Вчерашний мороз побил наши георгины, и сегодня я написал:

Осыпал лес свои вершины... (см. т. 1).

Если я по временам томлюсь духовным одиночеством, то это нисколько не значит, чтобы я во что бы ни было искал многолюдства; напротив, каждый раз, когда колеса загремят по камням подъезда, я чувствую сотрясение и испуг. В хорошую погоду Марья Петровна обыкновенно отводит от меня гостей в сад, не то беда. На днях приезжала московская барыня, знакомая Вам настолько, что у нее даже Марья Петровна нашла в кабинете портрет Татьяны Львовны. Надо было сидеть с ней в гостиной. Она очень туго обтянула платьем свою дородность, завила колечки, мало идущие к бедным остаткам волос, и украсила голову сверху таким шлюпиком, который, как индейский петух, топырится и сзади и спереди. Она охотно говорит по-французски и рассказывает о московских свадьбах и снабдила меня запрещенной книгою La societe de S. Petersbourg {Петербургское общество (фр.).}, написанною в Париже одним из членов этой societe, в которой повторяются все самые заурядные и плоские суждения о главнейших современных государственных деятелях. Ну, разве подобное общество не есть угнетение бедного отшельника?
Марья Петровна, которая сердечно благодарит Вас за память, в свою очередь, вращается около своей оси и не скучает. Даже в летнее время в более спокойную пору она хлопочет с оранжереей и цветником. Кроме того, она решительно на поприще медицины затмевает Поликушку, и к ее спасительной ступке со всех сторон сбегаются больные спицы. Каждую субботу вечером происходит развеска и номеровка порошков хинина, а в воскресенье набивание папирос. Между всеми этими островами непрерывно тянется поток Пенелопиного платка. Результатом всего этого выходит то, что она не скучает в деревне и нисколько не порывается в город, куда, напротив, стремлюся я, чтобы, как индюшка, хоть на время, спрятать голову от коршуна будничных забот.
Несравненно отраднее издавать Овидия и великолепного Проперция, чем скрепя сердце браниться за отвратительную пахоту. Зато 25-го сентября мы уже надеемся ночевать под Орлом у Галаховых {2} и оттуда со скорым поездом прибыть к 7 часам вечера 30-го сентября в Москву.
Новосильцев успокоил меня известием, что Лев Николаевич складывает печку вдове. Точна ли весть о работе - все равно, но главное, что он оправился от болезни.
Нечего прибавлять, как часто мы с женой мысленно бываем с Вами всеми и от души Вас приветствуем. На днях перечитывали книжку страховской "Критики" {3}, которую, как он пишет, он хочет издавать снова, так как первое издание разошлось.
Простите старику его болтливость и позвольте поцеловать Вашу прекрасную и неутомимую руку.

Преданный Вам
А. Шеншин.

52
Московско-Курской ж. д. 14 марта 1887 г. станция Коренная Пустынь.

Дорогая графиня!
Конечно, в дани удивления и поклонения, приносимой всем Вам и графу Льву Николаевичу, я по природе вещей не могу составлять исключения и полагаю даже, что могу выдвигаться из рядов потому уже, что хотя и не становлюсь по-княжески карикатурно на колени, тем не менее крепко храню мою дань в течение тридцати лет - и никак не в силу подражания. Мой взгляд на Вас и на графа не может колебаться от чужих мнений.
Сию минуту я прочел в "Ведомостях" о чтении Льва Николаевича о понятии жизни {1} и пожалел, что обстоятельства так рано умчали меня из Москвы. Доехали мы великолепно, минута в минуту, и тотчас же послали в Курск за навагой и белугой, ожидая сбиравшегося к нам Льва Николаевича, которого, но невскрытию реки и его воздержанию от мяса, кормить было бы нечем без помощи рыбной лавки.
Люди везде люди. Расставаясь с Москвой, Марья Петровна утверждала, что в нынешнем году санный путь продержится чуть не все лето; а сегодня, когда ее бочка сахару сидит на станции, она боится, что он на дороге подмокнет. Убеждение-то одно, но служит оно разным побуждениям.
Со вчерашнего дня, по невозможности дышать, послушался Марьи Петровны и принимаю хинин.
Соловьев с Гротом возбуждают соборне крестовый поход дружественный на Страхова за его книгу о вечных истинах {2}, за которую я ему уже письменно кланялся в ножки. Так как эта книга написана популярно, то, по-моему, следовало ему резюмировать ее в немногих словах: правда, что в любом из окружающих нас предметов мы знаем только самые выдающиеся верхушки; но человеческий разум, по природе своей требуя единства, сумел и по этим верхушкам составить твердые законы мировых явлений. Если, копаясь в любой из этих верхушек, мы при малейшем углублении убеждаемся в совершенном своем незнании, то такое незнание мы только в переносном смысле можем называть чудесным, но никак не в прямом; ибо, смешавши два смысла, мы сами вызовем страшную путаницу. Неведомое есть тайное и может быть чудом; но из этого никак не следует, чтобы таинственное было непременно чудом. Если я не знаю, сколько у Бас в кошельке мелочи, то это для меня только тайна; но если разобрать, что Бы посылали с рублевой бумажкой в лавочку за тремя лимонами и Вам, удержав 15 коп., сдали сдачу, то возможно ли считать чудом, если окажется, что у Вас в пустом до того времени кошельке оказывается ровно 85 коп.? Это не только не чудо, но самая неизбежная необходимость.
Страхов только утверждает, что при помощи прирожденных законов разума уже отысканы капитальнейшие законы бытия мира и куда бы мы ни обратились, мы всюду встречаемся с их необходимостью, так что рядом с ними беспричинному чуду нет места. Пусть спиритические или иные чудеса, хоть среди белого дня, садятся с нами обедать, все-таки они будут дети другого заоблачного мира, но никак невозможно разбирать их с точки зрения естественных наук, в которых все места уже заняты самыми слепыми, но зато непреклонными законами. Этого я не успел написать Страхову, а хотелось передать Льву Николаевичу.
Зато я написал Страхову, что в настоящем году споры со Львом Николаевичем стали не только возможны, но и приятны. Недаром Лукреций начинает свою глубокую поэму о природе вещей великолепным гимном к Венере, этому олицетворению любви. Я перевел это начало и остановился в своей работе, убоявшись цензуры, так как Лукреций, в сущности, заклятый материалист; а о власти всепобедной Венеры могут свидетельствовать два примера. В нашем приходе был очень милый, скромный и сравнительно образованный священник, - и исключительно трезвый. За три дня до Рождества жена его, разрешившись от бремени мальчиком, хвалилась легкими родами. Но через два дня у ней кольнуло в бок, и мальчик остался, а она умерла. Священник, похоронивши ее против своих окон, не был в силах служить обедню, а, войдя в алтарь, все молился и плакал; а теперь с горя запил.
Из Москвы привел я двадцатилетнего рысистого вороного Адама.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78