») вынырнул тот самый вятич Павел Григорьевич, восемнадцати лет отроду, и закричал:
– Товарищи! Вот вы, вы!.. Идите, мы вам там место в проходе заняли, там уже всё забито!
Колян отмахнулся от него и попытался взять девушку под руку, но та вдруг вспыхнула, бросила на него испепеляющий взгляд и затесалась в толпу делегатов. Колян не понял.
– Чего это она? Недотрога, что ли?
– А это не она недотрога, это ты – осел, – пояснил Афанасьев. – Не по-товарищески ты к девушке. Взять под руку – это проявление буржуазных пережитков. Вот она тебя и отшила. Понятно, деятель?
– Дурдом, – проворчал Ковалев.
Он оказался совершенно прав. В помещениях университета царила та беспричинно радостная, приподнятая, вразнобой, атмосфера, которая так часто встречается в известных медицинских учреждениях. Толпы людей текли по ступеням лестниц, врывались в открытые двери, бурлили водоворотами, там и сям стелился табачный дым, затягивая серым пологом частые таблички «здесь курить воспрещается». Над самым входом в здание был вывешен гигантский плакат всем известного содержания: красноармеец с круглыми, как у Петра Первого, бешеными глазами тычет пальцем в каждого входящего и спрашивает о том, записался ли этот каждый входящий добровольцем. Ковалеву и Афанасьеву с трудом удалось протолкнуться вслед за несносным делегатом из Вятки на второй этаж, в просторное фойе с высоченными потолками и роскошными люстрами. Почти все из находившихся здесь людей стояли с задранными головами и открытыми ртами и глазели на это великолепие: фронтовая братия в буденновках, мужики в шапках, далекие гости в тюбетейках и папахах. Кто презрительно кривил рот, дескать, плевал я на всё это буржуйство, девушка ахала «красии-и-иво!», а кто-то у окна, в очках, в окружении пяти или шести чекистов, усмехаясь, рассказывал:
– Один мой знакомый матрос, из вятских пильщиков – они известные ценители прекрасного, если не знаете… так он порассказал мне. Ничего, что я веду среди вас антисоветскую агитацию? Мне самому противно, право. Этот вятский родился в селе, где из удобств – одни выгребные ямы. Прямо как у моего папаши в местечке. И у человека была мечта: найти царский туалет. Нашел! Нашел, когда взяли Зимний дворец! И использовал его по назначению. Когда же я спросил, как выглядел этот царский сортир, то он сначала формально затруднялся, а потом разродился. Дескать страмота ентот сортир. Знамо дело – исгоютаторы, кровососы, – передразнил он неизвестного матроса. – Дескать, он сразу понял, что нашел искомое: стоит голый каменный мужик, всё хозяйство наружу, а рядом – кувшин. А рядом для царицы: натурально, стоит голая баба, тож каменная, и рядом – целая бадья, да все с рисунками, каких и на сеновале-то не покажешь, стыдно. Не стал я тому вятскому говорить, что этот голый мужик, кажется – Аполлон из Касселя или Вакх, копия из римского музея. А голая баба и бадья с похабными рисунками, по всему вероятию – Артемида с амфорой. Или, на худой конец, Каллисто. Только поди объясни! Пощупает морду тут же. И не придерешься – была у человека мечта, и не лезь в нее немытыми пятернями! Мне, конечно, он ничего не скажет, а вот простому человеку досадит!..
Чекисты угодливо улыбались.
«Да это ж товарищ Троцкий! – ахнул Женя про себя. – Вышел в народ, а?.. Верно, опять пи… отклоняется от истины, как это вошло в поговорку!»
Его тут же оттеснили. Верно, не он один хотел поглазеть на самого красноречивого трибуна советской власти, оказавшегося в среде простых смертных. Делегата из Вятки (земляка того матроса из рассказа Троцкого), Ковалева и Афанасьева бросило к стене, в полосу чудовищного табачного дыма. Сквозь него пробрезжил броский лозунг «ВРАНГЕЛЬ – ФОН, ВРАНГЕЛЯ – ВОН!», и Женя, почти не касаясь ногами пола, вкатился в зрительный зал. Встречным потоком каких-то вихрастых парней с аскетичными загорелыми лицами его приплющило к стене, и он подумал, что, пожалуй, телефон с фотокамерой не доживет до выступления Ленина.
Впрочем, аппарату повезло и на сей раз. Уцелел.
Зал был забит. Были заняты не только все места, но и проходы между рядами, и подоконники, и прилегающее к сцене пространство. Жене и Коляну удалось приткнуться на самом краешке подоконника. Рядом сидела группа красноармейцев, разудало распевавших:
Что ты, что ты, что ты, что ты,
Я – солдат девятой роты,
Тридцать первого полка,
Ламцадрица, гоп ца-ца!
В разных концах зала голосили кто во что горазд. Песенное соревнование разгорелось до такой степени, что никто не услышал звонка председательствующего, возвещавшего о начале заседания. Не услышал его и сам Женя, потому что всё ближайшее окружение, включая депутата из Вятки товарища Павла Григорьевича, орало во всю глотку веселую комсомольскую песенку со словами «Карла Маркса поп читает, чум-чара, чум, чара!.. Ничего не понимает – ишь ты, ха-ха, ха-ха!»
«Пролетарская поэзия, – подумал Афанасьев, – балаган…»
Он и предположить не мог, какой удар по его высоколобому эстетству ему еще предстоит перенести.
Наконец из варева голосов вынырнул голос председателя, прерывающийся какими-то шумами и хриплоголосыми помехами, словно у испорченного радиоприемника:
– …по поручению ЦК… кгрррркхха… Третий Всероссийский съезд Российского коммунистического союза молодежи… хр-р-р… вс-с-с… ляю открррытым!..
Грохнули аплодисменты, встрепенулись и вспорхнули, словно отяжелевшие, но мощные птицы. Все встали. Зазвучал Интернационал. Афанасьев невольно подхватил вместе со всеми. Честное слово, было во всём этом что-то магическое, завораживающее, даже если Женя Афанасьев, прекрасно знавший, чем через несколько лет кончится ВСЕ ЭТО для большинства присутствующих, почувствовал себя нераздельной частью кипящего людского моря. А ведь они не знали, а ведь они были так упоительно молоды!.. Афанасьев внутренне прекрасно сознавал, насколько разрушительна окружавшая его людская стихия, насколько опасны пропитывающие ее идеи. Но – в самом деле – околдовали, что ли? – он пел вместе со всеми, даже не из маскировки, не из желания сойти за своего, ведь в таком оглушительном реве можно было просто открывать рот или же петь всё, что заблагорассудится. Скажем, «Боже царя храни» или «И целуй меня везде, восемнадцать мне уже». Женя пел просто потому, что его подмяла мощь пролетарского гимна. То, что поодиночке казалось отталкивающим, смешным или попросту отвратительным, в едином монолите оказывалось мощным центром притяжения, от которого нельзя уйти – можно лишь мучительно оторваться, оставив окровавленные лохмотья кожи.
Женя даже тряхнул головой и огляделся по сторонам: наваждение ли, коллективное, бессознательное, общий психоз?.. Что бы, интересно, по этому поводу сказал дядюшка Фрейд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
– Товарищи! Вот вы, вы!.. Идите, мы вам там место в проходе заняли, там уже всё забито!
Колян отмахнулся от него и попытался взять девушку под руку, но та вдруг вспыхнула, бросила на него испепеляющий взгляд и затесалась в толпу делегатов. Колян не понял.
– Чего это она? Недотрога, что ли?
– А это не она недотрога, это ты – осел, – пояснил Афанасьев. – Не по-товарищески ты к девушке. Взять под руку – это проявление буржуазных пережитков. Вот она тебя и отшила. Понятно, деятель?
– Дурдом, – проворчал Ковалев.
Он оказался совершенно прав. В помещениях университета царила та беспричинно радостная, приподнятая, вразнобой, атмосфера, которая так часто встречается в известных медицинских учреждениях. Толпы людей текли по ступеням лестниц, врывались в открытые двери, бурлили водоворотами, там и сям стелился табачный дым, затягивая серым пологом частые таблички «здесь курить воспрещается». Над самым входом в здание был вывешен гигантский плакат всем известного содержания: красноармеец с круглыми, как у Петра Первого, бешеными глазами тычет пальцем в каждого входящего и спрашивает о том, записался ли этот каждый входящий добровольцем. Ковалеву и Афанасьеву с трудом удалось протолкнуться вслед за несносным делегатом из Вятки на второй этаж, в просторное фойе с высоченными потолками и роскошными люстрами. Почти все из находившихся здесь людей стояли с задранными головами и открытыми ртами и глазели на это великолепие: фронтовая братия в буденновках, мужики в шапках, далекие гости в тюбетейках и папахах. Кто презрительно кривил рот, дескать, плевал я на всё это буржуйство, девушка ахала «красии-и-иво!», а кто-то у окна, в очках, в окружении пяти или шести чекистов, усмехаясь, рассказывал:
– Один мой знакомый матрос, из вятских пильщиков – они известные ценители прекрасного, если не знаете… так он порассказал мне. Ничего, что я веду среди вас антисоветскую агитацию? Мне самому противно, право. Этот вятский родился в селе, где из удобств – одни выгребные ямы. Прямо как у моего папаши в местечке. И у человека была мечта: найти царский туалет. Нашел! Нашел, когда взяли Зимний дворец! И использовал его по назначению. Когда же я спросил, как выглядел этот царский сортир, то он сначала формально затруднялся, а потом разродился. Дескать страмота ентот сортир. Знамо дело – исгоютаторы, кровососы, – передразнил он неизвестного матроса. – Дескать, он сразу понял, что нашел искомое: стоит голый каменный мужик, всё хозяйство наружу, а рядом – кувшин. А рядом для царицы: натурально, стоит голая баба, тож каменная, и рядом – целая бадья, да все с рисунками, каких и на сеновале-то не покажешь, стыдно. Не стал я тому вятскому говорить, что этот голый мужик, кажется – Аполлон из Касселя или Вакх, копия из римского музея. А голая баба и бадья с похабными рисунками, по всему вероятию – Артемида с амфорой. Или, на худой конец, Каллисто. Только поди объясни! Пощупает морду тут же. И не придерешься – была у человека мечта, и не лезь в нее немытыми пятернями! Мне, конечно, он ничего не скажет, а вот простому человеку досадит!..
Чекисты угодливо улыбались.
«Да это ж товарищ Троцкий! – ахнул Женя про себя. – Вышел в народ, а?.. Верно, опять пи… отклоняется от истины, как это вошло в поговорку!»
Его тут же оттеснили. Верно, не он один хотел поглазеть на самого красноречивого трибуна советской власти, оказавшегося в среде простых смертных. Делегата из Вятки (земляка того матроса из рассказа Троцкого), Ковалева и Афанасьева бросило к стене, в полосу чудовищного табачного дыма. Сквозь него пробрезжил броский лозунг «ВРАНГЕЛЬ – ФОН, ВРАНГЕЛЯ – ВОН!», и Женя, почти не касаясь ногами пола, вкатился в зрительный зал. Встречным потоком каких-то вихрастых парней с аскетичными загорелыми лицами его приплющило к стене, и он подумал, что, пожалуй, телефон с фотокамерой не доживет до выступления Ленина.
Впрочем, аппарату повезло и на сей раз. Уцелел.
Зал был забит. Были заняты не только все места, но и проходы между рядами, и подоконники, и прилегающее к сцене пространство. Жене и Коляну удалось приткнуться на самом краешке подоконника. Рядом сидела группа красноармейцев, разудало распевавших:
Что ты, что ты, что ты, что ты,
Я – солдат девятой роты,
Тридцать первого полка,
Ламцадрица, гоп ца-ца!
В разных концах зала голосили кто во что горазд. Песенное соревнование разгорелось до такой степени, что никто не услышал звонка председательствующего, возвещавшего о начале заседания. Не услышал его и сам Женя, потому что всё ближайшее окружение, включая депутата из Вятки товарища Павла Григорьевича, орало во всю глотку веселую комсомольскую песенку со словами «Карла Маркса поп читает, чум-чара, чум, чара!.. Ничего не понимает – ишь ты, ха-ха, ха-ха!»
«Пролетарская поэзия, – подумал Афанасьев, – балаган…»
Он и предположить не мог, какой удар по его высоколобому эстетству ему еще предстоит перенести.
Наконец из варева голосов вынырнул голос председателя, прерывающийся какими-то шумами и хриплоголосыми помехами, словно у испорченного радиоприемника:
– …по поручению ЦК… кгрррркхха… Третий Всероссийский съезд Российского коммунистического союза молодежи… хр-р-р… вс-с-с… ляю открррытым!..
Грохнули аплодисменты, встрепенулись и вспорхнули, словно отяжелевшие, но мощные птицы. Все встали. Зазвучал Интернационал. Афанасьев невольно подхватил вместе со всеми. Честное слово, было во всём этом что-то магическое, завораживающее, даже если Женя Афанасьев, прекрасно знавший, чем через несколько лет кончится ВСЕ ЭТО для большинства присутствующих, почувствовал себя нераздельной частью кипящего людского моря. А ведь они не знали, а ведь они были так упоительно молоды!.. Афанасьев внутренне прекрасно сознавал, насколько разрушительна окружавшая его людская стихия, насколько опасны пропитывающие ее идеи. Но – в самом деле – околдовали, что ли? – он пел вместе со всеми, даже не из маскировки, не из желания сойти за своего, ведь в таком оглушительном реве можно было просто открывать рот или же петь всё, что заблагорассудится. Скажем, «Боже царя храни» или «И целуй меня везде, восемнадцать мне уже». Женя пел просто потому, что его подмяла мощь пролетарского гимна. То, что поодиночке казалось отталкивающим, смешным или попросту отвратительным, в едином монолите оказывалось мощным центром притяжения, от которого нельзя уйти – можно лишь мучительно оторваться, оставив окровавленные лохмотья кожи.
Женя даже тряхнул головой и огляделся по сторонам: наваждение ли, коллективное, бессознательное, общий психоз?.. Что бы, интересно, по этому поводу сказал дядюшка Фрейд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92