И вот на этом основании себе писать не позволяю.
Посылаю тебе свой перевод Проперция. Не прочитавши комментария каждой вещи отдельно, ничего не читай. Прочти хоть самую последнюю элегию четвертой книги: "Корнелия к Павлу", и скажи, принесла ли наша, так называемая цивилизация, что-либо выше этого. Всякий не верующий слепо в рутину должен будет признаться, что мы не выработали для женщины никакого нравственно высшего идеала, а, напротив, только все спутали и размазали до неузнаваемости.
Ну, будь здоров и не сердись за нелепости и бестолковость письма. Я тоже отчасти поэт, следовательно, галиматья. Не забудь при случае написать мне точный адрес Гончарова, а во-вторых, напиши, как здоровье А. Н. Майкова, над которым ты покряхтел, а ничего толком не сказал.
Жена и Екатерина Владимировна тебе усердно кланяются, а я по старине тебя обнимаю. Твой
А. Шеншин.
80
7 января 1889.
Дорогой дружище
Яков Петрович.
Человек, давно отказавшийся от сдобного, завел своего сынишку в кондитерскую к горячим пирожкам и облизывается, глядя, как малый, замаслив рот и щеки, уписывает пирожки. Кто ж меня уверит, что любящий отец делает это не для своего удовольствия. Кто этого не понимает, тот осужден всю жизнь скитаться от заблуждения к заблуждению, увеличивая ту бессмыслицу, которая на свете слывет философским миросозерцанием. Я хочу только сказать, что когда обращалось к тебе, в сущности, с ласкательными словами, то не ищи на это причин вне меня и моих ощущений; мне приятно гладить твою шкурку, потому что она бобровая, а будь она шкурой дикобраза, я бы ее трогать не стал. Недавно, как-то вечером, я вслушался в чтение наизусть знакомой тебе Екатерины Владимировны, которую ты упорно называешь Надеждой, давно знакомого мне стихотворения:
"Поцелуй меня,
Моя грудь в огне..."
и меня вдруг как-то осенило всей воздушной прелестью и беспредельным страданием этого стихотворения {1}. Целую ночь оно не давало мне заснуть, и меня все подмывало, невзирая на опасения явиться в глазах твоих сумасшедшим, - написать тебе ругательное письмо. "Как, мол, смеешь ты, ничтожный смертный, с такою определенностью выражать чувства, возникающие на рубеже жизни и смерти". Разругать тебя, обнять со слезами и сказать: "ты, быть может, желаешь слышать наше признание. - Ну, да, мы все придуманные, головные писатели, а ты один настоящий прирожденный, кровью сердца бьющий поэт".
На другой день у меня были гости; я почувствовал потребность прочесть барыням это стихотворение, и Екатерина Владимировна подала мне его в "Заметках Страхова - о поэтах" {2}. Тут, в свою очередь, мне захотелось склонить колени перед Страховым, умевшим сказать про это стихотворение: "Но если бы пери умирала и какой-нибудь добрый дух, ее любивший, сидел у ее изголовья, он не мог бы выразить этого мгновения лучше и сообразнее с своей светлой натурой". - Такой молодец.
Но довольно о хорошем, отрадном; приходится говорить перед самым дурацким юбилеем о весьма мало утешительном. Накануне Нового года я жестоко простудился и по сей день никуда не выхожу из дому; а вечером жена моя вернулась с семейного обеда у брата Дмитрия с левой рукою, переломленной наехавшим на ее сани извозчиком. Теперь рука у нее в гипсовой повязке, и, по крайней мере, прекратились страшные страдания, нераздельные с костоправством и воспалением. Независимо от предстоящего 28-го у нас в доме приема поздравлений, Графиня Толстая (Льва) и Психологическое общество хлопочут о каком-то обеде. На эти затеи я махнул рукой; говорят - не мое дело, пускай и будет не мое. Написал я случайно стихотворения, о котором желал бы знать твое мнение:
Гаснет заря в забытьи, в полусне... (см. т. 1).
Дружески жму тебе руку и передаю поклон моей больной и Екатерины Владимировны. Передай мой усердный поклон супруге.
Твой А. Шеншин.
81
3 февраля 1889.
Дорогой друг
Яков Петрович.
Когда вечером почта нанесет писем к моей лампе, ты увидишь на конвертах из моих сельских экономии непонятное для постороннего взгляда "Б". Без этого признака благополучия я не стану вскрывать письма на сон грядущий, чтобы не томиться бессонницей. Но когда, узнавая твой почерк, Екатерина Владимировна произнесет приятные слова: "от Полонского" - то этот конверт я вскрываю после всех, и жена справедливо замечает, что сладким завершают обед.
На второй день юбилея утром зашел ко мне Лев Толстой, и я не мог ему не похвастать стихотворными приветствиями "двух мальчиков" третьему (повторяю твое милое восклицание: "хороши мальчики"). Выслушав стихотворение, Толстой сказал, что в стихотворениях "по случаю" всегда чувствуется это "по", тогда как в этих двух стихотворениях прямо и непосредственно сказалось, что в Фете видно со стороны Майкова и что - со стороны Полонского {1}. Поэтому, чтобы быть справедливым, должно обнять и расцеловать тебя за дружескую память и присылку благоуханной и пышной розы Пестума. Но бессмысленно благодарить тебя за самую красоту розы, в которой ты совершенно неповинен. Справедливость слов моих может доказать всякий, сказавши мне: "обними еще раз Полонского", - и я это исполню немедля. А затем - напиши еще раз такое стихотворение, - и нос мой вытянется в совершенной беспомощности. Зато чувствовать всю непосредственную целебную струю твоего освежающего и опьяняющего вдохновения, я уверен, редкие так способны, как я. Наша дурацкая рутина нередко претыкается даже на дивный механизм твоих стихов, ищущих самобытного ритма. Для этих адептов рутины слово стихи значат четырехстопные ямбы, и они никак не разберут, что причудливые прыжки твоих танцовщиц фей связаны общею самою безукоризненною гармонией. По-моему, объяснять содержание твоего несравненно изящного, навеки образцового юбилейного моего стихотворения есть грубое кощунство. Но как не воскликнуть: "ведь угораздила же тебя нелегкая сказать, что произошла самая невозможная чепуха, чепуха для людей, но высокая игра для богов, и Фет залез в эту чепуху и воспел ее".
"Иль пылкий юноша нетерпеливым зубом
Красу губы твоей надолго заклеймит", -
говорит Гораций. Другими словами: в избытке восторга тебя укусит. При чтении таких стихотворений - и пьяных и художественно-трезвых в то же время - уже чувствуешь потребность не обнимать и целовать тебя, а щипать и кусать. Как я читаю твои письма под конец, так и этим письмом завершаю тот ворох благодарственных излияний, который пришлось раскидывать по белу свету. Особенно тронули меня братским приветом после тридцати лет гвардейские уланы.
Но покуда - довольно болтать. Мою кровную к тебе симпатию ты прочтешь и на белом листке, присланном от меня. Едва ли здоровье и карман дозволят мне в эту зиму обнять тебя в Питере.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
Посылаю тебе свой перевод Проперция. Не прочитавши комментария каждой вещи отдельно, ничего не читай. Прочти хоть самую последнюю элегию четвертой книги: "Корнелия к Павлу", и скажи, принесла ли наша, так называемая цивилизация, что-либо выше этого. Всякий не верующий слепо в рутину должен будет признаться, что мы не выработали для женщины никакого нравственно высшего идеала, а, напротив, только все спутали и размазали до неузнаваемости.
Ну, будь здоров и не сердись за нелепости и бестолковость письма. Я тоже отчасти поэт, следовательно, галиматья. Не забудь при случае написать мне точный адрес Гончарова, а во-вторых, напиши, как здоровье А. Н. Майкова, над которым ты покряхтел, а ничего толком не сказал.
Жена и Екатерина Владимировна тебе усердно кланяются, а я по старине тебя обнимаю. Твой
А. Шеншин.
80
7 января 1889.
Дорогой дружище
Яков Петрович.
Человек, давно отказавшийся от сдобного, завел своего сынишку в кондитерскую к горячим пирожкам и облизывается, глядя, как малый, замаслив рот и щеки, уписывает пирожки. Кто ж меня уверит, что любящий отец делает это не для своего удовольствия. Кто этого не понимает, тот осужден всю жизнь скитаться от заблуждения к заблуждению, увеличивая ту бессмыслицу, которая на свете слывет философским миросозерцанием. Я хочу только сказать, что когда обращалось к тебе, в сущности, с ласкательными словами, то не ищи на это причин вне меня и моих ощущений; мне приятно гладить твою шкурку, потому что она бобровая, а будь она шкурой дикобраза, я бы ее трогать не стал. Недавно, как-то вечером, я вслушался в чтение наизусть знакомой тебе Екатерины Владимировны, которую ты упорно называешь Надеждой, давно знакомого мне стихотворения:
"Поцелуй меня,
Моя грудь в огне..."
и меня вдруг как-то осенило всей воздушной прелестью и беспредельным страданием этого стихотворения {1}. Целую ночь оно не давало мне заснуть, и меня все подмывало, невзирая на опасения явиться в глазах твоих сумасшедшим, - написать тебе ругательное письмо. "Как, мол, смеешь ты, ничтожный смертный, с такою определенностью выражать чувства, возникающие на рубеже жизни и смерти". Разругать тебя, обнять со слезами и сказать: "ты, быть может, желаешь слышать наше признание. - Ну, да, мы все придуманные, головные писатели, а ты один настоящий прирожденный, кровью сердца бьющий поэт".
На другой день у меня были гости; я почувствовал потребность прочесть барыням это стихотворение, и Екатерина Владимировна подала мне его в "Заметках Страхова - о поэтах" {2}. Тут, в свою очередь, мне захотелось склонить колени перед Страховым, умевшим сказать про это стихотворение: "Но если бы пери умирала и какой-нибудь добрый дух, ее любивший, сидел у ее изголовья, он не мог бы выразить этого мгновения лучше и сообразнее с своей светлой натурой". - Такой молодец.
Но довольно о хорошем, отрадном; приходится говорить перед самым дурацким юбилеем о весьма мало утешительном. Накануне Нового года я жестоко простудился и по сей день никуда не выхожу из дому; а вечером жена моя вернулась с семейного обеда у брата Дмитрия с левой рукою, переломленной наехавшим на ее сани извозчиком. Теперь рука у нее в гипсовой повязке, и, по крайней мере, прекратились страшные страдания, нераздельные с костоправством и воспалением. Независимо от предстоящего 28-го у нас в доме приема поздравлений, Графиня Толстая (Льва) и Психологическое общество хлопочут о каком-то обеде. На эти затеи я махнул рукой; говорят - не мое дело, пускай и будет не мое. Написал я случайно стихотворения, о котором желал бы знать твое мнение:
Гаснет заря в забытьи, в полусне... (см. т. 1).
Дружески жму тебе руку и передаю поклон моей больной и Екатерины Владимировны. Передай мой усердный поклон супруге.
Твой А. Шеншин.
81
3 февраля 1889.
Дорогой друг
Яков Петрович.
Когда вечером почта нанесет писем к моей лампе, ты увидишь на конвертах из моих сельских экономии непонятное для постороннего взгляда "Б". Без этого признака благополучия я не стану вскрывать письма на сон грядущий, чтобы не томиться бессонницей. Но когда, узнавая твой почерк, Екатерина Владимировна произнесет приятные слова: "от Полонского" - то этот конверт я вскрываю после всех, и жена справедливо замечает, что сладким завершают обед.
На второй день юбилея утром зашел ко мне Лев Толстой, и я не мог ему не похвастать стихотворными приветствиями "двух мальчиков" третьему (повторяю твое милое восклицание: "хороши мальчики"). Выслушав стихотворение, Толстой сказал, что в стихотворениях "по случаю" всегда чувствуется это "по", тогда как в этих двух стихотворениях прямо и непосредственно сказалось, что в Фете видно со стороны Майкова и что - со стороны Полонского {1}. Поэтому, чтобы быть справедливым, должно обнять и расцеловать тебя за дружескую память и присылку благоуханной и пышной розы Пестума. Но бессмысленно благодарить тебя за самую красоту розы, в которой ты совершенно неповинен. Справедливость слов моих может доказать всякий, сказавши мне: "обними еще раз Полонского", - и я это исполню немедля. А затем - напиши еще раз такое стихотворение, - и нос мой вытянется в совершенной беспомощности. Зато чувствовать всю непосредственную целебную струю твоего освежающего и опьяняющего вдохновения, я уверен, редкие так способны, как я. Наша дурацкая рутина нередко претыкается даже на дивный механизм твоих стихов, ищущих самобытного ритма. Для этих адептов рутины слово стихи значат четырехстопные ямбы, и они никак не разберут, что причудливые прыжки твоих танцовщиц фей связаны общею самою безукоризненною гармонией. По-моему, объяснять содержание твоего несравненно изящного, навеки образцового юбилейного моего стихотворения есть грубое кощунство. Но как не воскликнуть: "ведь угораздила же тебя нелегкая сказать, что произошла самая невозможная чепуха, чепуха для людей, но высокая игра для богов, и Фет залез в эту чепуху и воспел ее".
"Иль пылкий юноша нетерпеливым зубом
Красу губы твоей надолго заклеймит", -
говорит Гораций. Другими словами: в избытке восторга тебя укусит. При чтении таких стихотворений - и пьяных и художественно-трезвых в то же время - уже чувствуешь потребность не обнимать и целовать тебя, а щипать и кусать. Как я читаю твои письма под конец, так и этим письмом завершаю тот ворох благодарственных излияний, который пришлось раскидывать по белу свету. Особенно тронули меня братским приветом после тридцати лет гвардейские уланы.
Но покуда - довольно болтать. Мою кровную к тебе симпатию ты прочтешь и на белом листке, присланном от меня. Едва ли здоровье и карман дозволят мне в эту зиму обнять тебя в Питере.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78