Передай мой сердечный привет твоей супруге и не забывай нас, любящих тебя и твою несравненную музу.
Твой старый
А. Шеншин.
82
28 марта 1889.
Дорогой друг
Яков Петрович.
Вот уже дня три, как жена моя повторяет мне: "напиши Полонскому". А я, упираясь мыслию чуть ли не в единственный санитарный вопрос, все не находил достаточных причин с тобою заговорить, пока сейчас, проснувшись в четыре часа дня на диване в кабинете, не застал на рабочем столе твоих милых строк, имеющих постоянную силу гальванизировать мой труп. Вот уже десять дней, что я ввалился в дом и все это время не нуждаюсь ни в каких свидетельствах о болезни, а каждый, взглянув на меня, с полным правом может сказать: "дохлятина". Конечно, богатый человек на моем месте послал бы за двадцатью докторами, а я этим авгурам и не могу, и не желаю давать ни копейки, ни даже лечиться у них даром. Ты можешь вполне успокоиться насчет твоего вечера; начиная с того, что величайший враг моего здоровья - переезд по чугунке и даже на лошадях, после которых я всякий раз долго болею, тогда как к тебе я каждый раз восходил, оставив шубу у швейцара. Главное, я был очень рад возобновить знакомство с милейшей Жозефиной Антоновной и познакомиться с твоими милыми детьми, начиная с прекрасной дочери, и познакомить с ними жену мою, которую они все так мило приняли. Ты совершенно прав, назначая определенный день; но так как из гостей твоих мне знакомы не более одной трети, то я и не могу судить, насколько они являются в остальных двух третях сочною начинкою твоего дружественного пирога и не сидят ли только для счета в промежутках между одною третью {1}. Когда я здоров, то обычно я три раза в неделю не обедаю дома. Зато от четырех- и редко до восьми человек обедают у нас каждую среду и воскресенье. Это, конечно, увеличивает стоимость нашего обеда в два раза, от десяти до двенадцати рублей в неделю. Говорю это для того, чтобы сравнить расход с твоею пятницей, на которой разные блага земные уплетают пятьдесят человек, и, считая фрукты, освещение, мясоторты, чай, варенье, - подобное угощенье при всем мастерстве невозможно устроить менее двадцати пяти рублей, что в месяц составляет сто рублей лишнего расхода. Если это народ нужный, то я умолкаю. Но что я сам чувствую потребность в живой беседе, в этом чистосердечно сознаюсь, хотя бессодержательной беседой скоро утомляюсь.
Поглощенный твоим вечером, я не успел сойтись снова с миниатюрным живописцем и критиком Соловьевым, с которым встречался у академика Боткина и в котором во сто раз чую более начинки, чем в Репине. Не люблю я этих русских гениально-дубовых размахал.
"Подымись что силы,
Размахнись крылами..."
Да в этом виде и подойди к большому зеркалу пообщипаться и оправиться, как это даже делают орлы; а не являйся перед публикой в отчаянном растрепе. Скажу тебе со свойственной мне безыскусственностью, что я душевно был рад самому познакомиться и познакомить жену с твоим милым семейством.
Подходят праздники и время отъезду в деревню. Конечно, своевременно тебя обо всем извещу, но до сих пор не могу и приблизительно предвидеть, куда и в какое время мы попадем, по случаю смерти нашей невестки Боткиной.
Еще раз душевно спасибо великое вам, а тебя по старине обнимаю. Будь только здоров, а не валяйся, как я.
Твой А. Шеншин.
83
4 сентября 1889.
Дорогой друг
Яков Петрович.
Иногда ты мои слабые глаза в письме угощаешь словно зернистою икрою, но зато иногда ты начинаешь бисером низать клинообразные надписи, и эти клинья втыкаешь в мои воспаленные глаза. Как мне жалко и досадно было за твою трехдневную икоту, - и не больно, но раздражительно до омерзения. Благодарим оба усердно всех твоих милых, начиная с добрейшей Жозефины Антоновны, за приветствия.
Духом, - для которого нет ни настоящего, ни прошедшего, ни будущего, - я уже вкусил ваше отрадное сердечное гостеприимство. Слово "духом" я украл у наших Корейских монахов, которые, при упреках в тунеядстве, отвечают, что "монахи работают духом".
Но не лучше ли, во избежание недоразумений, слова: "Голос ворчливого друга" - заменить словами: "голос домашнего друга". Стихотворение вообще так оригинально, что стоит над ним поработать, сглаживая всякого рода зазубрины. То, что говоришь ты о простоте, надо написать золотыми буквами во храме эстетики, если бывает такой дурацкий храм. Но многое, наприм. Тютчев, непонятно толпе не потому, что это не просто, а потому, что сама толпа просто дубина. Подумаю над твоим указанием на отмену {1}.
Пора и нам подыматься на Плющиху, и если бы не разные экономические заботы и дела, которых ускорить нет возможности, я, кажется, сейчас бы убежал от прелестей деревенской осени.
Продолжаю понемногу свои воспоминания и не знаю, как с ними окончательно разделаться, так как сильно хотелось бы, чтобы прочли их близкие люди, и в первейших номерах - ты.
Мечтаю о 24-м, на которое нас уже не будет в Воробьевке.
Конечно, ни с кем так не удобно совещаться о поэтических тонкостях, как с тобою. И поэтому поставляю тебе на вид: в предыдущем стихе указывается не на сладость или приятность осенней ночи, а на ее всемогущество. Чем же высказывается это всемогущество? Всемогущество может высказываться только активно, а не пассивно. Как бы я ни подставлял тебе спину для побоев, я могу доказать этим все, что угодно по отношению к тебе, кроме всемогущества. А если я начну тулумбасить и трепать тебя, как тряпку, то докажу свое всемогущество. Чем же у меня ночь доказывает свое всемогущество? Она и сама заражена, и меня квасит смертною истомой. Это не шуточное дело. Чем же еще она проявляет свое действие? Тишина ее может быть прелестным ее качеством, но не воздействием на меня. Живой, я с утра до вечера сижу в борьбе пожирания одного другим - и вдруг, открывая балкон, я поражен, что ночь не принимает, не допускает к себе этой борьбы, и чувствую, что если и я попаду в нее, то она и во мне убьет это чувство борьбы. Ты совершенно справедливо заметил, что отменять или подтверждать может только существо сознательное, а не ночь или что-либо тому подобное. Но оттенок нужной мне мысли сохранит другое слово: отказом от борьбы. Слабый столик может заставить меня целый час простоять с подносом с фруктами или с бумагами к докладу, отказываясь удержать эти предметы на своих хилых ножках. Между тем никакая философия не воспретит мне сказать: этот стол, стул отказался мне служить. И потому с твоего разрешения ставлю: "Отказом от борьбы". От души обнимаю тебя и желаю здоровия и возможности обнять тебя в действительности.
Твой старый
А. Шеншин.
84
28 октября 1890 года.
Дорогой дружище
Яков Петрович!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
Твой старый
А. Шеншин.
82
28 марта 1889.
Дорогой друг
Яков Петрович.
Вот уже дня три, как жена моя повторяет мне: "напиши Полонскому". А я, упираясь мыслию чуть ли не в единственный санитарный вопрос, все не находил достаточных причин с тобою заговорить, пока сейчас, проснувшись в четыре часа дня на диване в кабинете, не застал на рабочем столе твоих милых строк, имеющих постоянную силу гальванизировать мой труп. Вот уже десять дней, что я ввалился в дом и все это время не нуждаюсь ни в каких свидетельствах о болезни, а каждый, взглянув на меня, с полным правом может сказать: "дохлятина". Конечно, богатый человек на моем месте послал бы за двадцатью докторами, а я этим авгурам и не могу, и не желаю давать ни копейки, ни даже лечиться у них даром. Ты можешь вполне успокоиться насчет твоего вечера; начиная с того, что величайший враг моего здоровья - переезд по чугунке и даже на лошадях, после которых я всякий раз долго болею, тогда как к тебе я каждый раз восходил, оставив шубу у швейцара. Главное, я был очень рад возобновить знакомство с милейшей Жозефиной Антоновной и познакомиться с твоими милыми детьми, начиная с прекрасной дочери, и познакомить с ними жену мою, которую они все так мило приняли. Ты совершенно прав, назначая определенный день; но так как из гостей твоих мне знакомы не более одной трети, то я и не могу судить, насколько они являются в остальных двух третях сочною начинкою твоего дружественного пирога и не сидят ли только для счета в промежутках между одною третью {1}. Когда я здоров, то обычно я три раза в неделю не обедаю дома. Зато от четырех- и редко до восьми человек обедают у нас каждую среду и воскресенье. Это, конечно, увеличивает стоимость нашего обеда в два раза, от десяти до двенадцати рублей в неделю. Говорю это для того, чтобы сравнить расход с твоею пятницей, на которой разные блага земные уплетают пятьдесят человек, и, считая фрукты, освещение, мясоторты, чай, варенье, - подобное угощенье при всем мастерстве невозможно устроить менее двадцати пяти рублей, что в месяц составляет сто рублей лишнего расхода. Если это народ нужный, то я умолкаю. Но что я сам чувствую потребность в живой беседе, в этом чистосердечно сознаюсь, хотя бессодержательной беседой скоро утомляюсь.
Поглощенный твоим вечером, я не успел сойтись снова с миниатюрным живописцем и критиком Соловьевым, с которым встречался у академика Боткина и в котором во сто раз чую более начинки, чем в Репине. Не люблю я этих русских гениально-дубовых размахал.
"Подымись что силы,
Размахнись крылами..."
Да в этом виде и подойди к большому зеркалу пообщипаться и оправиться, как это даже делают орлы; а не являйся перед публикой в отчаянном растрепе. Скажу тебе со свойственной мне безыскусственностью, что я душевно был рад самому познакомиться и познакомить жену с твоим милым семейством.
Подходят праздники и время отъезду в деревню. Конечно, своевременно тебя обо всем извещу, но до сих пор не могу и приблизительно предвидеть, куда и в какое время мы попадем, по случаю смерти нашей невестки Боткиной.
Еще раз душевно спасибо великое вам, а тебя по старине обнимаю. Будь только здоров, а не валяйся, как я.
Твой А. Шеншин.
83
4 сентября 1889.
Дорогой друг
Яков Петрович.
Иногда ты мои слабые глаза в письме угощаешь словно зернистою икрою, но зато иногда ты начинаешь бисером низать клинообразные надписи, и эти клинья втыкаешь в мои воспаленные глаза. Как мне жалко и досадно было за твою трехдневную икоту, - и не больно, но раздражительно до омерзения. Благодарим оба усердно всех твоих милых, начиная с добрейшей Жозефины Антоновны, за приветствия.
Духом, - для которого нет ни настоящего, ни прошедшего, ни будущего, - я уже вкусил ваше отрадное сердечное гостеприимство. Слово "духом" я украл у наших Корейских монахов, которые, при упреках в тунеядстве, отвечают, что "монахи работают духом".
Но не лучше ли, во избежание недоразумений, слова: "Голос ворчливого друга" - заменить словами: "голос домашнего друга". Стихотворение вообще так оригинально, что стоит над ним поработать, сглаживая всякого рода зазубрины. То, что говоришь ты о простоте, надо написать золотыми буквами во храме эстетики, если бывает такой дурацкий храм. Но многое, наприм. Тютчев, непонятно толпе не потому, что это не просто, а потому, что сама толпа просто дубина. Подумаю над твоим указанием на отмену {1}.
Пора и нам подыматься на Плющиху, и если бы не разные экономические заботы и дела, которых ускорить нет возможности, я, кажется, сейчас бы убежал от прелестей деревенской осени.
Продолжаю понемногу свои воспоминания и не знаю, как с ними окончательно разделаться, так как сильно хотелось бы, чтобы прочли их близкие люди, и в первейших номерах - ты.
Мечтаю о 24-м, на которое нас уже не будет в Воробьевке.
Конечно, ни с кем так не удобно совещаться о поэтических тонкостях, как с тобою. И поэтому поставляю тебе на вид: в предыдущем стихе указывается не на сладость или приятность осенней ночи, а на ее всемогущество. Чем же высказывается это всемогущество? Всемогущество может высказываться только активно, а не пассивно. Как бы я ни подставлял тебе спину для побоев, я могу доказать этим все, что угодно по отношению к тебе, кроме всемогущества. А если я начну тулумбасить и трепать тебя, как тряпку, то докажу свое всемогущество. Чем же у меня ночь доказывает свое всемогущество? Она и сама заражена, и меня квасит смертною истомой. Это не шуточное дело. Чем же еще она проявляет свое действие? Тишина ее может быть прелестным ее качеством, но не воздействием на меня. Живой, я с утра до вечера сижу в борьбе пожирания одного другим - и вдруг, открывая балкон, я поражен, что ночь не принимает, не допускает к себе этой борьбы, и чувствую, что если и я попаду в нее, то она и во мне убьет это чувство борьбы. Ты совершенно справедливо заметил, что отменять или подтверждать может только существо сознательное, а не ночь или что-либо тому подобное. Но оттенок нужной мне мысли сохранит другое слово: отказом от борьбы. Слабый столик может заставить меня целый час простоять с подносом с фруктами или с бумагами к докладу, отказываясь удержать эти предметы на своих хилых ножках. Между тем никакая философия не воспретит мне сказать: этот стол, стул отказался мне служить. И потому с твоего разрешения ставлю: "Отказом от борьбы". От души обнимаю тебя и желаю здоровия и возможности обнять тебя в действительности.
Твой старый
А. Шеншин.
84
28 октября 1890 года.
Дорогой дружище
Яков Петрович!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78