Это ты знаешь?
Илья Федорович только шевелил побелевшими губами.
Атаман замолчал и шагнул к нему еще ближе.
– А кто в буксы песочек сыплет, знаешь? Стерва ты этакая большевицкая!
Атаман схватил со стола Васькин револьвер и, размахнувшись ударил Илью Федоровича по глазу.
Илья Федорович и Васька закричали разом.
Илья Федорович сразу утих, а Васька кричал долго, топал ногами, мотал головой.
– В конюшню их! – крикнул атаман. – К стенке!
У Ильи Федоровича широкой полосой текла по лицу кровь. Он вытер ее рукавом и вместе со мной и Васькой пошел к дверям.
– Стреляйте троих сразу! – крикнул атаман вдогонку. – А перед смертью покрепче допросите. Может, еще сознаются, тогда по домам пустим.
Нас пригнали в пустую темную конюшню, завязали глаза, провели шага два-три и остановили.
– Расставляй, – кричат, – ноги шире!
Я не успел расставить ноги – мне их раздвинули силой.
– Становись! – скомандовал бородатый.
Это не нам он скомандовал, а казакам.
– Заряжай!
Затворы щелкнули.
«Неужели уже расстреливают? А допрос?» – подумал я.
– Залп! Пли!
Грохнуло.
Я качнулся вперед, но устоял на ногах. «Жив, что ли?» – спрашиваю сам себя и не верю. Щупаю руками живот, грудь, плечи. Думаю, в крови у меня все. Нет. Руки сухие. И не болит ничего. Может, это вгорячах не чувствую? Может, у меня нога не действует? Двигаю правой ногой, поднимаю левую. Значит, жив и не ранен. Промахнулись. А как, думаю. Илья Федорович и Васька? Может, лежат оба? Ведь рядом Васька стоял, когда нам глаза завязывали. Дай-ка его ногой пощупаю.
Протянул ногу вправо, – а Васька тоже меня ногой толкает.
– Ну и стрелки! – говорит бородатый. – Под самым носом человека убить не могут. Значит, счастье ваше, товарищи деповские! Перед второй смертью, может, еще поговорите?
Сняли у нас с глаз повязки и стали опять допрашивать.
Опять никакого толку от нас не добились.
– Расстреляем! – кричит нам бородатый. – Ей-богу, расстреляем! Первый раз мы вам, по совести сказать, промеж ног стреляли, а теперь прямо в лоб метить будем. Сознавайтесь лучше загодя.
Долго еще морочил нам голову казак. Уговаривал, пугал. То к стенке опять ставил, то полено в руки хватал и грозил Илье Федоровичу раскроить темя. Мы ко всему привыкли.
Ясно было – пугают они. Кабы в самом деле собирались расстрелять, давно бы расстреляли.
А то так – волынка какая-то. Стращают, выпытывают. Только не дождаться им от нас ни черта. Ничего такого они про нас не знают, а сознаться – мы ни в чем не сознаемся.
Держимся все трое крепко.
– Ну черт вас забери, – сказал бородатый. – Поживете денек в тюгулёвке, а завтра расстреляем.
Прожили мы в тюгулёвке день, и два, и три, и четыре.
Про нас будто забыли.
У Ильи Федоровича рана под глазом оказалась неглубокая. Аким Власов отодрал от своей старой рубахи рукав и перевязал ему глаз.
А Васька совсем переменился. Нервный стал. Чуть что не по нем – дергается весь и плачет, как маленький.
– Чего ты тут слезу пускаешь? – подтрунивал над ним Илья Федорович. – Под винтовками стоял – не ревел, а тут из-за коня соломенного расстраиваешься. Эх ты, герой!
На пятый день после пытки вызвали нас к атаману.
Атамана самого на этот раз в правлении не было.
Черноусый моложавый казак сидел за его столом.
Когда мы вошли, он протянул Илье Федоровичу бумагу и сказал:
– Распишись о невыезде со станции и ступай себе домой. Да смотри, чтоб в мастерских все в порядке было. Говорят, ты мастер хороший, а нам такие люди пока что нужны. А этих хлопцев дома на привязи держи. Если что – ты за них отвечать будешь. Ну, до свиданьица.
Казак приподнялся и протянул Илье Федоровичу руку с бирюзовым перстнем на пальце.
Мы вышли из правления и минуту постояли у крыльца. Не верилось даже, что нас вправду отпускают домой.
– Ай да хлопцы! – сказал Илья Федорович. – Теперь, значит, сто лет проживем – расстрелянные. А этим гадам я наработаю в мастерских. Уж поблагодарят!
Глава XXIII
СТРЕЛЯНЫЙ ЖАВОРОНОК
Дня три после тюрьмы просидели мы дома. Матери и за порог нас не пускали, плакали. Зато кормили нас вовсю. Лепешки всякие пекли нам, чуреки из кукурузы, молоком нас поили. Да я этих дней и не помню: проспал я их. Только после узнал, что Андрей ко мне два раза заходил, но моя мать его и в коридор не пустила.
А потом отъелся я, отоспался и сам пошел к Андрею за новостями.
Весна уже на полном ходу. Пыль туманом стоит, деревья над заборами шелестят крупными, жирными листьями.
Ребятишки по всей нашей улице носятся, подбирают сбитые альчики, ищут в пыли свинцовый биток. Я и сам в прошлом году такими же делами занимался, – у нас лет до семнадцати парни в альчики играют, – ну, а нынче мне не до того.
Шел я к Андрею и думал: не свернуть ли сперва в плавники, на Кубань, окунуться разок или лучше уж потом с ребятами всем хороводом отправиться?
Да нет, раньше сбегаю к Андрею.
Расспросить его надо, как тут без нас ребята жили, где Порфирий, что про Красную Армию слышно. Да и мне самому есть что рассказать: про тюрьму, про атамана, про конюшню. Не всякий ведь из-под расстрела жив выходит.
Толкаю калитку, а она закрыта. С чего это Андрейка днем запираться стал? Может, и его куда увели? Или, чего доброго, он на фронт махнул и бросил нас?
Стукнул я кулаком раза три, поворочал железное кольцо. Наконец слышу – дверь хлопнула, шаги.
– Кто там? – спрашивает Андрей.
– Свои, – говорю. – Чего запираешься?
– Гришка! – кричит Андрей и выбивает изо всех сил железный засов.
Калитка распахнулась настежь. Выскочил ко мне Андрей, втащил меня во двор, хлопает меня по плечу, по спине, руку мне трясет.
А потом вдруг оглянулся на калитку и давай скорей засов задвигать.
– Да что ты все запираешься? – спрашиваю.
– Потише, – говорит Андрей, – у меня там Порфирий…
– У тебя? Что же он делает?
– Живет у меня. Третий день уже.
– А почему с тупика ушел?
– Там народу много стало болтаться. С разбитых вагонов тормоза снимают, рессоры снимают, муфты. Чинить вагоны будут. Видать, в далекую собираются…
– Что, отступают уже?
– Да нет, еще не отступают, а как будто приготовляются. Красные ведь уже к Ростову подходят. Деповские все настороже, чуть что – и готово… Одни мы зеваем. С тех пор как вас засадили с Васькой, Порфирий как на вожжах нас держит, никуда не пускает.
– Что же, вы так ничего и не сделали без нас?
– Кое-что сделали. С Иван Васильевичем да с Гавриком винтовки обрезали. И Сенька помогал, и Мишка Архоник.
– А зачем обрезали?
– Да как зачем? С длинной винтовкой никуда показаться нельзя. А обрез под полой носить можно. Я тебе потом свой покажу.
Мы поднялись на крылечко и постучали в дверь. Открыл нам сам Порфирий. Он был теперь в синей ситцевой рубахе, побритый, молодой, прямо не старше Андрея.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
Илья Федорович только шевелил побелевшими губами.
Атаман замолчал и шагнул к нему еще ближе.
– А кто в буксы песочек сыплет, знаешь? Стерва ты этакая большевицкая!
Атаман схватил со стола Васькин револьвер и, размахнувшись ударил Илью Федоровича по глазу.
Илья Федорович и Васька закричали разом.
Илья Федорович сразу утих, а Васька кричал долго, топал ногами, мотал головой.
– В конюшню их! – крикнул атаман. – К стенке!
У Ильи Федоровича широкой полосой текла по лицу кровь. Он вытер ее рукавом и вместе со мной и Васькой пошел к дверям.
– Стреляйте троих сразу! – крикнул атаман вдогонку. – А перед смертью покрепче допросите. Может, еще сознаются, тогда по домам пустим.
Нас пригнали в пустую темную конюшню, завязали глаза, провели шага два-три и остановили.
– Расставляй, – кричат, – ноги шире!
Я не успел расставить ноги – мне их раздвинули силой.
– Становись! – скомандовал бородатый.
Это не нам он скомандовал, а казакам.
– Заряжай!
Затворы щелкнули.
«Неужели уже расстреливают? А допрос?» – подумал я.
– Залп! Пли!
Грохнуло.
Я качнулся вперед, но устоял на ногах. «Жив, что ли?» – спрашиваю сам себя и не верю. Щупаю руками живот, грудь, плечи. Думаю, в крови у меня все. Нет. Руки сухие. И не болит ничего. Может, это вгорячах не чувствую? Может, у меня нога не действует? Двигаю правой ногой, поднимаю левую. Значит, жив и не ранен. Промахнулись. А как, думаю. Илья Федорович и Васька? Может, лежат оба? Ведь рядом Васька стоял, когда нам глаза завязывали. Дай-ка его ногой пощупаю.
Протянул ногу вправо, – а Васька тоже меня ногой толкает.
– Ну и стрелки! – говорит бородатый. – Под самым носом человека убить не могут. Значит, счастье ваше, товарищи деповские! Перед второй смертью, может, еще поговорите?
Сняли у нас с глаз повязки и стали опять допрашивать.
Опять никакого толку от нас не добились.
– Расстреляем! – кричит нам бородатый. – Ей-богу, расстреляем! Первый раз мы вам, по совести сказать, промеж ног стреляли, а теперь прямо в лоб метить будем. Сознавайтесь лучше загодя.
Долго еще морочил нам голову казак. Уговаривал, пугал. То к стенке опять ставил, то полено в руки хватал и грозил Илье Федоровичу раскроить темя. Мы ко всему привыкли.
Ясно было – пугают они. Кабы в самом деле собирались расстрелять, давно бы расстреляли.
А то так – волынка какая-то. Стращают, выпытывают. Только не дождаться им от нас ни черта. Ничего такого они про нас не знают, а сознаться – мы ни в чем не сознаемся.
Держимся все трое крепко.
– Ну черт вас забери, – сказал бородатый. – Поживете денек в тюгулёвке, а завтра расстреляем.
Прожили мы в тюгулёвке день, и два, и три, и четыре.
Про нас будто забыли.
У Ильи Федоровича рана под глазом оказалась неглубокая. Аким Власов отодрал от своей старой рубахи рукав и перевязал ему глаз.
А Васька совсем переменился. Нервный стал. Чуть что не по нем – дергается весь и плачет, как маленький.
– Чего ты тут слезу пускаешь? – подтрунивал над ним Илья Федорович. – Под винтовками стоял – не ревел, а тут из-за коня соломенного расстраиваешься. Эх ты, герой!
На пятый день после пытки вызвали нас к атаману.
Атамана самого на этот раз в правлении не было.
Черноусый моложавый казак сидел за его столом.
Когда мы вошли, он протянул Илье Федоровичу бумагу и сказал:
– Распишись о невыезде со станции и ступай себе домой. Да смотри, чтоб в мастерских все в порядке было. Говорят, ты мастер хороший, а нам такие люди пока что нужны. А этих хлопцев дома на привязи держи. Если что – ты за них отвечать будешь. Ну, до свиданьица.
Казак приподнялся и протянул Илье Федоровичу руку с бирюзовым перстнем на пальце.
Мы вышли из правления и минуту постояли у крыльца. Не верилось даже, что нас вправду отпускают домой.
– Ай да хлопцы! – сказал Илья Федорович. – Теперь, значит, сто лет проживем – расстрелянные. А этим гадам я наработаю в мастерских. Уж поблагодарят!
Глава XXIII
СТРЕЛЯНЫЙ ЖАВОРОНОК
Дня три после тюрьмы просидели мы дома. Матери и за порог нас не пускали, плакали. Зато кормили нас вовсю. Лепешки всякие пекли нам, чуреки из кукурузы, молоком нас поили. Да я этих дней и не помню: проспал я их. Только после узнал, что Андрей ко мне два раза заходил, но моя мать его и в коридор не пустила.
А потом отъелся я, отоспался и сам пошел к Андрею за новостями.
Весна уже на полном ходу. Пыль туманом стоит, деревья над заборами шелестят крупными, жирными листьями.
Ребятишки по всей нашей улице носятся, подбирают сбитые альчики, ищут в пыли свинцовый биток. Я и сам в прошлом году такими же делами занимался, – у нас лет до семнадцати парни в альчики играют, – ну, а нынче мне не до того.
Шел я к Андрею и думал: не свернуть ли сперва в плавники, на Кубань, окунуться разок или лучше уж потом с ребятами всем хороводом отправиться?
Да нет, раньше сбегаю к Андрею.
Расспросить его надо, как тут без нас ребята жили, где Порфирий, что про Красную Армию слышно. Да и мне самому есть что рассказать: про тюрьму, про атамана, про конюшню. Не всякий ведь из-под расстрела жив выходит.
Толкаю калитку, а она закрыта. С чего это Андрейка днем запираться стал? Может, и его куда увели? Или, чего доброго, он на фронт махнул и бросил нас?
Стукнул я кулаком раза три, поворочал железное кольцо. Наконец слышу – дверь хлопнула, шаги.
– Кто там? – спрашивает Андрей.
– Свои, – говорю. – Чего запираешься?
– Гришка! – кричит Андрей и выбивает изо всех сил железный засов.
Калитка распахнулась настежь. Выскочил ко мне Андрей, втащил меня во двор, хлопает меня по плечу, по спине, руку мне трясет.
А потом вдруг оглянулся на калитку и давай скорей засов задвигать.
– Да что ты все запираешься? – спрашиваю.
– Потише, – говорит Андрей, – у меня там Порфирий…
– У тебя? Что же он делает?
– Живет у меня. Третий день уже.
– А почему с тупика ушел?
– Там народу много стало болтаться. С разбитых вагонов тормоза снимают, рессоры снимают, муфты. Чинить вагоны будут. Видать, в далекую собираются…
– Что, отступают уже?
– Да нет, еще не отступают, а как будто приготовляются. Красные ведь уже к Ростову подходят. Деповские все настороже, чуть что – и готово… Одни мы зеваем. С тех пор как вас засадили с Васькой, Порфирий как на вожжах нас держит, никуда не пускает.
– Что же, вы так ничего и не сделали без нас?
– Кое-что сделали. С Иван Васильевичем да с Гавриком винтовки обрезали. И Сенька помогал, и Мишка Архоник.
– А зачем обрезали?
– Да как зачем? С длинной винтовкой никуда показаться нельзя. А обрез под полой носить можно. Я тебе потом свой покажу.
Мы поднялись на крылечко и постучали в дверь. Открыл нам сам Порфирий. Он был теперь в синей ситцевой рубахе, побритый, молодой, прямо не старше Андрея.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44