Я в то время парил в пространстве.
– Давай выпьем. Ты что будешь?
Мэтью решил больше не думать о пробеле в девять месяцев. У него не осталось никаких воспоминаний этого периода, других людей, кто бы помнил об этом, тоже не было, значит, естественно считать, что в течение этих девяти месяцев его не существовало в этом мире. Эти мысли выбивали почву у него из-под ног. Ему хотелось поскорее перетащить Macao на сторону Мэтью. Но в сознании Мэтью Macao был посторонним ребенком. Он не мог так быстро и легко поверить, что Macao – его детские годы. Если бы ему сказали, что Macao – это Мэтью в прошлой жизни, ему и то было бы легче поверить. Может быть, если бы в один прекрасный момент появился родной отец Мэтью и пробел в девять месяцев оказался заполнен реальными фактами, Macao и Мэтью идеально совпали бы друг с другом.
Мэтью, не ломай себе голову. Тебя и так целых три штуки. Второго тебя никто не знает, вот и ты наплюй. Парень мотается во мраке вселенной, как останки космического корабля. Для тебя сейчас достаточно сыграть роль выросшего Macao. В этом и заключается твоя работа.
На следующее утро мадам Амино сама приготовила завтрак. За последние пять лет она ни разу не держала в руках кухонного ножа и не касалась сковородок. Под руководством горничной она приготовила омлет с ветчиной и помидорами, сама принесла его на террасу и села напротив Мэтью.
– Ты хорошо спал?
Мэтью ответил:
– Да. – И, приступив к дегустации омлета, продолжил: – Я часто перестаю понимать, где я нахожусь. Так было и сегодня утром. Мне показалось, что кто-то спит со мной рядом, и я передвинулся к краю огромной кровати. Сегодня утром мне снилось много снов. Ты мне тоже снилась, мамочка.
– И как я тебе приснилась?
– Я хотел перелезть через забор, а ты мне помогала. Вот так поднимала мне ногу. – Мэтью поднял обе ладони кверху тыльной стороной.
– А что было за забором?
– Туманность.
– Туманность? Ты имеешь в виду звездную туманность?
– Да. Во сне я думал, что родился в этой туманности.
– И что было дальше?
– Я встал на заборе. И пока я думал, что же мне делать: прыгнуть в туманность или вернуться в прежний мир, то есть на ту сторону, где была ты, я проснулся.
– А куда ты хотел отправиться?
– Если в следующий раз увижу такой же сон, попробую прыгнуть в туманность.
Мэтью пристально смотрел влажными виноградинами глаз на стакан с томатным соком, он растворил всё, о чем сейчас думал, в этой красной плотной жидкости и залпом ее выпил. Но ему не удалось избавиться от мыслей, которые, как смола, застряли в его голове. Мэтью солгал. Во сне его подталкивала не мадам Амино. Это был его негодяй отец, чью фотографию он вчера вечером видел в альбоме. С силой, будто метал ядро, он подкинул Мэтью на забор, а потом тыкал в него палкой, пытаясь сбросить по другую сторону забора. Микаинайт, я бегал по забору весь в слезах. Туманность не была местом моего рождения, это был ад, в котором боролись за свое существование плохие парни. Стараясь сохранить равновесие, я бежал по забору, пока негодяй не скроется из виду. Так я оказался здесь.
С террасы был виден Тихий океан, подернутый легкой дымкой, как будто он находился в полудреме. В тяжелом воздухе даже щебетание воробьев звучало на полтона ниже.
Совершенно точно, на дне болота памяти были погребены воспоминания об отце. Во сне Мэтью превратился в рыбу и копошился на дне болота. Вот как? Отец во сне воспитывал Мэтью. Мэтью пригласил отца, который уже превратился в пыль прошлого, к себе в сон и сделал из него строгого воспитателя.
Микаинайт, до того как встретиться с Катагири, я был вместе с каким-то мужчиной. Он частенько надо мной издевался. Что может быть хуже отца, который вымещает свою злость на ребенке, думал я, но потом, наверное, смирился: что поделать, если это родной отец. Когда я последний раз видел его? Он заказал колу и гамбургер в кофейне, дал их мне и с тех пор не возвращался. С другим японцем я проделал долгий путь. И оказался у Катагири. Мне повезло: меня подобрали добрые люди, которые научили, как выжить в борьбе за существование.
Завтрак закончился, и мадам позвала Мэтью погулять. В тот день ее ревматизм позволил ей пройтись по песчаному пляжу. Мэтью поддерживал мадам под руку. Она рассказывала: «Это побережье называется Дзаймокудза». Когда Мэтью сказал: «Как-то я ездил загорать в Юигахама», мадам расстроилась и сказала со вздохом:
– Надо было поставить маяк, чтобы он осветил мне тебя.
Этот маяк, вместо того чтобы освещать Мэтью, мог бы пригодиться, чтобы подглядывать за парочками, тискающими друг друга на побережье.
Некоторое время они шли молча, выбирая песок потверже, и смотрели на нетерпеливых серфингистов, которые, вылезая из воды, тряслись от холода.
– Невозможно поверить, что тридцать лет назад я жила по другую сторону океана.
Небо было молочного цвета, из-за этого солнце тоже казалось белесым. А в Калифорнии, наверное, и сегодня солнце равнодушно сияет. Нью-Йорк красивей всего ранней весной. Люди тоже меняют кожу весной. Кожа белых из серо-зеленой с вкраплениями красного становится розовой. Кожа черных превращается из цвета потухшего угля в сияющий бриолин, кожа азиатов из цвета сухого песка становится золотой. Нагретый послеполуденным солнцем воздух сталкивается с холодным воздухом тени и образует невидимый глазу узор. И здания, и дороги, и деревья, и автомобили, и люди в чистом воздухе возвращаются к своим истокам. Весна – время открытий цвета и формы. Но токийская весна отличается от нью-йоркской. Это время года, когда всё находится в полудреме. И солнце, и воздух, и цвета, и форма. Я приехал в Токио весной. Токио жил в полудреме.
– Мама, ты хотела бы вернуться в Америку?
Мадам покачала головой.
– Я не люблю ни Америку, ни Японию. Я живу в стране, которая находится внутри меня. Поэтому мне хорошо понятна теория твоего приемного отца Катагири.
– Майко-сан сказала мне, что ты работала в Токио профессиональной возлюбленной.
Сначала мадам не поняла, что он имеет в виду, но тут же догадалась, что речь идет о ее работе хостесс на Гиндзе.
– Среди друтих хостесс считалось, что я сделала большую карьеру.
Мадам Амино рассказала Мэтью о своем прошлом. О том, как она объехала всю Америку в поисках похищенного сына, не имея ни малейших зацепок. О том, сколько ей пришлось вытерпеть, когда она вернулась в Токио, решив начать жизнь снуля, забыв обо всем. О том, как боролась за свое существование, став хостесс в клубе на Гиндзе, как познакомилась с Амино Мотонобу и, наконец, вышла за него замуж. Она рассказывала о жизни мужа Мотонобу, который был связан с якудза, об искусстве управления таким мужем. Вспоминала о безумных временах «Теории переустройства Японского архипелага», которая в одно мгновение превратила Мотонобу в миллиардера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
– Давай выпьем. Ты что будешь?
Мэтью решил больше не думать о пробеле в девять месяцев. У него не осталось никаких воспоминаний этого периода, других людей, кто бы помнил об этом, тоже не было, значит, естественно считать, что в течение этих девяти месяцев его не существовало в этом мире. Эти мысли выбивали почву у него из-под ног. Ему хотелось поскорее перетащить Macao на сторону Мэтью. Но в сознании Мэтью Macao был посторонним ребенком. Он не мог так быстро и легко поверить, что Macao – его детские годы. Если бы ему сказали, что Macao – это Мэтью в прошлой жизни, ему и то было бы легче поверить. Может быть, если бы в один прекрасный момент появился родной отец Мэтью и пробел в девять месяцев оказался заполнен реальными фактами, Macao и Мэтью идеально совпали бы друг с другом.
Мэтью, не ломай себе голову. Тебя и так целых три штуки. Второго тебя никто не знает, вот и ты наплюй. Парень мотается во мраке вселенной, как останки космического корабля. Для тебя сейчас достаточно сыграть роль выросшего Macao. В этом и заключается твоя работа.
На следующее утро мадам Амино сама приготовила завтрак. За последние пять лет она ни разу не держала в руках кухонного ножа и не касалась сковородок. Под руководством горничной она приготовила омлет с ветчиной и помидорами, сама принесла его на террасу и села напротив Мэтью.
– Ты хорошо спал?
Мэтью ответил:
– Да. – И, приступив к дегустации омлета, продолжил: – Я часто перестаю понимать, где я нахожусь. Так было и сегодня утром. Мне показалось, что кто-то спит со мной рядом, и я передвинулся к краю огромной кровати. Сегодня утром мне снилось много снов. Ты мне тоже снилась, мамочка.
– И как я тебе приснилась?
– Я хотел перелезть через забор, а ты мне помогала. Вот так поднимала мне ногу. – Мэтью поднял обе ладони кверху тыльной стороной.
– А что было за забором?
– Туманность.
– Туманность? Ты имеешь в виду звездную туманность?
– Да. Во сне я думал, что родился в этой туманности.
– И что было дальше?
– Я встал на заборе. И пока я думал, что же мне делать: прыгнуть в туманность или вернуться в прежний мир, то есть на ту сторону, где была ты, я проснулся.
– А куда ты хотел отправиться?
– Если в следующий раз увижу такой же сон, попробую прыгнуть в туманность.
Мэтью пристально смотрел влажными виноградинами глаз на стакан с томатным соком, он растворил всё, о чем сейчас думал, в этой красной плотной жидкости и залпом ее выпил. Но ему не удалось избавиться от мыслей, которые, как смола, застряли в его голове. Мэтью солгал. Во сне его подталкивала не мадам Амино. Это был его негодяй отец, чью фотографию он вчера вечером видел в альбоме. С силой, будто метал ядро, он подкинул Мэтью на забор, а потом тыкал в него палкой, пытаясь сбросить по другую сторону забора. Микаинайт, я бегал по забору весь в слезах. Туманность не была местом моего рождения, это был ад, в котором боролись за свое существование плохие парни. Стараясь сохранить равновесие, я бежал по забору, пока негодяй не скроется из виду. Так я оказался здесь.
С террасы был виден Тихий океан, подернутый легкой дымкой, как будто он находился в полудреме. В тяжелом воздухе даже щебетание воробьев звучало на полтона ниже.
Совершенно точно, на дне болота памяти были погребены воспоминания об отце. Во сне Мэтью превратился в рыбу и копошился на дне болота. Вот как? Отец во сне воспитывал Мэтью. Мэтью пригласил отца, который уже превратился в пыль прошлого, к себе в сон и сделал из него строгого воспитателя.
Микаинайт, до того как встретиться с Катагири, я был вместе с каким-то мужчиной. Он частенько надо мной издевался. Что может быть хуже отца, который вымещает свою злость на ребенке, думал я, но потом, наверное, смирился: что поделать, если это родной отец. Когда я последний раз видел его? Он заказал колу и гамбургер в кофейне, дал их мне и с тех пор не возвращался. С другим японцем я проделал долгий путь. И оказался у Катагири. Мне повезло: меня подобрали добрые люди, которые научили, как выжить в борьбе за существование.
Завтрак закончился, и мадам позвала Мэтью погулять. В тот день ее ревматизм позволил ей пройтись по песчаному пляжу. Мэтью поддерживал мадам под руку. Она рассказывала: «Это побережье называется Дзаймокудза». Когда Мэтью сказал: «Как-то я ездил загорать в Юигахама», мадам расстроилась и сказала со вздохом:
– Надо было поставить маяк, чтобы он осветил мне тебя.
Этот маяк, вместо того чтобы освещать Мэтью, мог бы пригодиться, чтобы подглядывать за парочками, тискающими друг друга на побережье.
Некоторое время они шли молча, выбирая песок потверже, и смотрели на нетерпеливых серфингистов, которые, вылезая из воды, тряслись от холода.
– Невозможно поверить, что тридцать лет назад я жила по другую сторону океана.
Небо было молочного цвета, из-за этого солнце тоже казалось белесым. А в Калифорнии, наверное, и сегодня солнце равнодушно сияет. Нью-Йорк красивей всего ранней весной. Люди тоже меняют кожу весной. Кожа белых из серо-зеленой с вкраплениями красного становится розовой. Кожа черных превращается из цвета потухшего угля в сияющий бриолин, кожа азиатов из цвета сухого песка становится золотой. Нагретый послеполуденным солнцем воздух сталкивается с холодным воздухом тени и образует невидимый глазу узор. И здания, и дороги, и деревья, и автомобили, и люди в чистом воздухе возвращаются к своим истокам. Весна – время открытий цвета и формы. Но токийская весна отличается от нью-йоркской. Это время года, когда всё находится в полудреме. И солнце, и воздух, и цвета, и форма. Я приехал в Токио весной. Токио жил в полудреме.
– Мама, ты хотела бы вернуться в Америку?
Мадам покачала головой.
– Я не люблю ни Америку, ни Японию. Я живу в стране, которая находится внутри меня. Поэтому мне хорошо понятна теория твоего приемного отца Катагири.
– Майко-сан сказала мне, что ты работала в Токио профессиональной возлюбленной.
Сначала мадам не поняла, что он имеет в виду, но тут же догадалась, что речь идет о ее работе хостесс на Гиндзе.
– Среди друтих хостесс считалось, что я сделала большую карьеру.
Мадам Амино рассказала Мэтью о своем прошлом. О том, как она объехала всю Америку в поисках похищенного сына, не имея ни малейших зацепок. О том, сколько ей пришлось вытерпеть, когда она вернулась в Токио, решив начать жизнь снуля, забыв обо всем. О том, как боролась за свое существование, став хостесс в клубе на Гиндзе, как познакомилась с Амино Мотонобу и, наконец, вышла за него замуж. Она рассказывала о жизни мужа Мотонобу, который был связан с якудза, об искусстве управления таким мужем. Вспоминала о безумных временах «Теории переустройства Японского архипелага», которая в одно мгновение превратила Мотонобу в миллиардера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82