В этом случае суд должен оставить вердикт присяжных без изменений и на его основании вынести приговор.
Пока я говорил, Алена пристально смотрела на меня, все больше хмурясь, а в ее нефритовых глазах разгорались недобрые огоньки. Под конец взгляд девушки из просто недоброжелательного стал откровенно враждебным, она плотно сжала губы и подалась вперед, вцепившись руками в край стола. Зная из материалов дела о ее неуравновешенности и вспыльчивости, я решил, что сейчас последует взрыв.
Однако я ошибся. Усилием воли Алена подавила свой гнев, откинулась на спинку стула и прикрыла глаза. Я благоразумно не вмешивался, давая ей время успокоиться. Когда через минуту она подняла ресницы, ее взгляд уже не метал молнии, а выражал лишь усталость и грусть.
— Я вас понимаю, — произнесла она так тихо, что я с трудом расслышал ее. — Вы не можете думать иначе. Как и все остальные, вы даже мысли не допускаете, что я могу оказаться невиновной. Я думаю, первое, о чем должен спросить адвокат у своего подзащитного: «Вы делали то, в чем вас обвиняют?» Но вы не спросили. Для вас моя вина очевидна. Она очевидна для всех.
Горечь, прозвучавшая в ее словах, задела меня за живое. И неожиданно для самого себя я спросил:
— Алена, это вы убили доктора Довганя?
Она внимательно посмотрела мне в глаза. Затем сказала:
— Вопрос ваш неискренний, но все равно спасибо. Вы, конечно, не поверите, но я не убивала доктора. В последний раз я видела его за неделю до убийства, на предыдущем приеме. А в тот день я опоздала и пришла только в половине пятого. Я нигде не пряталась, а сразу вошла в приемную и застала там Светлану с ее мужем. Никакого окурка я в туалете не оставляла — во-первых, я туда не заходила, а во-вторых, я еще ни разу в жизни не курила. Не понимаю, откуда взялась на окурке моя слюна, это ставит меня в тупик. А свидетельница, которая якобы видела меня с сигаретой, обозналась. И тот продавец обознался. Я не покупала комлог и уж тем более не звонила Светлане, чтобы выманить ее из приемной. Я не в состоянии объяснить, как пистолет деда оказался на месте преступления и почему на нем были мои отпечатки пальцев. Я не брала его, не приносила с собой в больницу и не стреляла из него в доктора. Я никогда к нему не прикасалась и вообще ни разу его не видела. Разумеется, я знала, что у деда есть личное оружие и что оно лежит в его сейфе, но желания посмотреть на него у меня не возникало. Будь я парнем, я бы, наверное, проявила больше интереса, а так… — Алена вздохнула. — Да, понимаю, это звучит неубедительно, и никто в здравом уме мне не поверит. Вы тоже не верите.
Я промолчал, ибо не знал, что сказать. Обычно я за словом в карман не лезу, всегда нахожу ответ и умею, когда нужно, с самым искренним видом говорить откровенную ложь — без такого умения я бы никогда не преуспел в адвокатском ремесле. Но с Аленой мне не хотелось кривить душой, хотя сама она, безусловно, лгала. Притом лгала так убежденно, что при других обстоятельствах я поверил бы ей без оглядки. Я принял бы любую, даже самую невероятную версию, которая объясняла бы все присутствующие в деле факты, оставляя Алену в стороне. К сожалению, таковой версии не было…
— Вот то-то же, — так и не дождавшись от меня ответа, с грустью констатировала девушка. — Сами посудите: если даже вы, мой адвокат, не верите мне, то на что я могу рассчитывать в суде? Ясно — ни на что хорошее. Поэтому я хочу, чтобы все поскорее закончилось. Уже больше трех месяцев я сижу взаперти — мне надоело, поймите! Я устала от того, что все вокруг тычут в меня пальцами, считают меня убийцей. А ведь я с самого начала требовала проверить мои показания на детекторе, я обращалась в самые разные инстанции, вплоть до федерального правительства, предлагала сделать это неофициально, в частном порядке, но мне всюду отказывали.
— Таков закон, Алена, — объяснил я. — Обычно невиновный человек способен оправдать себя, не прибегая к унизительной процедуре допроса под действием наркотиков. А разрешить детектор еще на этапе следствия или в процессе судебного разбирательства, значит фактически обязать всех подозреваемых проходить на нем проверку — поскольку отказ, независимо от его причин, будет расцениваться судом и общественностью как косвенное признание вины. Таким образом, снятие ограничений на применение «детектора правды» повлечет за собой ущемление прав личности.
Алена возмущенно тряхнула головой.
— А мои права разве не ущемлены? Меня ни за что ни про что посадили в тюрьму и держат здесь уже четвертый месяц. И невесть сколько еще продержат… — Она на секунду умолкла. — Рассуждая объективно, я должна согласиться с вами. Все, что вы говорите, правильно… Но ведь мне от этого не легче! Я боюсь детектора, страшно боюсь, меня сковывает ужас при мысли о нем, но вместе с тем я прекрасно понимаю, что встреча с ним неизбежна — только таким путем я могу доказать свою невиновность. А длительное ожидание просто сводит меня с ума. Это похуже любой пытки.
— Гм-м… — протянул я неуверенно. — А вас не беспокоит, что детектор может обнаружить тайну вашего происхождения?
— Конечно, беспокоит. Это еще больше усиливает мой страх. Но риск все же не так велик, как вам кажется. По закону допрос должен ограничиваться только тем промежутком времени, когда, по мнению суда, было совершено преступное действие, и тут я рассчитываю на ваш профессионализм как защитника. А если у меня напрямик спросят мое имя, я назовусь Аленой Габровой и не солгу. Я уже давно не воспринимаю себя как Элен Конноли и, бывает, по несколько дней кряду не вспоминаю, что когда-то меня так звали. Я живу на Дамогране с семи лет и считаю его своей родиной. А Петр и Марина Габровы для меня дед и бабушка. Иногда я ловлю себя на том, что думаю об отце как об их сыне.
— Но на самом деле вы не связаны никакими родственными узами? — спросил я, решив ненадолго отвлечься от основной темы разговора.
— Кровного родства между нами нет. И сводного тоже. Отец познакомился с дедом, когда искал для меня надежное убежище. А дед… то есть, конечно, Петр Габров, пытался найти следы своего сына Йозефа после той ужасной катастрофы на Борнео, когда планета столкнулась с крупным метеоритом. Так я и стала его внучкой — планетарная инфосеть была полностью уничтожена, поэтому не составило труда оформить мне соответствующие документы. Сначала это был чисто деловой договор, но очень скоро дед и бабушка привязались ко мне, да и я их полюбила. А мои новые родственники приняли меня без колебаний, у них не было причин сомневаться, что я действительно дочь Йозефа Габрова, который двадцать лет назад уехал с Дамограна и обосновался на Борнео. Под предлогом пережитой мною психической травмы дед не разрешал им расспрашивать меня о погибших отце и матери;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107
Пока я говорил, Алена пристально смотрела на меня, все больше хмурясь, а в ее нефритовых глазах разгорались недобрые огоньки. Под конец взгляд девушки из просто недоброжелательного стал откровенно враждебным, она плотно сжала губы и подалась вперед, вцепившись руками в край стола. Зная из материалов дела о ее неуравновешенности и вспыльчивости, я решил, что сейчас последует взрыв.
Однако я ошибся. Усилием воли Алена подавила свой гнев, откинулась на спинку стула и прикрыла глаза. Я благоразумно не вмешивался, давая ей время успокоиться. Когда через минуту она подняла ресницы, ее взгляд уже не метал молнии, а выражал лишь усталость и грусть.
— Я вас понимаю, — произнесла она так тихо, что я с трудом расслышал ее. — Вы не можете думать иначе. Как и все остальные, вы даже мысли не допускаете, что я могу оказаться невиновной. Я думаю, первое, о чем должен спросить адвокат у своего подзащитного: «Вы делали то, в чем вас обвиняют?» Но вы не спросили. Для вас моя вина очевидна. Она очевидна для всех.
Горечь, прозвучавшая в ее словах, задела меня за живое. И неожиданно для самого себя я спросил:
— Алена, это вы убили доктора Довганя?
Она внимательно посмотрела мне в глаза. Затем сказала:
— Вопрос ваш неискренний, но все равно спасибо. Вы, конечно, не поверите, но я не убивала доктора. В последний раз я видела его за неделю до убийства, на предыдущем приеме. А в тот день я опоздала и пришла только в половине пятого. Я нигде не пряталась, а сразу вошла в приемную и застала там Светлану с ее мужем. Никакого окурка я в туалете не оставляла — во-первых, я туда не заходила, а во-вторых, я еще ни разу в жизни не курила. Не понимаю, откуда взялась на окурке моя слюна, это ставит меня в тупик. А свидетельница, которая якобы видела меня с сигаретой, обозналась. И тот продавец обознался. Я не покупала комлог и уж тем более не звонила Светлане, чтобы выманить ее из приемной. Я не в состоянии объяснить, как пистолет деда оказался на месте преступления и почему на нем были мои отпечатки пальцев. Я не брала его, не приносила с собой в больницу и не стреляла из него в доктора. Я никогда к нему не прикасалась и вообще ни разу его не видела. Разумеется, я знала, что у деда есть личное оружие и что оно лежит в его сейфе, но желания посмотреть на него у меня не возникало. Будь я парнем, я бы, наверное, проявила больше интереса, а так… — Алена вздохнула. — Да, понимаю, это звучит неубедительно, и никто в здравом уме мне не поверит. Вы тоже не верите.
Я промолчал, ибо не знал, что сказать. Обычно я за словом в карман не лезу, всегда нахожу ответ и умею, когда нужно, с самым искренним видом говорить откровенную ложь — без такого умения я бы никогда не преуспел в адвокатском ремесле. Но с Аленой мне не хотелось кривить душой, хотя сама она, безусловно, лгала. Притом лгала так убежденно, что при других обстоятельствах я поверил бы ей без оглядки. Я принял бы любую, даже самую невероятную версию, которая объясняла бы все присутствующие в деле факты, оставляя Алену в стороне. К сожалению, таковой версии не было…
— Вот то-то же, — так и не дождавшись от меня ответа, с грустью констатировала девушка. — Сами посудите: если даже вы, мой адвокат, не верите мне, то на что я могу рассчитывать в суде? Ясно — ни на что хорошее. Поэтому я хочу, чтобы все поскорее закончилось. Уже больше трех месяцев я сижу взаперти — мне надоело, поймите! Я устала от того, что все вокруг тычут в меня пальцами, считают меня убийцей. А ведь я с самого начала требовала проверить мои показания на детекторе, я обращалась в самые разные инстанции, вплоть до федерального правительства, предлагала сделать это неофициально, в частном порядке, но мне всюду отказывали.
— Таков закон, Алена, — объяснил я. — Обычно невиновный человек способен оправдать себя, не прибегая к унизительной процедуре допроса под действием наркотиков. А разрешить детектор еще на этапе следствия или в процессе судебного разбирательства, значит фактически обязать всех подозреваемых проходить на нем проверку — поскольку отказ, независимо от его причин, будет расцениваться судом и общественностью как косвенное признание вины. Таким образом, снятие ограничений на применение «детектора правды» повлечет за собой ущемление прав личности.
Алена возмущенно тряхнула головой.
— А мои права разве не ущемлены? Меня ни за что ни про что посадили в тюрьму и держат здесь уже четвертый месяц. И невесть сколько еще продержат… — Она на секунду умолкла. — Рассуждая объективно, я должна согласиться с вами. Все, что вы говорите, правильно… Но ведь мне от этого не легче! Я боюсь детектора, страшно боюсь, меня сковывает ужас при мысли о нем, но вместе с тем я прекрасно понимаю, что встреча с ним неизбежна — только таким путем я могу доказать свою невиновность. А длительное ожидание просто сводит меня с ума. Это похуже любой пытки.
— Гм-м… — протянул я неуверенно. — А вас не беспокоит, что детектор может обнаружить тайну вашего происхождения?
— Конечно, беспокоит. Это еще больше усиливает мой страх. Но риск все же не так велик, как вам кажется. По закону допрос должен ограничиваться только тем промежутком времени, когда, по мнению суда, было совершено преступное действие, и тут я рассчитываю на ваш профессионализм как защитника. А если у меня напрямик спросят мое имя, я назовусь Аленой Габровой и не солгу. Я уже давно не воспринимаю себя как Элен Конноли и, бывает, по несколько дней кряду не вспоминаю, что когда-то меня так звали. Я живу на Дамогране с семи лет и считаю его своей родиной. А Петр и Марина Габровы для меня дед и бабушка. Иногда я ловлю себя на том, что думаю об отце как об их сыне.
— Но на самом деле вы не связаны никакими родственными узами? — спросил я, решив ненадолго отвлечься от основной темы разговора.
— Кровного родства между нами нет. И сводного тоже. Отец познакомился с дедом, когда искал для меня надежное убежище. А дед… то есть, конечно, Петр Габров, пытался найти следы своего сына Йозефа после той ужасной катастрофы на Борнео, когда планета столкнулась с крупным метеоритом. Так я и стала его внучкой — планетарная инфосеть была полностью уничтожена, поэтому не составило труда оформить мне соответствующие документы. Сначала это был чисто деловой договор, но очень скоро дед и бабушка привязались ко мне, да и я их полюбила. А мои новые родственники приняли меня без колебаний, у них не было причин сомневаться, что я действительно дочь Йозефа Габрова, который двадцать лет назад уехал с Дамограна и обосновался на Борнео. Под предлогом пережитой мною психической травмы дед не разрешал им расспрашивать меня о погибших отце и матери;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107