— Он взял шляпу и перчатки. — Будешь писать Тео, передай ему привет от меня.
Опьяненный успехом, Винсент схватил свою новую акварель и побежал на улицу Эйлебоомен. Дверь открыла Йет. Вид у нее был расстроенный.
— На твоем месте я не стала бы заходить в мастерскую, Винсент. Антон не в себе.
— Что случилось? Он болен?
Йет вздохнула.
— Мечется, как всегда.
— Ну, тогда ему, конечно, не до меня.
— Лучше обожди до другого раза, Винсент. Я скажу ему, что ты приходил. Когда он будет спокойнее, он сам к тебе зайдет.
— Ты не забудешь сказать ему обо мне?
— Не забуду.
Винсент ждал не одну неделю, но Мауве все не было. Вместо него дважды приходил Терстех. Каждый раз он повторял одно и то же:
— Да, да, ты, пожалуй, шагнул немного вперед. Но это еще не то, что нужно. Я еще не могу продавать твои вещи на Плаатсе. Боюсь, что ты работаешь недостаточно усердно или слишком торопливо, Винсент.
— Дорогой минхер Терстех, я встаю в пять утра и работаю до одиннадцати или двенадцати ночи. Я отрываюсь от работы лишь для того, чтобы немного перекусить.
Терстех недоумевающе покачал головой. Он снова всмотрелся в акварель.
— Не понимаю, не понимаю. Твои работы отдают тою же грубостью и резкостью, которая была у тебя, когда ты впервые появился на Плаатсе. Тебе уже давно бы пора это преодолеть. Если у человека есть способности, при упорной работе этого вполне можно добиться.
— При упорной работе! — повторил Винсент.
— Видит бог, я рад бы купить твои этюды, Винсент! Я хочу, чтобы ты зарабатывал себе на жизнь. Это несправедливо, что Тео приходится тебя кормить… Но я не могу, не могу покупать твои вещи, пока они плохи! Ведь тебе не нужна милостыня.
— Нет, не нужна.
— Ты должен спешить, это главное. Должен начать продавать свои вещи и зарабатывать себе на жизнь.
Когда Терстех повторил эти слова в четвертый раз, Винсент подумал, что он просто издевается над ним. «Ты должен зарабатывать себе на жизнь… но я не могу у тебя купить ничего, ровным счетом ничего!» Как же, черт возьми, он может заработать себе на жизнь, если у него ничего не покупают?
Однажды Винсент встретил на улице Мауве. Художник шел быстрым шагом, шел, сам не зная куда, опустив голову и выставив вперед правое плечо. Винсента он словно не узнал.
— Давно не видел вас, кузен Мауве.
— Я был занят. — Тон у Мауве был холодный, равнодушный.
— Да, я знаю, у вас новая картина. Как она продвигается?
— Ах… — Он сделал неопределенное движение рукой.
— Можно мне как-нибудь зайти к вам в мастерскую? Боюсь, что я со своими акварелями так и застрял на одном месте.
— Не сейчас. Говорю тебе, я занят. Я не могу тратить время попусту.
— Тогда не заглянете ли вы ко мне, когда выйдете прогуляться? Несколько ваших слов направили бы меня на верную дорогу.
— Возможно, как знать. Только я сейчас занят. Мне надо идти.
Он зашагал дальше, устремляясь вперед всем телом. Винсент в недоумении глядел ему вслед.
Что же такое случилось? Неужели он чем-нибудь оскорбил Мауве? Оттолкнул его?
Винсент был очень удивлен, когда через несколько дней к нему в мастерскую наведался Вейсенбрух. Ведь этот человек снисходил до разговора с молодыми или даже с признанными художниками лишь затем, чтобы разругать их на все корки.
— Вот это да! — с порога закричал Вейсенбрух, оглядывая комнату. — Дворец, настоящий дворец! Скоро вы будете здесь писать портреты короля и королевы.
— Если вам здесь не нравится, можете убираться, — огрызнулся Винсент.
— Почему вы не плюнете на живопись, Ван Гог? Ведь это собачья жизнь.
— Вы же вот процветаете.
— Да, но я добился успеха. А вы никогда не добьетесь.
— Возможно. Но я буду писать куда лучше вас.
Вейсенбрух расхохотался.
— Нет, это вам не удастся! Но, наверное, вы будете писать лучше всех в Гааге, за исключением меня. Если только в вашей живописи отразится ваш характер.
— А вы считаете, что тут нет характера? — спросил Винсент, доставая свою папку. — Присядьте, посмотрите.
— Я не могу смотреть рисунки сидя.
Акварели Вейсенбрух отодвинул в сторону, едва взглянув на них.
— Это не в вашей манере; акварель — слишком пресная, вялая техника, чтобы выразить то, что вы хотите.
Он заинтересовался карандашными рисунками, изображавшими боринажцев, брабантцев, стариков и старух, которых Винсент часто рисовал в Гааге. Рассматривая лист за листом, он только посмеивался, Винсент ждал, что сейчас на него обрушится град издевательств.
— Рисуете вы просто великолепно, — сказал Вейсенбрух, и глаза у него заблестели. — Пожалуй, по этим эскизам я и сам не прочь бы поработать.
У Винсента будто подломились колени, так неожиданны были слова Вейсенбруха. Он упал на стул как подкошенный.
— Вас, кажется, называют Карающим Мечом?
— Так оно и есть. Если бы я увидел, что ваши рисунки плохи, я бы сказал это прямо.
— А Терстех разбранил меня за них. Говорит, что они чересчур грубы и резки.
— Глупости! В этом-то их сила.
— Я хотел рисовать пером, но Терстех говорит, что мне надо целиком перейти на акварели.
— И тогда он будет продавать эти акварели, да? Нет, мой друг, если вы видите натуру как рисунок пером, то и передавайте ее рисунком. И, главное, никого не слушайте, даже меня. Идите своим путем.
— Пожалуй, так и придется.
— Когда Мауве сказал, что вы художник божьей милостью, Терстех не согласился с ним, и Мауве стал вас защищать. Это было при мне. Если это повторится, то теперь, когда я видел ваши работы, я тоже буду стоять за вас.
— Мауве сказал, что я художник божьей милостью?
— Не вбивайте себе это в голову. Благодарите бога, если хотя бы умрете художником.
— Тогда почему же он так холоден ко мне?
— Он ко всем холоден, Винсент, когда заканчивает картину. Не обращайте на это внимания. Вот он покончит со своим схевенингенским полотном, и все образуется само собой. А пока можете заходить ко мне, если вам понадобится помощь.
— Разрешите задать вам один вопрос, Вейсенбрух?
— Пожалуйста.
— Это Мауве прислал вас сюда?
— Да, Мауве.
— А зачем?
— Ему хочется знать мое мнение о вашей работе.
— Но зачем же ему знать? Если он считает меня художником божьей милостью…
— Не знаю. Быть может, Терстех заронил в него сомнение.
6
Терстех все больше терял веру в Винсента, а Мауве становился к нему все холоднее, но их место в его жизни постепенно занимала Христина: она дарила его той простой дружбой, по которой он так тосковал. Она приходила в мастерскую каждый день, рано поутру, и приносила корзинку с шитьем — ей хотелось; чтобы ее руки, как и руки Винсента, были тоже заняты работой. Голос у нее был грубый, слова неловкие, но говорила она спокойно, тихо, и когда Винсенту надо было сосредоточиться, она ему нисколько не мешала. Почти все время Христина мирно сидела у печки, глядя в окно или занимаясь шитьем каких-то вещей для будущего ребенка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136
Опьяненный успехом, Винсент схватил свою новую акварель и побежал на улицу Эйлебоомен. Дверь открыла Йет. Вид у нее был расстроенный.
— На твоем месте я не стала бы заходить в мастерскую, Винсент. Антон не в себе.
— Что случилось? Он болен?
Йет вздохнула.
— Мечется, как всегда.
— Ну, тогда ему, конечно, не до меня.
— Лучше обожди до другого раза, Винсент. Я скажу ему, что ты приходил. Когда он будет спокойнее, он сам к тебе зайдет.
— Ты не забудешь сказать ему обо мне?
— Не забуду.
Винсент ждал не одну неделю, но Мауве все не было. Вместо него дважды приходил Терстех. Каждый раз он повторял одно и то же:
— Да, да, ты, пожалуй, шагнул немного вперед. Но это еще не то, что нужно. Я еще не могу продавать твои вещи на Плаатсе. Боюсь, что ты работаешь недостаточно усердно или слишком торопливо, Винсент.
— Дорогой минхер Терстех, я встаю в пять утра и работаю до одиннадцати или двенадцати ночи. Я отрываюсь от работы лишь для того, чтобы немного перекусить.
Терстех недоумевающе покачал головой. Он снова всмотрелся в акварель.
— Не понимаю, не понимаю. Твои работы отдают тою же грубостью и резкостью, которая была у тебя, когда ты впервые появился на Плаатсе. Тебе уже давно бы пора это преодолеть. Если у человека есть способности, при упорной работе этого вполне можно добиться.
— При упорной работе! — повторил Винсент.
— Видит бог, я рад бы купить твои этюды, Винсент! Я хочу, чтобы ты зарабатывал себе на жизнь. Это несправедливо, что Тео приходится тебя кормить… Но я не могу, не могу покупать твои вещи, пока они плохи! Ведь тебе не нужна милостыня.
— Нет, не нужна.
— Ты должен спешить, это главное. Должен начать продавать свои вещи и зарабатывать себе на жизнь.
Когда Терстех повторил эти слова в четвертый раз, Винсент подумал, что он просто издевается над ним. «Ты должен зарабатывать себе на жизнь… но я не могу у тебя купить ничего, ровным счетом ничего!» Как же, черт возьми, он может заработать себе на жизнь, если у него ничего не покупают?
Однажды Винсент встретил на улице Мауве. Художник шел быстрым шагом, шел, сам не зная куда, опустив голову и выставив вперед правое плечо. Винсента он словно не узнал.
— Давно не видел вас, кузен Мауве.
— Я был занят. — Тон у Мауве был холодный, равнодушный.
— Да, я знаю, у вас новая картина. Как она продвигается?
— Ах… — Он сделал неопределенное движение рукой.
— Можно мне как-нибудь зайти к вам в мастерскую? Боюсь, что я со своими акварелями так и застрял на одном месте.
— Не сейчас. Говорю тебе, я занят. Я не могу тратить время попусту.
— Тогда не заглянете ли вы ко мне, когда выйдете прогуляться? Несколько ваших слов направили бы меня на верную дорогу.
— Возможно, как знать. Только я сейчас занят. Мне надо идти.
Он зашагал дальше, устремляясь вперед всем телом. Винсент в недоумении глядел ему вслед.
Что же такое случилось? Неужели он чем-нибудь оскорбил Мауве? Оттолкнул его?
Винсент был очень удивлен, когда через несколько дней к нему в мастерскую наведался Вейсенбрух. Ведь этот человек снисходил до разговора с молодыми или даже с признанными художниками лишь затем, чтобы разругать их на все корки.
— Вот это да! — с порога закричал Вейсенбрух, оглядывая комнату. — Дворец, настоящий дворец! Скоро вы будете здесь писать портреты короля и королевы.
— Если вам здесь не нравится, можете убираться, — огрызнулся Винсент.
— Почему вы не плюнете на живопись, Ван Гог? Ведь это собачья жизнь.
— Вы же вот процветаете.
— Да, но я добился успеха. А вы никогда не добьетесь.
— Возможно. Но я буду писать куда лучше вас.
Вейсенбрух расхохотался.
— Нет, это вам не удастся! Но, наверное, вы будете писать лучше всех в Гааге, за исключением меня. Если только в вашей живописи отразится ваш характер.
— А вы считаете, что тут нет характера? — спросил Винсент, доставая свою папку. — Присядьте, посмотрите.
— Я не могу смотреть рисунки сидя.
Акварели Вейсенбрух отодвинул в сторону, едва взглянув на них.
— Это не в вашей манере; акварель — слишком пресная, вялая техника, чтобы выразить то, что вы хотите.
Он заинтересовался карандашными рисунками, изображавшими боринажцев, брабантцев, стариков и старух, которых Винсент часто рисовал в Гааге. Рассматривая лист за листом, он только посмеивался, Винсент ждал, что сейчас на него обрушится град издевательств.
— Рисуете вы просто великолепно, — сказал Вейсенбрух, и глаза у него заблестели. — Пожалуй, по этим эскизам я и сам не прочь бы поработать.
У Винсента будто подломились колени, так неожиданны были слова Вейсенбруха. Он упал на стул как подкошенный.
— Вас, кажется, называют Карающим Мечом?
— Так оно и есть. Если бы я увидел, что ваши рисунки плохи, я бы сказал это прямо.
— А Терстех разбранил меня за них. Говорит, что они чересчур грубы и резки.
— Глупости! В этом-то их сила.
— Я хотел рисовать пером, но Терстех говорит, что мне надо целиком перейти на акварели.
— И тогда он будет продавать эти акварели, да? Нет, мой друг, если вы видите натуру как рисунок пером, то и передавайте ее рисунком. И, главное, никого не слушайте, даже меня. Идите своим путем.
— Пожалуй, так и придется.
— Когда Мауве сказал, что вы художник божьей милостью, Терстех не согласился с ним, и Мауве стал вас защищать. Это было при мне. Если это повторится, то теперь, когда я видел ваши работы, я тоже буду стоять за вас.
— Мауве сказал, что я художник божьей милостью?
— Не вбивайте себе это в голову. Благодарите бога, если хотя бы умрете художником.
— Тогда почему же он так холоден ко мне?
— Он ко всем холоден, Винсент, когда заканчивает картину. Не обращайте на это внимания. Вот он покончит со своим схевенингенским полотном, и все образуется само собой. А пока можете заходить ко мне, если вам понадобится помощь.
— Разрешите задать вам один вопрос, Вейсенбрух?
— Пожалуйста.
— Это Мауве прислал вас сюда?
— Да, Мауве.
— А зачем?
— Ему хочется знать мое мнение о вашей работе.
— Но зачем же ему знать? Если он считает меня художником божьей милостью…
— Не знаю. Быть может, Терстех заронил в него сомнение.
6
Терстех все больше терял веру в Винсента, а Мауве становился к нему все холоднее, но их место в его жизни постепенно занимала Христина: она дарила его той простой дружбой, по которой он так тосковал. Она приходила в мастерскую каждый день, рано поутру, и приносила корзинку с шитьем — ей хотелось; чтобы ее руки, как и руки Винсента, были тоже заняты работой. Голос у нее был грубый, слова неловкие, но говорила она спокойно, тихо, и когда Винсенту надо было сосредоточиться, она ему нисколько не мешала. Почти все время Христина мирно сидела у печки, глядя в окно или занимаясь шитьем каких-то вещей для будущего ребенка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136