В конце концов, Марианна тоже могла зайти в музей. А теперь? Что будет теперь? Она одна, совсем одна. И тайна. Жофи едва сдерживала слезы.
Дядя Калман, наверное, выбрал этот день, чтоб успеть в последний раз повидаться с Марианной. О чем он думает сейчас, когда укладывает вещи и собирается в путь? Что он станет теперь делать? Напишет Марианне прощальное письмо или передаст через кого-нибудь привет? Нет, он ничего не сможет передать. Во-первых, через кого он передаст? Да и что тут передавать?
Настал понедельник. Жофи очень волновалась. Старый Пишта то и дело поворачивал к ней свое намыленное лицо, без конца резался и проклинал тех негодяев, из-за которых он тут обдирал себе кожу. Но Жофи совсем не слышала его слов, она ничего не слышала. Личико бледное, будто всю ночь глаз не сомкнула. А пирожное, что принесла ему, оказалось очень вкусным, в особенности желтая начинка.
И чего так убиваться из-за этого проклятого забулдыги? У Андраша Киша ладонь что твоя лопата. На прощанье они договорились, что ежели иначе не получится, то придется отдубасить пьяницу. У Киша у самого уже ладони чешутся: давно-де не дрался, пора размять кости. Но не станет же он об этом рассказывать девчонке. Сама должна понимать, если старый Понграц сказал: "Дело будет улажено", – значит, будет улажено. Когда сломалась кафедра и директор школы со слезами в голосе стала причитать – мол, нарушен "учебный процесс", – он сказал: "Положитесь на меня", – а к полудню в эту дрянную кафедру уже была вставлена новая доска. Пусть учатся верить его слову.
Ему тоже не так уж весело; если бы кто знал, какое у него паршивое настроение! До чего же тошно ходить в эту поликлинику! Сегодня вот записали на рентген. Ладно, девчушка доведет как-нибудь. Пусть сначала притащит с рынка фасоль да уберет в квартире, обед уже готовить не нужно. Только б помогла ему добраться до поликлиники и посидела с ним, пока дойдет очередь. Горсточку фасоли он и сам приготовит – ведь с тех пор, как Марчи нет в живых, он все варит себе сам. Ох и обрадуется же девчонка, когда узнает, какое ждет ее развлечение: детишки страсть любят ходить в поликлинику, если, конечно, у самих ничего не болит. Будет на что поглазеть: там тебе и блестящие машины, и лифт, что без остановки ходит вверх-вниз, а людей-то сколько! Может, ее даже в рентгеновский кабинет впустят, хотя нет, пусть сидит да караулит его картуз и палку.
Вот и пойми эту мелюзгу! Какая там радость – держится за сумку и кричит благим матом, что не пойдет в поликлинику. Вот и пойми, что у нее на уме. Выходит, он должен совета спрашивать у нее, у Жофи Надь, потому что она мудрая из мудрых и ее слово – закон. Как бы не так. Если она еще не слыхала, какой у него грозный голос, теперь может услышать. И чего это она побледнела вся? Ишь как разошлась: вывалила фасоль прямо на стол и твердит, как попка, что сварить все сварит, но в поликлинику не пойдет. Нет, нет, ни за что не пойдет на улицу Хаттью. Видно, остается одно средство – надавать ей шлепков. Раз не понимает слов – значит, надо всыпать.
И что за паршивка, даже не заплакала, лишь смотрит в упор да искры из глаз мечет. Ну как тут быть? Разозлиться и отколотить хорошенько? Или рассмеяться? Вот шальная! Еще учить вздумала: криком кричит, что ребят бить не полагается.
Глупости. Это им все наверху в головы вбивают. Детишек, видите ли, гладить нужно да нежности одни говорить. Пусть лучше мамашу этой пигалицы спросят: правильно ли он сделал, что задал девчонке перцу. Она-то, конечно, спасибо скажет – дурь он из девки выбивает. Ведь у бедной бабы, кроме забулдыги проклятого, никого на свете нет, кто же девчонку к порядку приучать будет? Еще не хватало, чтобы и она на горе матери росла. Вот Марта Сабо – та одно твердит: "Только не бить, мамаша Такач… Пожалуйста, терпеливо и вежливо, мамаша Галь!" Конечно, У нее-то нет своих, ни малых, ни больших, ее некому доводить до белого каления. Интересно посмотреть, что бы она запела, если бы у нее дома было эдак душ двенадцать детей.
Тут и с одной не справишься. Полюбуйтесь на нее: вытянула свою тощую шею, словно петух, залилась краской и знай твердит, что ребят бить не полагается. Да как она смеет ему выговаривать!
Понграц взял картуз и, сняв с полочки обклеенную ракушками шкатулку, достал документы и талончик на рентген. Да, дорога будет нелегкая. Хоть бы уж она замолчала. И что за чудной ребенок! В глазах ни слезинки, а сама злющая, вот-вот треснет. Бедная мать еще хлебнет с ней горя. Ну и характерец!
– Пошли, что ли! – сказал он ей. – Или ты думаешь, я здоров. На, бери талончик да тащи меня вверх по лестнице. Сперва доплетусь до площади и отдышусь на какой-нибудь скамье, потом – до улицы Катона и тоже передохнем, а там уж доберемся как-нибудь… Ежели кто вздумает глазеть на меня, пусть потом не ропщет. И тебя хвачу чем-нибудь, коли будешь еще со мной торговаться.
– Я только до ворот вас доведу, – заявила Жофика.
Старый Пишта отвернулся. Он надел свой картуз. Давненько он его не натягивал! Палка – та была все время в ходу, а вот картуз запылился в углу. Наконец можно в нем прогуляться. Скажите на милость: только до ворот проводит! И что за гордыня в ней! Радуйся, мол, что хоть до ворот провожу. Вот ведь дрянь!
"Нет, не смогу я туда войти, – думала Жофика. – Разве можно быть таким несправедливым. Я выбрала самую хорошую фасоль и так чисто прибрала твою комнату. Каждый день я прихожу сюда, чтобы не оставлять тебя одного, а ты побил меня – сесть нельзя – и руку мне чуть не выдернул. Меня никогда еще никто не бил! Мама говорит, если бить ребенка, добра не будет. Наверное, со мной теперь добра не будет. Но тебя некому проводить, поэтому так и быть – я пойду с тобой до ворот. Только войти туда не смогу".
От школы до улицы Хаттью ходьбы минут десять, но Понграц шел добрых полчаса. Временами он останавливался, опираясь на плечо Жофики, снимал картуз и вытирал лоб. Старик то и дело поглядывал на идущую рядом девочку – она делала мелкие шажки, чтоб ему было удобно, а когда он уставал, останавливалась как вкопанная. До чего же она, глупая, близко к сердцу приняла эти три несчастных шлепка. Вот ведь обидчивая. Ох, и хлебнет же она в жизни горя через свой характер! Другая радовалась бы, что ее взяли с собой – ведь это же такое удовольствие для девчонки, да к тому же здоровой. Если бы Габор Надь был жив, он, Понграц, непременно завел бы к нему Жофику; пусть показал бы ей электрические штуки, которыми лечил ему радикулит. Но раз нет у него теперь тут никаких знакомых, она ничего такого не увидит.
Была жара, и, несмотря на частые остановки, сердце Понграца готово было выскочить из груди. "Стар уже я, – подумал он с досадой, – того и гляди рухну в своем гипсовом наряде. Кой черт гоняют меня на рентген, когда знают, что я передвигаюсь хуже трехногой собаки".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
Дядя Калман, наверное, выбрал этот день, чтоб успеть в последний раз повидаться с Марианной. О чем он думает сейчас, когда укладывает вещи и собирается в путь? Что он станет теперь делать? Напишет Марианне прощальное письмо или передаст через кого-нибудь привет? Нет, он ничего не сможет передать. Во-первых, через кого он передаст? Да и что тут передавать?
Настал понедельник. Жофи очень волновалась. Старый Пишта то и дело поворачивал к ней свое намыленное лицо, без конца резался и проклинал тех негодяев, из-за которых он тут обдирал себе кожу. Но Жофи совсем не слышала его слов, она ничего не слышала. Личико бледное, будто всю ночь глаз не сомкнула. А пирожное, что принесла ему, оказалось очень вкусным, в особенности желтая начинка.
И чего так убиваться из-за этого проклятого забулдыги? У Андраша Киша ладонь что твоя лопата. На прощанье они договорились, что ежели иначе не получится, то придется отдубасить пьяницу. У Киша у самого уже ладони чешутся: давно-де не дрался, пора размять кости. Но не станет же он об этом рассказывать девчонке. Сама должна понимать, если старый Понграц сказал: "Дело будет улажено", – значит, будет улажено. Когда сломалась кафедра и директор школы со слезами в голосе стала причитать – мол, нарушен "учебный процесс", – он сказал: "Положитесь на меня", – а к полудню в эту дрянную кафедру уже была вставлена новая доска. Пусть учатся верить его слову.
Ему тоже не так уж весело; если бы кто знал, какое у него паршивое настроение! До чего же тошно ходить в эту поликлинику! Сегодня вот записали на рентген. Ладно, девчушка доведет как-нибудь. Пусть сначала притащит с рынка фасоль да уберет в квартире, обед уже готовить не нужно. Только б помогла ему добраться до поликлиники и посидела с ним, пока дойдет очередь. Горсточку фасоли он и сам приготовит – ведь с тех пор, как Марчи нет в живых, он все варит себе сам. Ох и обрадуется же девчонка, когда узнает, какое ждет ее развлечение: детишки страсть любят ходить в поликлинику, если, конечно, у самих ничего не болит. Будет на что поглазеть: там тебе и блестящие машины, и лифт, что без остановки ходит вверх-вниз, а людей-то сколько! Может, ее даже в рентгеновский кабинет впустят, хотя нет, пусть сидит да караулит его картуз и палку.
Вот и пойми эту мелюзгу! Какая там радость – держится за сумку и кричит благим матом, что не пойдет в поликлинику. Вот и пойми, что у нее на уме. Выходит, он должен совета спрашивать у нее, у Жофи Надь, потому что она мудрая из мудрых и ее слово – закон. Как бы не так. Если она еще не слыхала, какой у него грозный голос, теперь может услышать. И чего это она побледнела вся? Ишь как разошлась: вывалила фасоль прямо на стол и твердит, как попка, что сварить все сварит, но в поликлинику не пойдет. Нет, нет, ни за что не пойдет на улицу Хаттью. Видно, остается одно средство – надавать ей шлепков. Раз не понимает слов – значит, надо всыпать.
И что за паршивка, даже не заплакала, лишь смотрит в упор да искры из глаз мечет. Ну как тут быть? Разозлиться и отколотить хорошенько? Или рассмеяться? Вот шальная! Еще учить вздумала: криком кричит, что ребят бить не полагается.
Глупости. Это им все наверху в головы вбивают. Детишек, видите ли, гладить нужно да нежности одни говорить. Пусть лучше мамашу этой пигалицы спросят: правильно ли он сделал, что задал девчонке перцу. Она-то, конечно, спасибо скажет – дурь он из девки выбивает. Ведь у бедной бабы, кроме забулдыги проклятого, никого на свете нет, кто же девчонку к порядку приучать будет? Еще не хватало, чтобы и она на горе матери росла. Вот Марта Сабо – та одно твердит: "Только не бить, мамаша Такач… Пожалуйста, терпеливо и вежливо, мамаша Галь!" Конечно, У нее-то нет своих, ни малых, ни больших, ее некому доводить до белого каления. Интересно посмотреть, что бы она запела, если бы у нее дома было эдак душ двенадцать детей.
Тут и с одной не справишься. Полюбуйтесь на нее: вытянула свою тощую шею, словно петух, залилась краской и знай твердит, что ребят бить не полагается. Да как она смеет ему выговаривать!
Понграц взял картуз и, сняв с полочки обклеенную ракушками шкатулку, достал документы и талончик на рентген. Да, дорога будет нелегкая. Хоть бы уж она замолчала. И что за чудной ребенок! В глазах ни слезинки, а сама злющая, вот-вот треснет. Бедная мать еще хлебнет с ней горя. Ну и характерец!
– Пошли, что ли! – сказал он ей. – Или ты думаешь, я здоров. На, бери талончик да тащи меня вверх по лестнице. Сперва доплетусь до площади и отдышусь на какой-нибудь скамье, потом – до улицы Катона и тоже передохнем, а там уж доберемся как-нибудь… Ежели кто вздумает глазеть на меня, пусть потом не ропщет. И тебя хвачу чем-нибудь, коли будешь еще со мной торговаться.
– Я только до ворот вас доведу, – заявила Жофика.
Старый Пишта отвернулся. Он надел свой картуз. Давненько он его не натягивал! Палка – та была все время в ходу, а вот картуз запылился в углу. Наконец можно в нем прогуляться. Скажите на милость: только до ворот проводит! И что за гордыня в ней! Радуйся, мол, что хоть до ворот провожу. Вот ведь дрянь!
"Нет, не смогу я туда войти, – думала Жофика. – Разве можно быть таким несправедливым. Я выбрала самую хорошую фасоль и так чисто прибрала твою комнату. Каждый день я прихожу сюда, чтобы не оставлять тебя одного, а ты побил меня – сесть нельзя – и руку мне чуть не выдернул. Меня никогда еще никто не бил! Мама говорит, если бить ребенка, добра не будет. Наверное, со мной теперь добра не будет. Но тебя некому проводить, поэтому так и быть – я пойду с тобой до ворот. Только войти туда не смогу".
От школы до улицы Хаттью ходьбы минут десять, но Понграц шел добрых полчаса. Временами он останавливался, опираясь на плечо Жофики, снимал картуз и вытирал лоб. Старик то и дело поглядывал на идущую рядом девочку – она делала мелкие шажки, чтоб ему было удобно, а когда он уставал, останавливалась как вкопанная. До чего же она, глупая, близко к сердцу приняла эти три несчастных шлепка. Вот ведь обидчивая. Ох, и хлебнет же она в жизни горя через свой характер! Другая радовалась бы, что ее взяли с собой – ведь это же такое удовольствие для девчонки, да к тому же здоровой. Если бы Габор Надь был жив, он, Понграц, непременно завел бы к нему Жофику; пусть показал бы ей электрические штуки, которыми лечил ему радикулит. Но раз нет у него теперь тут никаких знакомых, она ничего такого не увидит.
Была жара, и, несмотря на частые остановки, сердце Понграца готово было выскочить из груди. "Стар уже я, – подумал он с досадой, – того и гляди рухну в своем гипсовом наряде. Кой черт гоняют меня на рентген, когда знают, что я передвигаюсь хуже трехногой собаки".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78