Кузина Аннабель, разумеется, питает к Джорджу тайную страсть.
В приводимом ниже превосходном отрывке могут встретиться кое-какие малосущественные неувязки, но следует помнить, что автор ставил себе целью живописать одним махом целый век и что диалог здесь столь же превосходен и достоверен, как, скажем, в "Последнем бароне", "Юджине Араме" или любом другом из произведений нашего автора, в которых соединяются История и Чувство, иначе говоря, Разум и Красота.
Глава XXIV
Кофейня Ваттона на Пэл-Мэл
Завсегдатаи нынешних громадных и мрачных Дворцов Молчания, которые общество возвело во славу Скуки на Пэл-Мэл, этом средоточии градского круга, и которые, видимо, потому что в них клубится зеленая тоска, называются клубами; кто зевает у окна на Сент-Джеймс-стрит, разглядывая других таких же тоскующих щеголей в окне напротив; кто черпает новости из унылых вечерних газет и питает свое чувство юмора шутками многострадального "Панча", - одним словом, современные модники едва ли имеют представление о том, каким был Лондон тому лет сто пятьдесят. Ты, раздутый старый щеголь Сент-Джеймс-стрит, с твоими лаковыми сапогами, крашеными бакенбардами и удушающими жилетами, разве можно сравнить тебя и твоих блестящих предшественников в этих же самых местах? Карета, из которой ты вылезаешь у подъезда "Карлтон-клуба" или "Клуба путешественников", точно такая же, как у всех; твой черный сюртук пышностью ни на йоту - ни единой складкой, ни липшей пуговицей - не отличается от сюртука соседа; твоя шляпа - с той же болванки, что и шляпа на голове у лорда Безмоззгла, только что перед тобою взошедшего по ступеням клуба. Ты и он вместе зеваете каждый вечер в театре, сидя в ложе у самой сцены; вы воображаете себя любителями удовольствий, поклонниками моды, обладателями изысканного вкуса; в действительности же газета - вот законодатель ваших фантазий, вкусов, мнений и взглядов; из газет происходят ваши остроты и ваши суждения, ваши сведения и ваша мудрость, бедные вы пэл-мэлские олухи! Тупые рабы повременной печати, место, ныне занимаемое вами, принадлежало людям воистину большого и острого ума, знатокам моды и магистрам наслаждений - тому каких-нибудь полтора столетия назад.
Мы у Баттона - иначе говоря, под вывеской "Головы Турка", в знаменитой кофейне на Пэл-Мэл. Парики, парики за окнами, громко бранящиеся у крыльца носильщики портшезов (чьи украшенные гербами и коронками ноши сами говорят о знатности владельцев), толпа парчовых кавалеров, поднимающихся и спускающихся по ступеням крыльца, вокруг которых самый воздух насыщен благоуханием пудры и ароматических шариков, - все, все здесь выдает лондонский прославленный храм Ума и Моды. Место - угол Риджент-стрит. Еще не снесен Карлтон-хаус.
Величавый мужчина в алом бархате с золотом, попивая шоколад за одним из столиков, толкует с другом, чей кафтан тоже шит золотом, но являет следы времени, а может быть, вина или беспрерывной носки. У камина сидит маленький горбун в сером и читает "Морнинг кроникл", а по соседству некое духовное лицо в сутане и широкополой шляпе громким голосом и с сильным ирландским выговором беседует с господином, чьи звезда и лента через плечо, а также безупречный греческий профиль выдают его принадлежность к. британской аристократии.
А за окном стоят двое юношей в лохмотьях, один длинный, нескладный, золотушный, другой видом дик, беспечен и прекрасен - неоспоримое свидетельство Породы. Взоры их устремлены не на посетителей прославленного клуба, но на лакея Тимоти, который уносит горячие пончики - восхитительное блюдо, бывшее тогда внове, - со стола одного из пирующих.
- Желал бы я, Сэм, - сказал второй юноша, - иметь сейчас хоть часть Мэклсфилдского золота моей матери, чтобы и мы могли вкусить подобных яств и посидеть вон с теми добрыми молодцами и блестящими кавалерами.
- С такими начнешь, пожалуй, толковать о стоической философии и только вызовешь улыбку недоверия на лице баловня судьбы, - ответил названный Сэмом, - но есть минуты в жизни, когда История укренляет стойкость: вчерашнее учение облегчает нам сегодняшние невзгоды. Если наши финансовые возможности, Дик, ограничены, пусть твердость наша восполнит упущения Фортуны. Пончик, алкаемый нами ныне, завтра нам будет без надобности. Да, мы бедны и голодны, но разве мы менее счастливы, Дик, чем вон тот унылый сластолюбец, безрадостно вкушающий яства, коих алчешь ты?
И приятели повернулись и пошли прочь вдоль по Ватерлоо-плейс, мимо клуба "Парфенон", и вскоре скрылись из виду, зайдя в ближнюю кухмистерскую, чтобы пообедать там студнем из говяжьих ножек. Имена их были Сэмюел Джонсон и Ричард Сэведж.
Меж тем в кофейне лилась беседа, стремительная и блестящая.
- Что я вижу, клянусь чертовой дюжиной и всеми дьяволами в придачу! проговорил обладатель духовного сана. - - Вы, кажется, в синем с золотом, сэр Ричард, тогда как вам надлежало бы носить глубокий траур.
- А кто умер, святой отец? - спросил его собеседник.
- Вот тебе раз, господин мой лорд Болинброк! Не будь я Джонатан Свифт, - хотя я и в этом не так уж убежден, ибо кто может с уверенностью назвать своего отца? - в нашей среде свершено жесточайшее убийство. Детище Дика Стиля зарезано варварской рукой, колесовано и четвертовано, и сделал все это не кто другой, как вот он, Джо Аддисон. Резал бы ты собственных детей, Джо, вор и убийца.
- Я? - удивился достопочтенный Джозеф Аддисон. - Чтобы я да убил Диково детище? Да я ему крестный отец.
- Да, и обещался подарить серебряный стаканчик, только не сдержал слова, - подхватил Дик.
Джозеф нахмурился.
- Детище, о коем я веду речь, это - Роджер де Коверли, баронет. За что ты убил его, кровопийца? Весь город в слезах по благородном герое; нынче утром у меня в соборе все женщины были в трауре; все книгопродавцы в отчаянии, а Линтот говорит, что "Зритель" не расходится и на треть против прежнего после смерти доблестного джентльмена.
И настоятель собора святого Патрика извлек на свет номер "Зрителя", содержащий знаменитый рассказ о смерти сэра Роджера.
- Вот. Купил только что на углу Веллингтон-стрит. Там по всему Стрэнду стоит вой - рыдают мальчишки-газетчики.
- Да, что за чудо - Гений, Гений божественный и прекрасный, - промолвил джентльмен, облокотившийся о тот же камин, перед которым сидел горбатый кавалер в сером, бывший, к слову сказать, не кем иным, как мистером Александром Попом. - Что за царственный дар, что за восхитительный секрет у Искусства! Оно может Идею сделать достовернее Действительности; сковать наши сердца, поработить наши надежды, сожаления, слезы - и все ради игры ума, чистой эманации мозга! Оно может Бестелесному придать вещественность, облачно-воздушное, словно по волшебству, вызвать к земной жизни, - таковы возвышенные права Поэта, если я правильно понимаю Поэзию, - а мне столько же знакомы звуки Гомеровой лиры, как и аккорды струн, прославивших похищение нежных локонов Белинды (здесь мистер Поп покраснел и раскланялся, очень довольный), - таковы, сэр, говорю я, царственные права Поэта-Творца:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
В приводимом ниже превосходном отрывке могут встретиться кое-какие малосущественные неувязки, но следует помнить, что автор ставил себе целью живописать одним махом целый век и что диалог здесь столь же превосходен и достоверен, как, скажем, в "Последнем бароне", "Юджине Араме" или любом другом из произведений нашего автора, в которых соединяются История и Чувство, иначе говоря, Разум и Красота.
Глава XXIV
Кофейня Ваттона на Пэл-Мэл
Завсегдатаи нынешних громадных и мрачных Дворцов Молчания, которые общество возвело во славу Скуки на Пэл-Мэл, этом средоточии градского круга, и которые, видимо, потому что в них клубится зеленая тоска, называются клубами; кто зевает у окна на Сент-Джеймс-стрит, разглядывая других таких же тоскующих щеголей в окне напротив; кто черпает новости из унылых вечерних газет и питает свое чувство юмора шутками многострадального "Панча", - одним словом, современные модники едва ли имеют представление о том, каким был Лондон тому лет сто пятьдесят. Ты, раздутый старый щеголь Сент-Джеймс-стрит, с твоими лаковыми сапогами, крашеными бакенбардами и удушающими жилетами, разве можно сравнить тебя и твоих блестящих предшественников в этих же самых местах? Карета, из которой ты вылезаешь у подъезда "Карлтон-клуба" или "Клуба путешественников", точно такая же, как у всех; твой черный сюртук пышностью ни на йоту - ни единой складкой, ни липшей пуговицей - не отличается от сюртука соседа; твоя шляпа - с той же болванки, что и шляпа на голове у лорда Безмоззгла, только что перед тобою взошедшего по ступеням клуба. Ты и он вместе зеваете каждый вечер в театре, сидя в ложе у самой сцены; вы воображаете себя любителями удовольствий, поклонниками моды, обладателями изысканного вкуса; в действительности же газета - вот законодатель ваших фантазий, вкусов, мнений и взглядов; из газет происходят ваши остроты и ваши суждения, ваши сведения и ваша мудрость, бедные вы пэл-мэлские олухи! Тупые рабы повременной печати, место, ныне занимаемое вами, принадлежало людям воистину большого и острого ума, знатокам моды и магистрам наслаждений - тому каких-нибудь полтора столетия назад.
Мы у Баттона - иначе говоря, под вывеской "Головы Турка", в знаменитой кофейне на Пэл-Мэл. Парики, парики за окнами, громко бранящиеся у крыльца носильщики портшезов (чьи украшенные гербами и коронками ноши сами говорят о знатности владельцев), толпа парчовых кавалеров, поднимающихся и спускающихся по ступеням крыльца, вокруг которых самый воздух насыщен благоуханием пудры и ароматических шариков, - все, все здесь выдает лондонский прославленный храм Ума и Моды. Место - угол Риджент-стрит. Еще не снесен Карлтон-хаус.
Величавый мужчина в алом бархате с золотом, попивая шоколад за одним из столиков, толкует с другом, чей кафтан тоже шит золотом, но являет следы времени, а может быть, вина или беспрерывной носки. У камина сидит маленький горбун в сером и читает "Морнинг кроникл", а по соседству некое духовное лицо в сутане и широкополой шляпе громким голосом и с сильным ирландским выговором беседует с господином, чьи звезда и лента через плечо, а также безупречный греческий профиль выдают его принадлежность к. британской аристократии.
А за окном стоят двое юношей в лохмотьях, один длинный, нескладный, золотушный, другой видом дик, беспечен и прекрасен - неоспоримое свидетельство Породы. Взоры их устремлены не на посетителей прославленного клуба, но на лакея Тимоти, который уносит горячие пончики - восхитительное блюдо, бывшее тогда внове, - со стола одного из пирующих.
- Желал бы я, Сэм, - сказал второй юноша, - иметь сейчас хоть часть Мэклсфилдского золота моей матери, чтобы и мы могли вкусить подобных яств и посидеть вон с теми добрыми молодцами и блестящими кавалерами.
- С такими начнешь, пожалуй, толковать о стоической философии и только вызовешь улыбку недоверия на лице баловня судьбы, - ответил названный Сэмом, - но есть минуты в жизни, когда История укренляет стойкость: вчерашнее учение облегчает нам сегодняшние невзгоды. Если наши финансовые возможности, Дик, ограничены, пусть твердость наша восполнит упущения Фортуны. Пончик, алкаемый нами ныне, завтра нам будет без надобности. Да, мы бедны и голодны, но разве мы менее счастливы, Дик, чем вон тот унылый сластолюбец, безрадостно вкушающий яства, коих алчешь ты?
И приятели повернулись и пошли прочь вдоль по Ватерлоо-плейс, мимо клуба "Парфенон", и вскоре скрылись из виду, зайдя в ближнюю кухмистерскую, чтобы пообедать там студнем из говяжьих ножек. Имена их были Сэмюел Джонсон и Ричард Сэведж.
Меж тем в кофейне лилась беседа, стремительная и блестящая.
- Что я вижу, клянусь чертовой дюжиной и всеми дьяволами в придачу! проговорил обладатель духовного сана. - - Вы, кажется, в синем с золотом, сэр Ричард, тогда как вам надлежало бы носить глубокий траур.
- А кто умер, святой отец? - спросил его собеседник.
- Вот тебе раз, господин мой лорд Болинброк! Не будь я Джонатан Свифт, - хотя я и в этом не так уж убежден, ибо кто может с уверенностью назвать своего отца? - в нашей среде свершено жесточайшее убийство. Детище Дика Стиля зарезано варварской рукой, колесовано и четвертовано, и сделал все это не кто другой, как вот он, Джо Аддисон. Резал бы ты собственных детей, Джо, вор и убийца.
- Я? - удивился достопочтенный Джозеф Аддисон. - Чтобы я да убил Диково детище? Да я ему крестный отец.
- Да, и обещался подарить серебряный стаканчик, только не сдержал слова, - подхватил Дик.
Джозеф нахмурился.
- Детище, о коем я веду речь, это - Роджер де Коверли, баронет. За что ты убил его, кровопийца? Весь город в слезах по благородном герое; нынче утром у меня в соборе все женщины были в трауре; все книгопродавцы в отчаянии, а Линтот говорит, что "Зритель" не расходится и на треть против прежнего после смерти доблестного джентльмена.
И настоятель собора святого Патрика извлек на свет номер "Зрителя", содержащий знаменитый рассказ о смерти сэра Роджера.
- Вот. Купил только что на углу Веллингтон-стрит. Там по всему Стрэнду стоит вой - рыдают мальчишки-газетчики.
- Да, что за чудо - Гений, Гений божественный и прекрасный, - промолвил джентльмен, облокотившийся о тот же камин, перед которым сидел горбатый кавалер в сером, бывший, к слову сказать, не кем иным, как мистером Александром Попом. - Что за царственный дар, что за восхитительный секрет у Искусства! Оно может Идею сделать достовернее Действительности; сковать наши сердца, поработить наши надежды, сожаления, слезы - и все ради игры ума, чистой эманации мозга! Оно может Бестелесному придать вещественность, облачно-воздушное, словно по волшебству, вызвать к земной жизни, - таковы возвышенные права Поэта, если я правильно понимаю Поэзию, - а мне столько же знакомы звуки Гомеровой лиры, как и аккорды струн, прославивших похищение нежных локонов Белинды (здесь мистер Поп покраснел и раскланялся, очень довольный), - таковы, сэр, говорю я, царственные права Поэта-Творца:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24