферму, только после этого меня приняли в члены клуба. Портных они, видите ли, не принимают, а фермеров — пожалуйста. Но при этом надо внести вступительный взнос, целых двадцать пять кусков.
— И зачем вам это понадобилось?
К собственному изумлению, Пендель вдруг обнаружил, что улыбается. Какой-то безумной улыбкой, вызванной удивлением или страхом. И все же это была улыбка, и она принесла еще одно приятное ощущение — оказывается, собственное тело еще послушно ему.
— Я вам вот что скажу, мистер Оснард, — заметил он почти фамильярно. — Я и сам до сих пор не пойму, это осталось для меня тайной. Должен признаться, я человек импульсивный, увлекающийся. В этом моя беда. Мой дядя Бенджамин, которого вы только что изволили упомянуть, всегда мечтал иметь виллу в Италии. Наверное, я сделал это, чтоб доставить удовольствие дяде Бенни. Или же назло миссис Портер.
— А это что еще за персонаж?
— Она офицер полиции и была приставлена следить за освобожденными на поруки. Очень серьезная дама. Всегда считала, что ничего путного из меня не выйдет.
— А вы когда-нибудь ходили в клуб обедать? Или были приглашены?
— Крайне редко. Просто нынешнее финансовое положение не позволяет, я бы так это сформулировал.
— Ну а если б я заказал десять костюмов вместо двух и был бы свободен вечером, вы бы меня пригласили?
Оснард надевал свой старый пиджак. «Пусть сам туда отправляется», — подумал Пендель, подавив импульсивное желание угодить.
— Ну, возможно. Все зависит… — неопределенно протянул он.
— И вы позвоните Луизе. И скажете: "Дорогая, чудесные новости! Один сумасшедший брит заказал у меня целых десять костюмов, и я угощаю его обедом в клубе «Юнион».
— Вообще-то можно…
— Как воспримет она это?
— Ну, это зависит…
Рука Оснарда скользнула в карман и извлекла тот самый коричневый конверт, который уже успел попасться на глаза Пенделю.
— Вот, держите. Пять тысяч за два костюма. Никаких квитанций не надо. Плюс еще две сотни на корзинку с завтраком.
На Пенделе по-прежнему красовалась жилетка с расстегнутыми пуговицами, а потому он сунул конверт в карман брюк, где уже лежал блокнот.
— Все в Панаме знают Гарри Пенделя, — заметил Оснард. — Стоит вам затаиться или исчезнуть, как все сразу заметят. А потому самое милое дело — бывать повсюду. Тогда никто не обратит на нас внимания.
Они снова стояли лицом к лицу. При ближайшем рассмотрении оказалось, что лицо Оснарда так и светится с трудом подавляемым возбуждением. И Пендель, будучи натурой восприимчивой, сам оживился и просветлел. Они спустились вниз. Пендель пошел позвонить Луизе из раскроечной, Оснард стоял и ждал, опершись на зонтик.
— Ты, и только ты, знаешь, Гарри, — жарко шептала Луиза Пенделю в левое ухо. Шептала голосом матери. (Социализм и школа, где преподают Библию.)
— Знаю что, Лу? Что именно я должен знать? — шутливо спросил он. — Это ты меня знаешь, Лу. Ничего я не знаю. Тупой и неграмотный, как пень.
Говоря по телефону, она умела держать долгие паузы. Порой невыносимо долгие, они тянулись, как время в тюрьме.
— Ты один знаешь, Гарри, стоит ли бросать семью на весь вечер, тащиться в этот твой клуб и развлекаться с чу [6]: Ханна, его девятилетняя принцесса-католичка, Марк, его восьмилетний еврейский сыночек, упрямо не желавший учиться играть на скрипке. И Пендель любил свою семью с нежностью и преданностью сироты, и одновременно страшно боялся за нее, и научился воспринимать это счастье как посланный дураку небесный дар.
Когда он стоял один на балконе, в темноте — а ему нравилось стоять там каждый вечер после работы, — стоял и иногда выкуривал одну из маленьких сигар дяди Бенни, стоял и вдыхал влажный воздух, пропитанный приторными запахами ночных цветов, смотрел, как плавают далекие огоньки в тумане, угадывал в его темной пелене очертания кораблей, бросивших якорь в устье канала, свалившееся на его непутевую голову счастье казалось незаслуженным и оттого — страшно хрупким. Ты ведь знаешь, долго так продолжаться не может, Гарри, мальчик мой, знаешь, что мир вдруг может взорваться. И все погибло, разрушено, ты ведь сталкивался с этим уже не раз, видел собственными глазами. А то, что уже случилось однажды, наверняка произойдет еще раз и еще, и предугадать это невозможно, а потому будь настороже.
Он стоял и вглядывался в этот слишком подозрительно мирный город, и вскоре в воображении его трассирующие вспышки зеленого и красного начинали полосовать черно-синее небо, воздух разрывал треск автоматных очередей и оглушительный грохот артиллерийской канонады, И он грезил наяву чудовищными сценами, вроде тех, что разворачивались декабрьской ночью 1989-го, когда холмы содрогались и вспыхивали, беззащитные под ракетными ударами с моря, — больше всего тогда пострадали трущобы Эль Чорилло, сплошь застроенные ветхими деревянными домишками. И, как всегда, виноваты во всем оказались бедняки — понастроили всяких огнеопасных лачуг, а все от лени; плодятся и размножаются, точно кролики, а потом их оттуда и дымом не выкурить. Возможно, нападавшие вовсе не имели в виду ничего плохого, не хотели такого развития событий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112
Пендель покачал головой, потом положил ладонь на макушку — то ли хотел помолиться, то ли убедиться, что голова еще на месте. А затем принял позу каторжника, приготовившегося идти на виселицу. Ее он позаимствовал у дяди Бенни.
— Вы не должны дракен [4], Гарри, мой мальчик, — заметил Оснард, используя выражение, которого Пендель никогда ни от кого не слышал, кроме как все от того же дядюшки Бенни. — Затаиться. Стать маленьким. Стать никем, ни на кого даже не осмеливаться смотреть. Не попадаться им на глаза. Вы даже не можете быть мухой на стене. Вы должны стать частью этой стены.
Но Пенделю очень скоро надоело быть частью стены. Он поднял голову и, растерянно моргая, оглядывал примерочную с таким видом, точно пробудился от долгого сна. Ему вспомнилось одно из самых загадочных высказываний дяди Бенни, но теперь он наконец понял его значение:
Гарри, мальчик, моя проблема заключается в том, что куда бы я ни пошел, где бы ни оказался, обязательно все испорчу.
— Да кто вы, собственно, такой? — грубовато спросил он Оснарда.
— Я шпион. Шпионю на добрую старую Англию. Мы собираемся заново открыть Панаму.
— Зачем?
— Расскажу за обедом. Вы когда по пятницам закрываетесь?
— Да можно хоть сейчас. Удивлен, что вы спрашиваете об этом.
— Тогда во сколько? Свечи. Киддуш [5]. Что там у вас еще бывает?
— Не бывает. Мы христиане.
— Тогда вы, наверное, член клуба «Юнион»?
— Только что.
— Только что? Как прикажете понимать?
— Пришлось купить рисовую ферму, только после этого меня приняли в члены клуба. Портных они, видите ли, не принимают, а фермеров — пожалуйста. Но при этом надо внести вступительный взнос, целых двадцать пять кусков.
— И зачем вам это понадобилось?
К собственному изумлению, Пендель вдруг обнаружил, что улыбается. Какой-то безумной улыбкой, вызванной удивлением или страхом. И все же это была улыбка, и она принесла еще одно приятное ощущение — оказывается, собственное тело еще послушно ему.
— Я вам вот что скажу, мистер Оснард, — заметил он почти фамильярно. — Я и сам до сих пор не пойму, это осталось для меня тайной. Должен признаться, я человек импульсивный, увлекающийся. В этом моя беда. Мой дядя Бенджамин, которого вы только что изволили упомянуть, всегда мечтал иметь виллу в Италии. Наверное, я сделал это, чтоб доставить удовольствие дяде Бенни. Или же назло миссис Портер.
— А это что еще за персонаж?
— Она офицер полиции и была приставлена следить за освобожденными на поруки. Очень серьезная дама. Всегда считала, что ничего путного из меня не выйдет.
— А вы когда-нибудь ходили в клуб обедать? Или были приглашены?
— Крайне редко. Просто нынешнее финансовое положение не позволяет, я бы так это сформулировал.
— Ну а если б я заказал десять костюмов вместо двух и был бы свободен вечером, вы бы меня пригласили?
Оснард надевал свой старый пиджак. «Пусть сам туда отправляется», — подумал Пендель, подавив импульсивное желание угодить.
— Ну, возможно. Все зависит… — неопределенно протянул он.
— И вы позвоните Луизе. И скажете: "Дорогая, чудесные новости! Один сумасшедший брит заказал у меня целых десять костюмов, и я угощаю его обедом в клубе «Юнион».
— Вообще-то можно…
— Как воспримет она это?
— Ну, это зависит…
Рука Оснарда скользнула в карман и извлекла тот самый коричневый конверт, который уже успел попасться на глаза Пенделю.
— Вот, держите. Пять тысяч за два костюма. Никаких квитанций не надо. Плюс еще две сотни на корзинку с завтраком.
На Пенделе по-прежнему красовалась жилетка с расстегнутыми пуговицами, а потому он сунул конверт в карман брюк, где уже лежал блокнот.
— Все в Панаме знают Гарри Пенделя, — заметил Оснард. — Стоит вам затаиться или исчезнуть, как все сразу заметят. А потому самое милое дело — бывать повсюду. Тогда никто не обратит на нас внимания.
Они снова стояли лицом к лицу. При ближайшем рассмотрении оказалось, что лицо Оснарда так и светится с трудом подавляемым возбуждением. И Пендель, будучи натурой восприимчивой, сам оживился и просветлел. Они спустились вниз. Пендель пошел позвонить Луизе из раскроечной, Оснард стоял и ждал, опершись на зонтик.
— Ты, и только ты, знаешь, Гарри, — жарко шептала Луиза Пенделю в левое ухо. Шептала голосом матери. (Социализм и школа, где преподают Библию.)
— Знаю что, Лу? Что именно я должен знать? — шутливо спросил он. — Это ты меня знаешь, Лу. Ничего я не знаю. Тупой и неграмотный, как пень.
Говоря по телефону, она умела держать долгие паузы. Порой невыносимо долгие, они тянулись, как время в тюрьме.
— Ты один знаешь, Гарри, стоит ли бросать семью на весь вечер, тащиться в этот твой клуб и развлекаться с чу [6]: Ханна, его девятилетняя принцесса-католичка, Марк, его восьмилетний еврейский сыночек, упрямо не желавший учиться играть на скрипке. И Пендель любил свою семью с нежностью и преданностью сироты, и одновременно страшно боялся за нее, и научился воспринимать это счастье как посланный дураку небесный дар.
Когда он стоял один на балконе, в темноте — а ему нравилось стоять там каждый вечер после работы, — стоял и иногда выкуривал одну из маленьких сигар дяди Бенни, стоял и вдыхал влажный воздух, пропитанный приторными запахами ночных цветов, смотрел, как плавают далекие огоньки в тумане, угадывал в его темной пелене очертания кораблей, бросивших якорь в устье канала, свалившееся на его непутевую голову счастье казалось незаслуженным и оттого — страшно хрупким. Ты ведь знаешь, долго так продолжаться не может, Гарри, мальчик мой, знаешь, что мир вдруг может взорваться. И все погибло, разрушено, ты ведь сталкивался с этим уже не раз, видел собственными глазами. А то, что уже случилось однажды, наверняка произойдет еще раз и еще, и предугадать это невозможно, а потому будь настороже.
Он стоял и вглядывался в этот слишком подозрительно мирный город, и вскоре в воображении его трассирующие вспышки зеленого и красного начинали полосовать черно-синее небо, воздух разрывал треск автоматных очередей и оглушительный грохот артиллерийской канонады, И он грезил наяву чудовищными сценами, вроде тех, что разворачивались декабрьской ночью 1989-го, когда холмы содрогались и вспыхивали, беззащитные под ракетными ударами с моря, — больше всего тогда пострадали трущобы Эль Чорилло, сплошь застроенные ветхими деревянными домишками. И, как всегда, виноваты во всем оказались бедняки — понастроили всяких огнеопасных лачуг, а все от лени; плодятся и размножаются, точно кролики, а потом их оттуда и дымом не выкурить. Возможно, нападавшие вовсе не имели в виду ничего плохого, не хотели такого развития событий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112