Кстати, ты знаешь, что это дорогой и модный курорт?
— Я смогу увидеть там звезд? — оживился Чиун, ревностно смотревший все дневные телесериалы.
В последнее время, однако, он стал изменять привычке, что объяснял «изменой благочестию» со стороны режиссеров телепрограмм. Чиун не одобрял насилие и эротические сцены.
Подобрав с мостовой оранжевый бриллиант, Чиун некоторое время изучал его в свете уличного фонаря.
— Стекло, — презрительно пробормотал он. — В мире не осталось ничего настоящего. И как грубо сделано. Разве бывают оранжевые бриллианты? Это нельзя назвать даже подделкой, Римо. — Чиун расстроено ткнул носком сандалии лежащий рядом труп. — Всюду насилие. Даже в моих дневных драмах, некогда столь чудесных. Эту страну ни к чему спасать — она не стоит этого. Отбросы вашего общества всплывают на самый верх и оттуда управляют вами.
— А ты смотри старые записи, папочка, — посоветовал Римо.
Они двигались по направлению к Белому дому, где легче было поймать в это время такси до аэропорта Даллес.
— Это не то! Старые я все смотрю. Наизусть. И знаю все про всех звезд, которые там играли. И знаю, что мне они нравились больше нынешних. Потому что теперь в дневных программах звезды занимаются сексом, дерутся и грязно ругаются. Куда девались честность, наивность и чистота? — горестно вопросил Чиун, Мастер Синанджу и преданнейший поклонник «Планеты любви», последнюю серию которой дали в дневной программе несколько месяцев назад после двадцати пяти лет непрерывного показа. — Где теперь чистота и невинность, я тебя спрашиваю?
— А где ты видел их в жизни, папочка?
Римо показалось, что его вопрос не лишен известной логики.
— Они перед тобой.
Чиун гордо поднял подбородок.
Первый рейс на Солнечную долину оказался лишь в пятом часу утра, и, сидя в полупустом зале ожидания, Римо предавался воспоминаниям о множестве других аэропортов, где случалось ему ждать рейса, и в которых окончательно умерла его надежда на то, что у него когда-нибудь будет свой дом, где можно преклонить голову на знакомую с детства подушку и увидеть, проснувшись поутру, те же лица, которые видел минувшим вечером.
Нет, его удел состоял в другом — вместе с одиноким существованием Римо обрел способность столь совершенного владения своим телом, каким что-либо из живущих вряд ли мог похвастаться.
Ибо он был посвященным в тайны Синанджу, солнечного источника всех боевых искусств, отраженным лучом древнейшей и могущественнейшей мудрости. Так-то оно так, но аэропортов в мире так много. Вот если бы у него была хотя бы какая-нибудь деревенька, в которую он мог бы время от времени посылать заработанное... Чиун не раз говорил ему, что его дом — Синанджу, но это было в лучшем случае нечто вроде дома духовного. Вообразить же себя корейцем Римо не мог, как ни старался, не мог. Римо был сиротой — собственно, поэтому Смит и выбрал его для роли карающей десницы КЮРЕ и позаботился о том, чтобы он исчез, стал человеком, которого не было, работавшим на организацию, которой тоже не существовало.
Римо давно понял, что аэропорты — это такие места, где люди бесконечно жуют шоколад и пьют кофе или поднимаются в бары и напиваются, или сидят в креслах и читают журналы.
И ему внезапно захотелось кричать, стоя в центре этого вылизанного до блеска сооружения, готового выплюнуть запертых в его брюхе людей в тесное чрево самолетов, ждущих снаружи, чтобы проглотить их. Но для всех этих людей аэропорт был краткой остановкой на пути домой — а для Римо он и был самым его домом, краткой остановкой на извилистом пути бытия, согревавшим душу Римо так же, как асфальт внизу ласкает взор человека, собирающегося броситься с четырехэтажного здания... Римо вспомнил свой прыжок по окончании утренней тренировки. Вот он, его дом — несколько кратких мгновений между началом прыжка и мягким приземлением на асфальте.
Что ж, значит, так и надо, решил Римо.
И кричать тут нечего.
Утро следующего дня застало их у развалин, еще так недавно бывших комфортабельным зимним домиком, где провел свои последние дни, пытаясь спастись от неминуемой смерти, Эрнест Уолгрин. У разрушенной стены дремал пригревшийся на солнышке полицейский. В земле среди обломков фундамента зияла глубокая воронка.
Заглянув внутрь воронки, Чиун, удовлетворенно улыбнувшись, подозвал Римо. Римо тоже заглянул вниз. Все было понятно без слов — так разворотить фундамент могла только взрывчатка, в этом же самом фундаменте и запрятанная.
— Ну? — спросил Чиун.
Полицейский, разбуженный звуком его голоса, открыл один глаз. Встав на ноги, объяснил невесть откуда взявшемуся азиату и его белому напарнику, что здесь обоим им делать нечего. Получил вежливый ответ, из которого явствовало, что, если он будет им мешать, они просунут его карабин между его ребер и он выйдет с другой стороны. Непривычная легкость движений странной пары смутила полицейского. Профессиональное чутье подсказало ему, что с ними лучше не связываться, — и потому со спокойной душой он снова задремал на солнцепеке. В конце концов, до пенсии ему оставалось добрых пятнадцать лет, а ускорять получение ее по инвалидности у него не было никакого желания.
— Ну? — повторил Чиун.
— Дело считаю закрытым, — объявил Римо.
— Ну почему в мире не происходит ничего нового? — простонал Чиун. — Все, все уже было когда-то!
— Да, один из первых твоих уроков, — кивнул Римо. — Притча о яме. Смешно — тут даже и яма есть. Кстати, в твоей истории, насколько я помню, если все сделать правильно, яма в конце концов исчезала.
Эту историю, которую каждый Мастер Синанджу в положенный срок рассказывал своему преемнику, Римо помнил прекрасно. Урок, который должен был извлечь из нее ученик, сводился к тому, чтобы не бояться заданий, кажущихся поначалу невозможными. А сама история была вот какая.
В давние времена, когда Дом Синанджу еще не достиг своего могущества, и Мастера часто погибали, пытаясь достичь поставленной цели, в Японии в родовом замке жил великий сегун. И один из его приближенных возжаждал его смерти, чтобы самому стать сегуном и властвовать над Японией. В то время еще не было ни самураев, ни кодекса бусидо. По японским меркам — очень давно; для Синанджу — не очень.
Охраняли сегуна храбрые воины. Они всегда были при нем, и всегда строились по трое — трое, потом еще трое, потом еще и так далее.
Строй был похож на улей — и сегун занимал место пчелиной матки. Власть его была безгранична. Замок его был самым большим в Японии. А Мастер Синанджу, о котором пойдет речь, был отнюдь не самым сильным — искусство же управлять дыханием в те времена еще не было открыто. Прозвали этого мастера «Мухой» — за манеру двигаться быстро, с короткими остановками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46