Я уже указывал, что меня обошли и при отправке эскадры в Манилу (1898 г). Что касается экспедиции в Китай, то я высказывался против отправки туда Вальдерзее с 24 000 человек, ибо посылка целой армии могла быть неправильно истолкована, а для достижения реальной цели было достаточно морской пехоты, уже готовой к отплытию. Однако в высших сферах следовали лозунгу: Теперь должен решать потсдамский учебный плац.
Когда меня приглашали высказывать мои политические взгляды, я советовал: 1) всячески сохранять мир, благодаря чему мы ежегодно выигрывали, тогда как в случае войны мы могли бы выиграть мало, зато рисковали потерять все и 2) избегать всяких инцидентов, которые могли произойти вследствие грубостей, особенно невыносимых для англичан, или вследствие вызывающего образа действий. Упрочение же нашего юного мирового могущества я усматривал в политике равновесия на море. Поэтому я сожалел о том, что мы связали себя с Австро-Венгрией на жизнь и на смерть, хотя эта держава не имела никакого значения на море, а также взирал не без опасений на нашу балканскую и восточную политику, которая несла для нас с собой опасность запутаться во второстепенных вопросах из романтических побуждений. То, что Англия при случае советовала нам использовать для своей экспансии этот черный ход, только укрепляло нас в указанном убеждении. Мы должны были, напротив, сосредоточить все свои силы на том, чтобы держать для себя открытым парадный ход в мир – Атлантический океан, хотя необходимая для этого предпосылка – прочный мир на материке – при наших тогдашних отношениях с Францией всегда мог быть нарушен. Я не считал нас достаточно сильными для того, чтобы одновременно с затруднениями, которые испытывала наша политика вследствие соперничества с Англией на мировом рынке, заниматься еще Багдадской дорогой, сулившей гораздо меньше пользы для общих интересов народа, чем для отдельных хозяйственных предприятий. В особенности же я боялся того, что если наша политика не будет направлена на самое существенное, то мы потеряем доверие тех держав, от которых, по моему убеждению, зависело положение: России и Японии.
2
Развитие принципов Бисмарка, касающихся наших отношений с Россией, применительно к современным условиям было, по моему мнению, главным условием успешной внешней политики. Мы должны были установить пункты, в которых неизменные интересы России не сталкивались с такими же интересами Германии, и пойти России навстречу. Мне неизвестно, была ли предпринята хоть одна энергичная попытка в этом направлении до войны; об одной акции, предпринятой во время русско-японской войны и с самого начала не сулившей успеха, я буду говорить ниже.
Обычно же наши начинания сводились к встречам монархов, которые, правда, имели известное значение для поддержания старых династических традиций. Однако другие средства, например использование прессы, не применялись. Стремление Российской империи к земельным захватам даже и после образования Антанты неизбежно сталкивалось с путями развития британского могущества. А тут мы еще самым несчастным образом вклинились с нашей линией Берлин-Константинополь-Багдад{98}. За отказом от договора перестраховки (1890 г) последовало заключение франко-русского союза. Нарастал панславизм, своим острием обращенный против Австрии и нас. Все же сохранились еще многообразные и крепкие традиции русско-германской дружбы и общие интересы. Особенно существенной опорой являлся для нас царизм.
При том положении, которое сложилось после отказа от договора о перестраховке, я был убежден, что возможность побудить Россию к настоящему союзу с нами наступит не ранее, чем она станет осуществима через посредство Японии.
Во время русско-японской войны, 31 октября 1904 года, я присутствовал на заседании у канцлера, на котором фон Гольштейн высказался за то, чтобы вслед за шагами, предпринятыми кайзером, России было послано предложение вступить в союз с нами. По мнению Гольштейна, военное давление соединенных сил России и Германии побудило бы также и французов вступить в столь желательную саму по себе коалицию континентальных держав. Присутствовавший на заседании граф Шлиффен стал на чисто военную точку зрения. Он считал, что в случае возможного похода на Францию Россия всегда могла бы мобилизовать еще несколько армейских корпусов. Я заметил, что в этом случае, как и при обсуждении китайской экспедиции, благородный, скупой на слова и столь авторитетный в своей области стратег обнаружил некоторое пренебрежение к несолдатскому образу мыслей, впрочем, я, как и статс-секретарь по иностранным делам барон фон Рихтгофен, считал психологический расчет Гольштейна неправильным. Я сомневался в том, что принятый под дулом револьвера союз мог заставить французов мобилизовать свои силы ради наших интересов. Равным образом и в 1911 году я полагал, что холодный душ, которым Кидерлен-Вехтер еще раз окатил Париж, уже не соответствовал задачам момента. На упомянутом заседании 1904 года я выразил также сомнение в том, что присоединение к нашей армии двух или трех русских корпусов действительно усилило бы ее и с особой настойчивостью подчеркивал, что союз с Россией вместо ожидаемого успеха, заключавшегося в том, чтобы предохранить нас с помощью Парижа от военных замыслов Англии, напротив, только усилит существовавшую тогда опасность войны. В случае же войны с Англией при нашем еще не развитом флоте, к тому же лишенном тогда поддержки русского Балтийского флота, нам пришлось бы расплачиваться нашей внешней торговлей и колониями, а в таких условиях достигнуть удовлетворительного мира с Англией было бы очень трудно. Г-н фон Гольштейн упорно защищал свой план. На следующий день я послал Рихтгофену следующее письмо: Берлин, 1.11.04.
… Я еще раз продумал сложный вопрос, которым мы занимались вчера у г-на рейхсканцлера, и мне стало еще более ясно, что польза от союза с Россией в случае войны на море равна для нас нулю, о чем я говорил выше, и что даже в сухопутной войне он не имел бы большего значения. Ибо даже если в самом лучшем случае русские раскачаются и дадут нам для похода на Францию несколько армейских корпусов, то польза от лишних 100 000-200 000 человек в войне миллионов будет невелика и возможно, что усложнение работы нашего военного аппарата, вызванное проникновением в него русских элементов, вообще сведет ее на нет. Косвенная же выгода от подобного союза, заключающаяся в обеспечении безопасности нашей восточной границы, по-моему, и без того гарантируется нынешним положением России. С каждым месяцем русско-японской войны это становится все очевиднее. Но и после войны Россия так долго не сможет предпринять наступление на запад, что в вопросах большой политики мы сможем считать нашу восточную границу фактически неугрожаемой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134
Когда меня приглашали высказывать мои политические взгляды, я советовал: 1) всячески сохранять мир, благодаря чему мы ежегодно выигрывали, тогда как в случае войны мы могли бы выиграть мало, зато рисковали потерять все и 2) избегать всяких инцидентов, которые могли произойти вследствие грубостей, особенно невыносимых для англичан, или вследствие вызывающего образа действий. Упрочение же нашего юного мирового могущества я усматривал в политике равновесия на море. Поэтому я сожалел о том, что мы связали себя с Австро-Венгрией на жизнь и на смерть, хотя эта держава не имела никакого значения на море, а также взирал не без опасений на нашу балканскую и восточную политику, которая несла для нас с собой опасность запутаться во второстепенных вопросах из романтических побуждений. То, что Англия при случае советовала нам использовать для своей экспансии этот черный ход, только укрепляло нас в указанном убеждении. Мы должны были, напротив, сосредоточить все свои силы на том, чтобы держать для себя открытым парадный ход в мир – Атлантический океан, хотя необходимая для этого предпосылка – прочный мир на материке – при наших тогдашних отношениях с Францией всегда мог быть нарушен. Я не считал нас достаточно сильными для того, чтобы одновременно с затруднениями, которые испытывала наша политика вследствие соперничества с Англией на мировом рынке, заниматься еще Багдадской дорогой, сулившей гораздо меньше пользы для общих интересов народа, чем для отдельных хозяйственных предприятий. В особенности же я боялся того, что если наша политика не будет направлена на самое существенное, то мы потеряем доверие тех держав, от которых, по моему убеждению, зависело положение: России и Японии.
2
Развитие принципов Бисмарка, касающихся наших отношений с Россией, применительно к современным условиям было, по моему мнению, главным условием успешной внешней политики. Мы должны были установить пункты, в которых неизменные интересы России не сталкивались с такими же интересами Германии, и пойти России навстречу. Мне неизвестно, была ли предпринята хоть одна энергичная попытка в этом направлении до войны; об одной акции, предпринятой во время русско-японской войны и с самого начала не сулившей успеха, я буду говорить ниже.
Обычно же наши начинания сводились к встречам монархов, которые, правда, имели известное значение для поддержания старых династических традиций. Однако другие средства, например использование прессы, не применялись. Стремление Российской империи к земельным захватам даже и после образования Антанты неизбежно сталкивалось с путями развития британского могущества. А тут мы еще самым несчастным образом вклинились с нашей линией Берлин-Константинополь-Багдад{98}. За отказом от договора перестраховки (1890 г) последовало заключение франко-русского союза. Нарастал панславизм, своим острием обращенный против Австрии и нас. Все же сохранились еще многообразные и крепкие традиции русско-германской дружбы и общие интересы. Особенно существенной опорой являлся для нас царизм.
При том положении, которое сложилось после отказа от договора о перестраховке, я был убежден, что возможность побудить Россию к настоящему союзу с нами наступит не ранее, чем она станет осуществима через посредство Японии.
Во время русско-японской войны, 31 октября 1904 года, я присутствовал на заседании у канцлера, на котором фон Гольштейн высказался за то, чтобы вслед за шагами, предпринятыми кайзером, России было послано предложение вступить в союз с нами. По мнению Гольштейна, военное давление соединенных сил России и Германии побудило бы также и французов вступить в столь желательную саму по себе коалицию континентальных держав. Присутствовавший на заседании граф Шлиффен стал на чисто военную точку зрения. Он считал, что в случае возможного похода на Францию Россия всегда могла бы мобилизовать еще несколько армейских корпусов. Я заметил, что в этом случае, как и при обсуждении китайской экспедиции, благородный, скупой на слова и столь авторитетный в своей области стратег обнаружил некоторое пренебрежение к несолдатскому образу мыслей, впрочем, я, как и статс-секретарь по иностранным делам барон фон Рихтгофен, считал психологический расчет Гольштейна неправильным. Я сомневался в том, что принятый под дулом револьвера союз мог заставить французов мобилизовать свои силы ради наших интересов. Равным образом и в 1911 году я полагал, что холодный душ, которым Кидерлен-Вехтер еще раз окатил Париж, уже не соответствовал задачам момента. На упомянутом заседании 1904 года я выразил также сомнение в том, что присоединение к нашей армии двух или трех русских корпусов действительно усилило бы ее и с особой настойчивостью подчеркивал, что союз с Россией вместо ожидаемого успеха, заключавшегося в том, чтобы предохранить нас с помощью Парижа от военных замыслов Англии, напротив, только усилит существовавшую тогда опасность войны. В случае же войны с Англией при нашем еще не развитом флоте, к тому же лишенном тогда поддержки русского Балтийского флота, нам пришлось бы расплачиваться нашей внешней торговлей и колониями, а в таких условиях достигнуть удовлетворительного мира с Англией было бы очень трудно. Г-н фон Гольштейн упорно защищал свой план. На следующий день я послал Рихтгофену следующее письмо: Берлин, 1.11.04.
… Я еще раз продумал сложный вопрос, которым мы занимались вчера у г-на рейхсканцлера, и мне стало еще более ясно, что польза от союза с Россией в случае войны на море равна для нас нулю, о чем я говорил выше, и что даже в сухопутной войне он не имел бы большего значения. Ибо даже если в самом лучшем случае русские раскачаются и дадут нам для похода на Францию несколько армейских корпусов, то польза от лишних 100 000-200 000 человек в войне миллионов будет невелика и возможно, что усложнение работы нашего военного аппарата, вызванное проникновением в него русских элементов, вообще сведет ее на нет. Косвенная же выгода от подобного союза, заключающаяся в обеспечении безопасности нашей восточной границы, по-моему, и без того гарантируется нынешним положением России. С каждым месяцем русско-японской войны это становится все очевиднее. Но и после войны Россия так долго не сможет предпринять наступление на запад, что в вопросах большой политики мы сможем считать нашу восточную границу фактически неугрожаемой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134