Женя Афанасьев, на которого возложили миссию переписчика, аккуратно заносил перевод в блокнот.
Наконец работа была закончена. Некоторое время все молчали, сидя прямо на земле. Эллер, который на протяжении всей работы над переводом отчаянно скучал, а потом лег под оливковое дерево и задремал, – проснулся. Вотан посмотрел на Афанасьева, который держал в руках перевод, и отдал команду:
– Читай!
2
Женя немедленно вошел в роль. Он встал, принял горделивую позу оратора и, чуть отставив от себя руку с переводом, начал читать…
«ЕЩЕ СЕМЬ КЛЮЧЕЙ ВСЕВЛАСТИЯ, ДАННЫХ ДЛЯ РЕШЕНИЯ СУДЕБ МИРА:
1. Письменные принадлежности кровавого царя, объявившего быструю смерть богатым; нищету и медленную смерть бедным. И изрек мудрец тех времен о сем правителе: «О, какое это животное!» Сей царь правил пять лет и еще два года; но те два года кара осенила его голову, и вышел разум его из черепа, аки запах выходит из увядающей розы.
2. Облачение первосвященника веры, гонителя иудеев, чья стопа тяжко легла на землю древней земли, прозываемой Иберия; и тот первосвященник суть порождение дьявола, но говорил он, что легло на уста возжелание Господне. И возжег первосвященник костры, в которых сгорело бы и само солнце, противное тьме. Выбрита макушка его, и сияет лысина на солнце, ибо это единственное светлое пятно во всем облике этого человека…»
Тут Афанасьев остановился, словно давая своим слушателям время получше усвоить содержимое перевода, и продолжал, возвысив голос на тон:
«3. Власяной покров (усы) страшного убийцы, разорвавшего землю надвое и возжелавшего трона земного и небесного. Белокурые дети его воспалены словом дьявола, и зверь (bestia) живет в сердцах их. Жарится человеческое мясо на пиршестве Отца Лжи, и горят огни жертвенников!
4. Кувшин, из коего омоет руки прокуратор Иудеи, дабы изречь крамолу гибельную на Сына Божьего…»
– Понтий Пилат, – сказал Пелисье.
– Это и горбатому понятно, – отозвалась Ксения. И посмотрела на Ковалева. Тот стоял с таким безмятежным выражением лица и такой прямой спиной, что явно не относился к числу горбатых, которым понятно. Афанасьев зачитывал:
«5. Первый кирпич великой стены, посеявшей рознь между народами, стены, построенной на костях, гладе и море; возложит его рука великого объединителя земель, правителя страны Поднебесной, безжалостного и грозного царя Востока. И всего два века легло от смерти его, но дело, положенное им, продлится еще семнадцать веков. И Смерть идет по следу.
6. Шлем великого покорителя народов, усеявшего мир городами, которыми он в надменности своей, не колеблясь единым мигом, давал имена свои; в том шлеме дремала смерть, влитая тягучей, как мед, мудростью».
Афанасьев остановился. По всей видимости, абзац, следующий за только что прочитанным, чем-то привлек его внимание. Потому что он начал читать его не сразу, а только после того, как глубоко набрал воздуху в грудь.
Слова падали во вдруг заострившуюся далекими звуками тишину:
«7. Тот, кто прочтет сии строки, подумает: кто есть ты и какова цена искупления? Спроси ветер, спроси небо, спроси мглу, спроси солнце, вопроси и звезды, пронизывающие твердь небесную; спроси мать, спроси отца и крышу твоего дома, спроси любовь, восходящую в глазах, как высокое светило именем Божиим озаряет небосвод; спроси женщину, стоящую перед тобою, женщину любимую и единственную, и скажи, сумеет ли она понять, кто из вас отдаст свою кровь за молодость и свет мира сего? И если померкнет небо, а звезды упадут каменными иглами, остывая в теле земли, – спроси сердце свое, готово ли оно разорваться от любви к этой земле?..»
– Как красиво! – воскликнула Ксения. – «Спроси сердце свое, готово ли оно разорваться от любви к этой земле?..»
– Типичный женский подход, – пробурчал Пелисье. – Упор на эмоции. Шесть пунктов указаны довольно четко, если не считать некоторых неясностей, а вот седьмой… мягко говоря, какая-то белиберда.
Ксения остановилась и, уперев руки в бока, в упор посмотрела на французского археолога.
– Вы же, кажется, из Парижа? – спросила она.
– Да.
– А в Париже, насколько мне известно, всегда ценили красоту?
– Как тебе сказать, Ксюша, – немедленно влез Ковалев, – я так думаю, что нынешние жители Парижа давным-давно…
– Ну? – агрессивно выдвинулся Пелисье. – Ну и что ты хотел сказать?
– А что – ну? – отвечал Ковалев. – Ты, почтенный родственник, давай не буянь! (Мать Пелисье и отец Коляна были родными братом и сестрой.) Париж твой сейчас такой же сарай, как и все прочие города! Ксюша, а ты, кстати, откуда? Ведь ты говорила, что у тебя мать русская?
– Я из Питера, – сказала Ксения. – Мама да, русская. Папа – Израиль Соломонович. Не знаю, как ее, то есть мою маму, угораздило влюбиться в моего папу, который, что называется, день за красных, день за белых. Недаром говорят, что самые ярые антисемиты – это сами евреи. Вот я наполовину еврейка, а евреев терпеть не могу! Включая собственного папу и его троюродного брата, Аарона Исаевича. Про Аарона Исаевича и его нос я, кажется, уже упоминала. Мама вышла замуж за папу, и мы в девяносто седьмом выехали в Израиль на пээмжэ. Обычная история: в России ты «жидовская морда», а в Израиле, соответственно – «русская свинья». Печально быть полукровкой.
– А че, я тоже полукровка, – сказал Колян, – у меня мать хохлушка, отец русский. И ничего. А ты, Женек?
– Да русский я, – сказал Афанасьев. – Типичный кацап, достаточно взглянуть на физиономию. На самом деле все эти националистические беседы – такая шелуха в нынешней ситуации! Особенно если учесть, что у нас в обойме и выходцы с другой планеты, и представители славного племени инферналов, в русском просторечии – чертей. Мы-то, и русские, и хохлы, и французы, и евреи – хоть люди. А вот они…
– Ну ладно, – вмешался Пелисье. – Нам сейчас не об этом говорить нужно. Перевести, с божьей помощью, сумели…
– Не с божьей, а с моей, – вставила Ксения.
– Ну ладно, не будем размениваться на детали, – смягчился Пелисье, неопределенно махнув рукой. – Поставим тебя и Бога в один ряд, одной строкой. Кстати, если Ксения была бы из чертей, то есть из инферналов, – извернулся лукавый француз, – то при этих моих словах у нее из ушей пошел бы дым, не иначе. Так вот, я о чем, собственно. Конечно, текст мы перевели, но, однако же, толком не поняли, о чем речь. Нет, то, что там дело касается Пилата, мы поняли. Но это, собственно, всё, что можно усвоить с первого раза. Чисто литературные красоты я не затрагиваю. Вот, к примеру, первый же пункт ставит меня в тупик: «Письменные принадлежности кровавого царя, объявившего быструю смерть богатым; нищету и медленную смерть бедным…» Да таких царей немерено было! – закончил Жан-Люк Пелисье, в финале срываясь на лексику, более приличествующую его неотесанному российскому кузену.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
Наконец работа была закончена. Некоторое время все молчали, сидя прямо на земле. Эллер, который на протяжении всей работы над переводом отчаянно скучал, а потом лег под оливковое дерево и задремал, – проснулся. Вотан посмотрел на Афанасьева, который держал в руках перевод, и отдал команду:
– Читай!
2
Женя немедленно вошел в роль. Он встал, принял горделивую позу оратора и, чуть отставив от себя руку с переводом, начал читать…
«ЕЩЕ СЕМЬ КЛЮЧЕЙ ВСЕВЛАСТИЯ, ДАННЫХ ДЛЯ РЕШЕНИЯ СУДЕБ МИРА:
1. Письменные принадлежности кровавого царя, объявившего быструю смерть богатым; нищету и медленную смерть бедным. И изрек мудрец тех времен о сем правителе: «О, какое это животное!» Сей царь правил пять лет и еще два года; но те два года кара осенила его голову, и вышел разум его из черепа, аки запах выходит из увядающей розы.
2. Облачение первосвященника веры, гонителя иудеев, чья стопа тяжко легла на землю древней земли, прозываемой Иберия; и тот первосвященник суть порождение дьявола, но говорил он, что легло на уста возжелание Господне. И возжег первосвященник костры, в которых сгорело бы и само солнце, противное тьме. Выбрита макушка его, и сияет лысина на солнце, ибо это единственное светлое пятно во всем облике этого человека…»
Тут Афанасьев остановился, словно давая своим слушателям время получше усвоить содержимое перевода, и продолжал, возвысив голос на тон:
«3. Власяной покров (усы) страшного убийцы, разорвавшего землю надвое и возжелавшего трона земного и небесного. Белокурые дети его воспалены словом дьявола, и зверь (bestia) живет в сердцах их. Жарится человеческое мясо на пиршестве Отца Лжи, и горят огни жертвенников!
4. Кувшин, из коего омоет руки прокуратор Иудеи, дабы изречь крамолу гибельную на Сына Божьего…»
– Понтий Пилат, – сказал Пелисье.
– Это и горбатому понятно, – отозвалась Ксения. И посмотрела на Ковалева. Тот стоял с таким безмятежным выражением лица и такой прямой спиной, что явно не относился к числу горбатых, которым понятно. Афанасьев зачитывал:
«5. Первый кирпич великой стены, посеявшей рознь между народами, стены, построенной на костях, гладе и море; возложит его рука великого объединителя земель, правителя страны Поднебесной, безжалостного и грозного царя Востока. И всего два века легло от смерти его, но дело, положенное им, продлится еще семнадцать веков. И Смерть идет по следу.
6. Шлем великого покорителя народов, усеявшего мир городами, которыми он в надменности своей, не колеблясь единым мигом, давал имена свои; в том шлеме дремала смерть, влитая тягучей, как мед, мудростью».
Афанасьев остановился. По всей видимости, абзац, следующий за только что прочитанным, чем-то привлек его внимание. Потому что он начал читать его не сразу, а только после того, как глубоко набрал воздуху в грудь.
Слова падали во вдруг заострившуюся далекими звуками тишину:
«7. Тот, кто прочтет сии строки, подумает: кто есть ты и какова цена искупления? Спроси ветер, спроси небо, спроси мглу, спроси солнце, вопроси и звезды, пронизывающие твердь небесную; спроси мать, спроси отца и крышу твоего дома, спроси любовь, восходящую в глазах, как высокое светило именем Божиим озаряет небосвод; спроси женщину, стоящую перед тобою, женщину любимую и единственную, и скажи, сумеет ли она понять, кто из вас отдаст свою кровь за молодость и свет мира сего? И если померкнет небо, а звезды упадут каменными иглами, остывая в теле земли, – спроси сердце свое, готово ли оно разорваться от любви к этой земле?..»
– Как красиво! – воскликнула Ксения. – «Спроси сердце свое, готово ли оно разорваться от любви к этой земле?..»
– Типичный женский подход, – пробурчал Пелисье. – Упор на эмоции. Шесть пунктов указаны довольно четко, если не считать некоторых неясностей, а вот седьмой… мягко говоря, какая-то белиберда.
Ксения остановилась и, уперев руки в бока, в упор посмотрела на французского археолога.
– Вы же, кажется, из Парижа? – спросила она.
– Да.
– А в Париже, насколько мне известно, всегда ценили красоту?
– Как тебе сказать, Ксюша, – немедленно влез Ковалев, – я так думаю, что нынешние жители Парижа давным-давно…
– Ну? – агрессивно выдвинулся Пелисье. – Ну и что ты хотел сказать?
– А что – ну? – отвечал Ковалев. – Ты, почтенный родственник, давай не буянь! (Мать Пелисье и отец Коляна были родными братом и сестрой.) Париж твой сейчас такой же сарай, как и все прочие города! Ксюша, а ты, кстати, откуда? Ведь ты говорила, что у тебя мать русская?
– Я из Питера, – сказала Ксения. – Мама да, русская. Папа – Израиль Соломонович. Не знаю, как ее, то есть мою маму, угораздило влюбиться в моего папу, который, что называется, день за красных, день за белых. Недаром говорят, что самые ярые антисемиты – это сами евреи. Вот я наполовину еврейка, а евреев терпеть не могу! Включая собственного папу и его троюродного брата, Аарона Исаевича. Про Аарона Исаевича и его нос я, кажется, уже упоминала. Мама вышла замуж за папу, и мы в девяносто седьмом выехали в Израиль на пээмжэ. Обычная история: в России ты «жидовская морда», а в Израиле, соответственно – «русская свинья». Печально быть полукровкой.
– А че, я тоже полукровка, – сказал Колян, – у меня мать хохлушка, отец русский. И ничего. А ты, Женек?
– Да русский я, – сказал Афанасьев. – Типичный кацап, достаточно взглянуть на физиономию. На самом деле все эти националистические беседы – такая шелуха в нынешней ситуации! Особенно если учесть, что у нас в обойме и выходцы с другой планеты, и представители славного племени инферналов, в русском просторечии – чертей. Мы-то, и русские, и хохлы, и французы, и евреи – хоть люди. А вот они…
– Ну ладно, – вмешался Пелисье. – Нам сейчас не об этом говорить нужно. Перевести, с божьей помощью, сумели…
– Не с божьей, а с моей, – вставила Ксения.
– Ну ладно, не будем размениваться на детали, – смягчился Пелисье, неопределенно махнув рукой. – Поставим тебя и Бога в один ряд, одной строкой. Кстати, если Ксения была бы из чертей, то есть из инферналов, – извернулся лукавый француз, – то при этих моих словах у нее из ушей пошел бы дым, не иначе. Так вот, я о чем, собственно. Конечно, текст мы перевели, но, однако же, толком не поняли, о чем речь. Нет, то, что там дело касается Пилата, мы поняли. Но это, собственно, всё, что можно усвоить с первого раза. Чисто литературные красоты я не затрагиваю. Вот, к примеру, первый же пункт ставит меня в тупик: «Письменные принадлежности кровавого царя, объявившего быструю смерть богатым; нищету и медленную смерть бедным…» Да таких царей немерено было! – закончил Жан-Люк Пелисье, в финале срываясь на лексику, более приличествующую его неотесанному российскому кузену.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92