Иначе как объяснишь ты множество фактов в нашей нравственной жизни, даже, например, и тот, что я и теперь, спеша передаться, не договариваю, уверенный вполне, что все тебе и так скажется, между строками {2}. Согласись, что, с точки зрения здравого рассудка, мы имеем общего теперь разве только центр земли, а между тем не удивляйся, что я так долго останавливаюсь на общем: это общее напоминает мне прекраснейшую, лучшую полосу нашей общей юношеской жизни, от которой грудь расширяется и легко дышать человеку! {3}
Теперь поговорим о делах мира сего. Что касается до твоего положения, то я его не знаю и очень хорошо постигаю. Но что ты, с позволения сказать, поэт в душе (именно, уж подобную вещь можно сказать только с позволения), в этом нет никакого сомнения. Ты звал меня часто в Петербург - спрашивается, зачем?.. Затем, чтобы заниматься литературой? Не могу ни так, ни сяк - я человек без состояния и значения - мне нужно и то и другое, а на той дороге, которую я себе готовлю, будет, может быть, и то и другое. А поэзия? да что же может мешать мне служить моему искусству, служить свободно и разумно.
Сейчас только получил еще письмо от тебя. "Ну уж!" - если ты помнишь, как я говорил: "ну уж" и каким жестом я сопровождал его, то тебе все будет понятно - черт знает, почему опыт ни на тебя, ни на меня нисколько не действует? Отчего нам не дано развиваться? Это - загадка, которой я не беру на себя труда разрешить, а между прочим, несмотря на все движение окружающего нас общества, на весь прогресс и прогресс, нам все-таки судьбами неба суждено оставаться теми же школьниками, какими мы имели счастье быть на лавках университета. Знаешь ли? если бы я видел людей с такими наклонностями, как ты и я, если бы я видел этих людей болтавшимися столько времени по омуту жизни и если бы меня целый свет уверял в их нравственной свежести - я бы вопреки целому свету этому не поверил - и, о чудо чудное и диво дивное! Столько наивности, смешного, детского, как во мне и в тебе, трудно отыскать в пансионе благородных девиц - несмотря на то, что ты, с ребяческою гордостью, уверяешь себя и меня в своем разочаровании... Докажи мне противное, и я со стыдом преклоню свое тупое оружие - да нет! я уверен, что в тебе достанет ума увериться в истине слов моих... Доказательство моего мнения налицо. Ты рассуждаешь очень умно о резигнации, о положительности - и вдруг в следующем же письме поражаешь меня, что говорится, обухом по лбу. Какую ты печальную роль разыгрываешь, мой милый, в отношении к Василью Имеретинову {5} - с первого же разу этот человек, которого я, между прочим, знаю как свои пять пальцев, нашел конька в тебе самом - и увы! предвижу все, обратил самого тебя в ярого арабского бегуна - все твои фантазирования на тему резигнации и положительной, благородной, человеческой деятельности разлетелись как дым и прах от одного дуновения. Имеретинова я знаю, скажу больше: не люблю я это чудовищное создание, этого дьявола в теле ребенка, эту женщину с прихотями кокетки, с камнем вместо сердца. Для меня нет в нем обаяния таинственности, которое влечет тебя, как муху к огню; мне гадка эта природа, как гадка всякая человеческая язва; но мне он не страшен. Раз мы встретились с ним в таких обстоятельствах жизни, когда люди поневоле узнают друг друга и прямо смерили друг друга глазами и разошлись в совершенно разные стороны. Но ты... знаешь ли? я боюсь за тебя, ты способный оскорбляться всяким советом человека, который тебя искренно любит, и готовый душою и телом поддаться первому смелому мерзавцу. Есть натуры, для которых зло - стихия, может быть, ты в этом удостоверишься... Ради бога, хоть пиши по крайней мере. Поверь, что никогда ты не услышишь от меня даже совета.
И. П. БОРИСОВУ
4
Михайловка. 3 марта 1849 г.
Любезный друг Иван Петрович!
Очень рад, что могу хотя над тобой поломаться, что называется, по-русски - и излить свою желчь не желчь, а черт знает что. Если ты человек порядочный, в чем я не сомневаюсь, то простишь мне всю чепуху уж за то, что я пишу так мелко, следовательно, имею желание побеседовать с тобою, а не исполняю какого-то нелепого приличия или кто его знает, как это там у вас в свете называется. Мне гадко! мерзко - но тут во всем этом есть что-то очень хорошее, чего не знаю, душа моя, должен ли добиваться и желать человек - одним словом, то, что ты, если имеешь на грош чутья-то должен меня понять, а не понимаешь - так ни к черту не годен. Вижу сам, что пишу глупости и требую, чтобы человек в состоянии был понимать подобную чепуху - но кто же в этом виноват? Уж конечно, ты! Это тебя удивляет, неправда ли? Удивляйся в добрый час. Ты говоришь, что не нашел в моем письме ни словечка путного - и дела, а теперь найдешь еще менее. Для подобных людей, как ты, ведь ничего не существует - ни пространства, ни времени, ни обстоятельств. Господи, когда ты возьмешь меня из этого сумасшедшего дома! Ты требуешь от меня писем, а сам говоришь, что едешь через несколько дней - куда-нибудь, а письма-де я адресуй к Ивану {1} в Фатьяново. Но Иван должен распечатать письмо и, вложив в другой конверт, отправить к тебе, если он лучше меня знает, где ты. Слышишь ли - распечатать письмо, а следовательно - я должен сказать одно: я кувыркался на веку много по доброй воле, а более по доброму расположению ко мне ближних; теперь, друзья мои, делайте, что хотите, я рад все делать, но ловить галок разинутым ртом не желаю. - Я рад - в настоящую минуту разумеется, - очень рад, что тебе скверно; за месяц перед этим совсем иное чувство, противоположное настоящему, питал я к тебе, а теперь повторяю тебе эти мефистофельские слова: я рад, что тебе скверно, потому что мне самому еще, быть может, скверней на душе твоего - и никого кругом, и толчется около меня люд, который, пророни я одно только слово, осмеял бы это слово. Ты, по крайней мере, человек свободный и можешь хоть ехать куда хочешь и располагать своим временем по произволу, а меня поймал полковник в должность полкового адъютанта {2}, и долго ли продолжится это заключение - не знаю, и через час по столовой ложке лезут разные гоголевские Вии на глаза, да еще нужно улыбаться. Кажется, что меня прочит Полковник в квартирмейстеры на место Кащенки Павла {3}, которому на днях, кажется, выходит отставка; тогда, может, буду посвободнее, но дорого яичко к велику дню.
Прости меня, дорогой Ваня, что пишу тебе такую гиль, что же делать, когда просто невыносимо. О, если б мне было грустно - я бы был счастлив, это тихое святое чувство, а то меня вся эта чепуха злит и бесит. Но к чему все это, поговорим-ко лучше о деле. Пока Живешь, надо же и стараться исполнить обязанности, особенно, которые возложены на нас нами же самими в отношении к другим. Это я намекаю на свои грешные стихотворения, которые когда выйдут - я не знаю {4}.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
Теперь поговорим о делах мира сего. Что касается до твоего положения, то я его не знаю и очень хорошо постигаю. Но что ты, с позволения сказать, поэт в душе (именно, уж подобную вещь можно сказать только с позволения), в этом нет никакого сомнения. Ты звал меня часто в Петербург - спрашивается, зачем?.. Затем, чтобы заниматься литературой? Не могу ни так, ни сяк - я человек без состояния и значения - мне нужно и то и другое, а на той дороге, которую я себе готовлю, будет, может быть, и то и другое. А поэзия? да что же может мешать мне служить моему искусству, служить свободно и разумно.
Сейчас только получил еще письмо от тебя. "Ну уж!" - если ты помнишь, как я говорил: "ну уж" и каким жестом я сопровождал его, то тебе все будет понятно - черт знает, почему опыт ни на тебя, ни на меня нисколько не действует? Отчего нам не дано развиваться? Это - загадка, которой я не беру на себя труда разрешить, а между прочим, несмотря на все движение окружающего нас общества, на весь прогресс и прогресс, нам все-таки судьбами неба суждено оставаться теми же школьниками, какими мы имели счастье быть на лавках университета. Знаешь ли? если бы я видел людей с такими наклонностями, как ты и я, если бы я видел этих людей болтавшимися столько времени по омуту жизни и если бы меня целый свет уверял в их нравственной свежести - я бы вопреки целому свету этому не поверил - и, о чудо чудное и диво дивное! Столько наивности, смешного, детского, как во мне и в тебе, трудно отыскать в пансионе благородных девиц - несмотря на то, что ты, с ребяческою гордостью, уверяешь себя и меня в своем разочаровании... Докажи мне противное, и я со стыдом преклоню свое тупое оружие - да нет! я уверен, что в тебе достанет ума увериться в истине слов моих... Доказательство моего мнения налицо. Ты рассуждаешь очень умно о резигнации, о положительности - и вдруг в следующем же письме поражаешь меня, что говорится, обухом по лбу. Какую ты печальную роль разыгрываешь, мой милый, в отношении к Василью Имеретинову {5} - с первого же разу этот человек, которого я, между прочим, знаю как свои пять пальцев, нашел конька в тебе самом - и увы! предвижу все, обратил самого тебя в ярого арабского бегуна - все твои фантазирования на тему резигнации и положительной, благородной, человеческой деятельности разлетелись как дым и прах от одного дуновения. Имеретинова я знаю, скажу больше: не люблю я это чудовищное создание, этого дьявола в теле ребенка, эту женщину с прихотями кокетки, с камнем вместо сердца. Для меня нет в нем обаяния таинственности, которое влечет тебя, как муху к огню; мне гадка эта природа, как гадка всякая человеческая язва; но мне он не страшен. Раз мы встретились с ним в таких обстоятельствах жизни, когда люди поневоле узнают друг друга и прямо смерили друг друга глазами и разошлись в совершенно разные стороны. Но ты... знаешь ли? я боюсь за тебя, ты способный оскорбляться всяким советом человека, который тебя искренно любит, и готовый душою и телом поддаться первому смелому мерзавцу. Есть натуры, для которых зло - стихия, может быть, ты в этом удостоверишься... Ради бога, хоть пиши по крайней мере. Поверь, что никогда ты не услышишь от меня даже совета.
И. П. БОРИСОВУ
4
Михайловка. 3 марта 1849 г.
Любезный друг Иван Петрович!
Очень рад, что могу хотя над тобой поломаться, что называется, по-русски - и излить свою желчь не желчь, а черт знает что. Если ты человек порядочный, в чем я не сомневаюсь, то простишь мне всю чепуху уж за то, что я пишу так мелко, следовательно, имею желание побеседовать с тобою, а не исполняю какого-то нелепого приличия или кто его знает, как это там у вас в свете называется. Мне гадко! мерзко - но тут во всем этом есть что-то очень хорошее, чего не знаю, душа моя, должен ли добиваться и желать человек - одним словом, то, что ты, если имеешь на грош чутья-то должен меня понять, а не понимаешь - так ни к черту не годен. Вижу сам, что пишу глупости и требую, чтобы человек в состоянии был понимать подобную чепуху - но кто же в этом виноват? Уж конечно, ты! Это тебя удивляет, неправда ли? Удивляйся в добрый час. Ты говоришь, что не нашел в моем письме ни словечка путного - и дела, а теперь найдешь еще менее. Для подобных людей, как ты, ведь ничего не существует - ни пространства, ни времени, ни обстоятельств. Господи, когда ты возьмешь меня из этого сумасшедшего дома! Ты требуешь от меня писем, а сам говоришь, что едешь через несколько дней - куда-нибудь, а письма-де я адресуй к Ивану {1} в Фатьяново. Но Иван должен распечатать письмо и, вложив в другой конверт, отправить к тебе, если он лучше меня знает, где ты. Слышишь ли - распечатать письмо, а следовательно - я должен сказать одно: я кувыркался на веку много по доброй воле, а более по доброму расположению ко мне ближних; теперь, друзья мои, делайте, что хотите, я рад все делать, но ловить галок разинутым ртом не желаю. - Я рад - в настоящую минуту разумеется, - очень рад, что тебе скверно; за месяц перед этим совсем иное чувство, противоположное настоящему, питал я к тебе, а теперь повторяю тебе эти мефистофельские слова: я рад, что тебе скверно, потому что мне самому еще, быть может, скверней на душе твоего - и никого кругом, и толчется около меня люд, который, пророни я одно только слово, осмеял бы это слово. Ты, по крайней мере, человек свободный и можешь хоть ехать куда хочешь и располагать своим временем по произволу, а меня поймал полковник в должность полкового адъютанта {2}, и долго ли продолжится это заключение - не знаю, и через час по столовой ложке лезут разные гоголевские Вии на глаза, да еще нужно улыбаться. Кажется, что меня прочит Полковник в квартирмейстеры на место Кащенки Павла {3}, которому на днях, кажется, выходит отставка; тогда, может, буду посвободнее, но дорого яичко к велику дню.
Прости меня, дорогой Ваня, что пишу тебе такую гиль, что же делать, когда просто невыносимо. О, если б мне было грустно - я бы был счастлив, это тихое святое чувство, а то меня вся эта чепуха злит и бесит. Но к чему все это, поговорим-ко лучше о деле. Пока Живешь, надо же и стараться исполнить обязанности, особенно, которые возложены на нас нами же самими в отношении к другим. Это я намекаю на свои грешные стихотворения, которые когда выйдут - я не знаю {4}.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78