Гринька, который невинно проморгал всю сцену с «пережитком язычества», продолжил:
– Полетел Змей Горыныч и стал пламенем жарить. Убить так никого и не убил, а попалил много. А потом опустился он на луг, и сошел с него черный волхв. Сказывали в народе, что прозвище его Укротитель и что сам Батый чтит и поклоняется ему. И Змей преклонил пред черным волхвом все семь своих глав…
– Десять! – крикнул клюющий носом вздорный воевода.
– На черном волхве, Батыевом колдуне и владыке Змея, было багряное одеяние цвета пролитой кровушки. И испещрено оно колдовскими значками. Никто не может их прочесть. Сказывают, ча, в них сила того колдуна, Укротителем прозывающегося. Говорят, он и самого Батыя покорил. Такова сила волхва в багряном одеянии и письмен чернокнижных…
– И как же ты победил Змея? – перебил его Афанасьев.
– Взмахнул я рукой!.. – с готовностью затараторил Гринька, преданно глядя на засыпающего воеводу. – И…ча…
Воевода ткнулся лицом в блюдо с недоеденной белорыбицей. Как позже узнали наши герои, воевода не переносил мирной жизни и потому каждый день без войны сопровождал немилосердным употреблением медов крепких и наливок сладких. Появление дионов и Афанасьева с Пелисье его подкосило окончательно: встречу гостей обмыть следует.
Воевода захрапел. Гринька, оборвав свой рассказ, на цыпочках вышел из горницы.
– Ну и ну! – возмутился Афанасьев. – Пьянство в военное время! Воевода аполитичен и морально неустойчив. Возмутительно! И что будем делать?
– Он вроде шевелится, – сказал Эллер. – Я его могу разбудить. Только бы не содеялся шум великий.
– Н-не надо, – поспешно произнес Афанасьев, густо запинаясь. – А эти меды… д-дело серьезное!
– И призвал меня Батый поганый, – забормотал воевода во сне, – и рек: выбирай из табунов моих…
Вавила Оленец сладко причмокнул губами и вновь испустил чудовищный храп. Вошли слуги и понесли его в опочивальню.
– Из табунов моих! – передразнил Афанасьев. – Табун чудищ о семи головах! Уффф!
– Пережиток язычества, – назойливо бубнил Пелисье, – этот ваш Змей Горыныч. Мифологема, которая…
– Язычество язычеством, мифологема мифологемой, но если Батый в Сарае, а мы под Рязанью, то нам никак не попасть туда к сроку, – вмешался Женя Афанасьев. – Отсюда до низовьев Волги, где расположен Сарай-Бату, даже верхом путь в несколько недель станет. Можно, конечно, попросить у Вавилы лошадей. То-то он про табуны нес. Но есть ли смысл просить лошадей, если все равно не успеем. Значит, нужно искать другое решение.
Поджо ничего не говорил. Наклонившись вперед, он со смаком обгладывал кость. Перед ним вырос целый курган костей, обильно орошенный брызгами меда. Эллер встал и хотел было что-то сказать, как вдруг со двора послышался ужасающий вопль. Вопил часовой на вышке. Женя Афанасьев высунулся в окно и вдруг, вздрогнув всем телом, откинулся назад. На его лице проступили бледно-серые пятна. Пелисье спросил:
– Что там такое?
Афанасьев потерянно качнул головой.
– Что там такое?!
– Н-ничего… А теперь, – непослушными губами вытолкнул Женя, тыча пальцем в сторону окна, – а теперь, Ваня, ты ЕМУ поясни, что он пережиток язычества и… какая-то там мифологема!
– Кто? – растерялся Пелисье. – Кому?
– Змею Горынычу!

2
Повисло молчание. Пелисье хотел было сказать, что шутка не удалась, но почувствовал, что его язык пристыл к гортани. В выражении лица Афанасьева определенно присутствовало нечто такое, что ясно давало понять о НЕШУТОЧНОСТИ увиденного там, за окном. Первым заговорил Эллер:
– Что увидел ты?
– А посмотри, – забыв о субординации, ответил журналист.
Едва не столкнувшись лбами, Пелисье и Эллер ринулись к окну. Один толстый Поджо остался совершенно невозмутим: он только что закончил трапезничать, уничтожив столько, сколько хватило бы дружине из пятидесяти человек. Теперь он глубоко дышал, осмысляя и переваривая. При этом он поглаживал свой громадный живот, мирно покоящийся на коленях.
А Пелисье и Эллер просунули свои головы в окошко. И – увидели… Жан-Люк на несколько, мгновений забыл не только древнерусский язык (вложенный ему в мозг по милости Эллера), но и современный русский язык. Собственно, и родные французские слова прилипли к языку и размазались по гортани, так что он сумел сказать только то, что говорил не так давно на египетских раскопках археолог Робер, проигрывая в карты своим коллегам:
– Дьявол!..
– М-да, – сказал Эллер, – все-таки он летает!
Это было сказано с тем выражением, с которым Галилей произнес свое бессмертное: «А все-таки она вертится!»
Строго по направлению к заставе курсом норд-норд-вест летело неопознанное летающее существо. Насколько можно было судить с расстояния в километр, существо представляло собой нечто среднее между птицей и «кукурузником», предназначенным для опыления полей. Так как с авиацией и на Руси, и в Золотой Орде было одинаково туго, то версию о рукотворном происхождении летающего объекта следовало отбросить.
– Оно… живое, – проговорил Эллер, не выказывая, впрочем, особого смущения, не говоря уж о смятении.
На заставе меж тем воцарился переполох. Вынырнувший откуда-то рослый детина в шлеме и кольчуге, однако, быстро навел порядок, и дружинники заняли свои места: кто под телегой, кто в копне сена, кто под забором в позе эмбриона (руки и ноги поджимаются к животу, голова до отказа въезжает в плечи). Судя по всему, воины воспринимали рассказы сладкоречивого Гриньки как побасенку и в реальность встречи с летающим пугалом никто не верил.
Меж тем крылатая громадина стремительно увеличивалась в размерах. Подлетев к самой заставе, чудовище сделало круг по периметру ограды и тут изрыгнуло пламя. Никто ничего не понял, но вдруг прямо напротив смотровой башни вырос огненный сноп, повалил дым вперемешку с землей, и обозная телега, мирно стоявшая во дворе, вспыхнула ярким пламенем. Затрещали оглобли.
– Братцы! Спасайся кто может!
– Чудище!!
– Огнем палит!! Невидаль басурманская!
Афанасьев, Пелисье и Эллер высунулись из окон горницы еще дальше и получили возможность рассмотреть ТО, что нарезало круги на высоте пятидесяти–ста метров над их головами.
Вне всякого сомнения, это был не миф и не «пережиток язычества». Чудовище имело длинное туловище, покрытое слабо выраженной зеленовато-серебристой чешуей, и огромные перепончатые крылья. По сравнению с этими крыльями любой кондор почувствовал, бы себя цыпленком. Общий размах крыльев чуда-юда составлял не меньше восемнадцати–двадцати метров, как прикинул Афанасьев. Туша твари была размером с добрый танк. Из «танка», как дуло, торчала мощная шея, и… она раздваивалась.
Не три, не пять, не семь, не десять. Но и не одна – у чуда-юда было ДВЕ головы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94