Винсент не унимался. Однажды он втиснул буквально всех импрессионистов в одно полотно.
— Восхитительно! — говорил Тео в тот вечер. — Мы назовем этот этюд «Резюме». Наклеим ярлычки на каждый кусочек полотна. Вот это дерево — настоящий, чистейший Гоген. Девушка в углу — несомненный Тулуз-Лотрек. По солнечным бликам в ручье я узнаю Сислея, тон — как у Моне, листья — Писсарро, воздух — Съра, а центральная фигура — Мане, как есть Мане.
Винсент не отступал. Он упорно трудился целыми днями, а вечером, когда возвращался Тео, ему еще приходилось выслушивать укоры, как маленькому ребенку. Тео спал в гостиной, и работать там по ночам Винсент не мог. Стычки с Тео выводили его из равновесия, и у него началась бессонница. Долгими часами он яростно спорил с Тео. Тот не сдавался, пока не засыпал в полном изнеможении — свет при этом продолжал гореть, а Винсент все говорил и размахивал руками. Тео мирился с такой жизнью лишь потому, что рассчитывал вскоре переехать на улицу Лепик, где у него будет отдельная спальня и крепкий запор на двери.
Когда Винсенту надоедало спорить о своих собственных полотнах, он приставал к Тео с рассуждениями об искусстве вообще, о торговле картинами и проклятой доле художника.
— Я не понимаю, Тео, — жаловался он. — Вот ты управляешь одной из крупнейших картинных галерей в Париже, а не хочешь выставить работы своего брата.
— Мне не позволяет Валадон.
— А ты пробовал?
— Тысячу раз.
— Ну ладно, допустим, моя живопись недостаточно хороша. Ну, а что же Съра? А Гоген? А Лотрек?
— Каждый раз, как они приносят мне свои работы, я прошу у Валадона разрешения повесить их на антресолях.
— Так кто же распоряжается в этой галерее, ты или еще кто-нибудь?
— Увы, я там только служу.
— Тогда тебе надо уходить оттуда. Ведь это унижение, одно только унижение. Тео, я бы этого не вынес. Я ушел бы от них.
— Давай поговорим об этом за завтраком, Винсент. У меня был тяжелый день, и я должен лечь спать.
— А я не хочу откладывать этого до завтра. Я хочу поговорить об этом сейчас же. Тео, что толку, если выставляются лишь Мане и Дега? Они уже признаны. Их полотна начинают покупать. Молодые художники — вот за кого ты должен сейчас биться.
— Дай срок! Может быть, года через три…
— Нет! Мы не можем ждать три года. Нам нужно действовать сейчас. Ох, Тео, почему ты не бросишь службу и не откроешь собственную галерею? Только подумай — никаких Валадонов, никаких Бугро, никаких Эннеров!
— На это нужны деньги, Винсент. А я не скопил ни сантима.
— Денег мы где-нибудь раздобудем.
— Сам знаешь, торговля картинами налаживается медленно.
— Ну и пусть медленно. Мы будем работать день и ночь и помогать тебе, пока ты не поставишь дело.
— А как мы до той поры будем жить? Ведь надо же подумать и о хлебе.
— Ты упрекаешь меня в том, что я ем твой хлеб?
— Бога ради, Винсент, ложись спать. Ты меня совсем замучил.
— А я не хочу спать. Я хочу, чтобы ты сказал мне правду. Почему ты не уходишь от Гупиля? Потому только, что тебе надо содержать меня? Ну, говори же правду. Я тебе как жернов на шее. Я тяну тебя на дно. Я вынуждаю тебя держаться за службу. Если бы не я, ты был бы свободен.
— Если бы я был немного поздоровее да посильнее, я задал бы тебе хорошую трепку. Видно, придется мне позвать Гогена, чтобы он тебя отдубасил. Мое дело служить у Гупиля, Винсент, служить верой и правдой. Твое дело — писать картины, писать до конца дней. Половина моих трудов у Гупиля принадлежит тебе; половина твоих полотен принадлежит мне. А теперь марш с моей кровати, дай мне заснуть, не то я позову полицию!
На следующий день Тео, вернувшись с работы, протянул Винсенту конверт и сказал:
— Если тебе сегодня нечего делать, можешь пойти со мной на этот званый вечер.
— А кто его дает?
— Анри Руссо. Посмотри на пригласительную карточку.
Там были две строчки простеньких стихов и цветы, нарисованные от руки.
— Кто это такой?
— Мы зовем его Таможенником. До сорока лет он служил сборщиком пошлин где-то в глуши. А по воскресеньям, как Гоген, занимался живописью. Приехал в Париж несколько лет назад и поселился в рабочем районе близ площади Бастилии. Он нигде не учился, ни одного дня, однако пишет картины, сочиняет стихи и музыку, дает уроки игры на скрипке детям рабочих, играет на фортепьяно и обучает рисованию каких-то двух стариков.
— Что же он пишет?
— Главным образом фантастических зверей, среди еще более фантастических джунглей. А джунгли он видел только в ботаническом саду. Это крестьянин и примитив по самой натуре, хотя Поль Гоген и подсмеивается над ним.
— А какого ты мнения о его работах, Тео?
— Понимаешь, трудно сказать. Все смотрят на него как на слабоумного.
— Ну, а ты как думаешь?
— В нем есть что-то от невинного младенца. Вот пойдем сегодня к нему, и тогда суди сам. Все его полотна висят у него на стенах.
— Должно быть, у него водятся деньги, раз он устраивает вечера.
— Ну нет, это, пожалуй, самый бедный художник во всем Париже. Даже скрипку, чтобы давать уроки, ему приходится брать напрокат, так как купить ее он не в состоянии. А вечера он устраивает с определенной целью. Погоди, сам увидишь.
Руссо жил в доме, где ютились одни рабочие. Его комната была на четвертом этаже. Улица кишела пронзительно визжавшими ребятишками; смешанный запах кухни, прачечной и нужника мощной струей ударял в ноздри стороннего человека, стоило только ступить на порог.
Тео постучал, и Анри Руссо открыл дверь. Это был невысокий коренастый человек, по своему сложению очень похожий на Винсента. Пальцы у него были короткие и толстые, голова почти квадратная. Его нос в подбородок казались крепкими, как камень, а взгляд-широко раскрытых глаз был совершенно невинным.
— Вы оказали мне честь своим приходом, господин Ван Гог, — сказал он мягким, приветливым тоном.
Тео представил ему Винсента. Руссо пододвинул стулья и пригласил их сесть. Комната у него была живописная, даже веселая. На окнах Руссо повесил занавески из деревенского полотна в красную и белую клетку. Стены тесными рядами покрывали картины, изображавшие диких зверей, джунгли и невероятные, фантастические пейзажи.
В углу, около старого разбитого пианино, явно волнуясь, стояли четыре мальчика со скрипками в руках. На каминной доске лежало домашнее печенье, посыпанное тмином, — произведение рук Руссо. По всей комнате в ожидании гостей были расставлены скамейки и стулья.
— Вы пришли первым, господин Ван Гог, — говорил Руссо, обращаясь к Тео. — Критик Гийом Пилль обещал удостоить меня своим присутствием и привести целую компанию.
С улицы донесся шум — завопили дети, протарахтели по булыжнику колеса экипажа. Руссо кинулся к двери. В коридоре послышались звонкие женские голоса.
— Не останавливаться, не останавливаться!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136