Что вы на это скажете, мой дорогой Пьешю? Да он просто динозавр человеческой глупости! И подумать только, что такого субъекта могли сделать министром. Вы знаете, как это получилось? Как, не знаете? Да об этой истории говорит вся Палата! Я не нарушу секрета, если расскажу её вам, мой дорогой друг.
И он рассказал о карьере Александра Бурдийя, великого сына Клошмерля, бывшего министра земледелия.
Александр Бурдийя приехал в Париж совсем молодым. Сначала он работал официантом в кафе, а затем женился на дочери хозяина и сам стал трактирщиком в Обервилье. Двадцать лет подряд его заведение было центром активной избирательной агитации и местом, где собирались многие политические группировки. В один прекрасный день сорокапятилетний Бурдийя предстал перед влиятельным членом партии. «Чёрт побери, – воскликнул он, – ведь я уже не первый год делаю депутатов, тратясь на выпивку избирателям. Разве теперь не наступил мой черёд? Я хочу быть депутатом, чёрт побери!» Эти доводы нашли весьма логичными, тем более что трактирщик обладал деньгами, способными с избытком покрыть расходы на избирательную кампанию. Так, в 1904 году в возрасте сорока семи лет он был избран впервые. Способ, которым он так успешно воспользовался, чтоб стать депутатом, был им применён снова для того, чтобы сделаться министром. Долгие годы он непрестанно повторял: «Так что же, чёрт побери! Меня забывают? А ведь я не глупее остальных. Я больше сделал для партии своими аперитивами, чем любой из этих пузатых господ своим речами!»
Наконец, в 1917 году случай представился. Клемансо начал формировать кабинет. Он принял в своей резиденции на улице Франклина председателя партии и спросил его: «Кого вы собираетесь мне предложить?» И среди прочих было названо имя Александра Бурдийя.
– Но ведь он же старый болван, ваш Бурдийя? – спросил у председатель Клемансо.
– Видите ли, господин премьер, – ответили ему, – его, конечно, нельзя назвать выдающимся политическим деятелем, но к средним умам его можно отнести без особой натяжки.
– Это я и имел в виду, – ответил Клемансо, решительным жестом отметая излишние тонкости в оценках. С минуту он размышлял. И вдруг воскликнул: «Ну ладно, я его беру, вашего Бурдийя. Чем больше дураков будет вокруг меня, тем меньше шансов, что ко мне будут…!»
– Вы не находите эту историю забавной? – настоятельно вопрошал Фокар. – Тот же Клемансо называл Глупость – «империей Александра», а глупцов – «верными подданными Александра, кабацкого императора». Вы что-нибудь слышали о шедевре Бурдийя – его речи в Тулузе?
Аристид Фокар прерывал свой откровенный рассказ лишь для того, чтобы поаплодировать и выразить горячее одобрение бывшему министру. Между тем Бурдийя упорно продолжал разглагольствовать, нанизывая политические формулы, испытанные за сорок лет на партийных собраниях. Наконец, он подошёл к последним строчкам своей шпаргалки, и исступлённый востог публики достиг своего предела. Официальные лица поднялись со стульев и в сопровождении толпы горожан направились по главной улице к центру городка. Близилось трогательное открытие маленького строения, которое жители Клошмерля уже называли «щитком Пьешю».
Для поднятия покрывала были приглашены городские пожарные. Монумент появился во всей своей простоте, влекущий и общеполезный. Решено было окрестить его, разбив о стенку павильона бутылку с вином Божоле. Для этого жертвоприношения нужно было выбрать достойного жреца. Избрали жрицу.
Супрефект направился к толпе, чтобы пригласить Жюдит Туминьон, которую он уже давно заметил и не терял из виду. Она подошла к официальным лицам, покачивая своими божественными бёдрами, с простой и небрежной грацией, вызывавшей шёпот восхищённого почитания. Именно она, весело смеясь, окрестила писсуар, и старый Бурдийя в знак благодарности поцеловал её в обе щёки, Фокар и многие другие захотели последовать его примеру, но она отстранилась со словами: «Но ведь это не с меня сняли покрывало, господа».
– Увы! – единодушно вздохнули галантные мужчины.
И вдруг кто-то крикнул:
– Эй, Бурдийя, докажи, что ты всё ещё наш, здешний! Отлей первым! – и вся толпа тотчас же его поддержала: «Да, да, валяй! Валяй, Бурдийя!»
Эта просьба застала бывшего министра врасплох, ибо он уже много лет подряд страдал от серьёзных неполадок в предстательной железе. И Бурдийя решил пойти на симуляцию. Когда он очутился по ту сторону стенки, громкие приветственные крики заполнили небеса Клошмерля. Женщины захохотали пронзительно, как от щекотки, при одной мысли о том, что Бурдийя символически держал в руке. (Славные толстушки думали о сём предмете чаще, чем в этом принято сознаваться.)
Многим присутствующим, которые долгое время прилежно и напряжённо внимали речам, стало невмоготу терпеть. И тотчас же вереница горожан потянулась в «Тупик монахов». Её открыл Сиприен Босолей, человек чрезвычайно инициативный. Он выразил своё впечатление так:
– Водичка так здорово течёт по щитку, что отливать одно удовольствие.
– Он такой гладенький – «щиток Пьешю»! – заявил Тонен Машавуан.
Эти сельские развлечения тянулись до того момента, когда нужно было садиться за стол. В гостинице Торбайона накрыли стол на восемьдесят персон. Банкет длился пять часов. Тут смешались воедино политика и раблезианское обжорство: форели, жаркое из баранины, птица, дичь, старое вино, виноградная водка, тосты и новые речи. Затем Бурдийя, Фокар, супрефект и ещё несколько высокопоставленных особ снова сели в машины. Их время было строго распределено: новые речи и новые заверения уже лежали в карманах, новые маршруты были намечены на месяц вперёд, новые открытия и банкеты требовали присутствия преданных слуг страны.
* * *
Этот день был во всех отношениях знаменательным для обитателей городка. Но для одного из них – для Эрнеста Тафарделя – он был единственным в своём роде: в этот день Александр Бурдийя, с разрешения министра, наградил его орденом «Академические пальмы». Этот символ блистательных заслуг учителя снова сделал его молодым. Тафардель помолодел до такой степени, что весь день резвился, как лицеист, и необычайно много пил. Он пил до тех пор, пока не закрылись ставни последнего кабака. Он уже успел замучить за день своих сограждан потоком слов, которые свидетельствовали о высоком полёте ума, к сожалению, подпорченном с девяти часов вечера похабными словечками. Оставшись в одиночестве, Тафардель величественно помочился прямо посреди главной улицы и громовым голосом изложил своеобразное кредо:
– Инспектор Академии? Мне на него на… Да, да, на… И я не побоюсь сказать этому ублюдку всю правду в лицо! Я ему скажу: «Господин инспектор, я – ваш нижайший слуга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97
И он рассказал о карьере Александра Бурдийя, великого сына Клошмерля, бывшего министра земледелия.
Александр Бурдийя приехал в Париж совсем молодым. Сначала он работал официантом в кафе, а затем женился на дочери хозяина и сам стал трактирщиком в Обервилье. Двадцать лет подряд его заведение было центром активной избирательной агитации и местом, где собирались многие политические группировки. В один прекрасный день сорокапятилетний Бурдийя предстал перед влиятельным членом партии. «Чёрт побери, – воскликнул он, – ведь я уже не первый год делаю депутатов, тратясь на выпивку избирателям. Разве теперь не наступил мой черёд? Я хочу быть депутатом, чёрт побери!» Эти доводы нашли весьма логичными, тем более что трактирщик обладал деньгами, способными с избытком покрыть расходы на избирательную кампанию. Так, в 1904 году в возрасте сорока семи лет он был избран впервые. Способ, которым он так успешно воспользовался, чтоб стать депутатом, был им применён снова для того, чтобы сделаться министром. Долгие годы он непрестанно повторял: «Так что же, чёрт побери! Меня забывают? А ведь я не глупее остальных. Я больше сделал для партии своими аперитивами, чем любой из этих пузатых господ своим речами!»
Наконец, в 1917 году случай представился. Клемансо начал формировать кабинет. Он принял в своей резиденции на улице Франклина председателя партии и спросил его: «Кого вы собираетесь мне предложить?» И среди прочих было названо имя Александра Бурдийя.
– Но ведь он же старый болван, ваш Бурдийя? – спросил у председатель Клемансо.
– Видите ли, господин премьер, – ответили ему, – его, конечно, нельзя назвать выдающимся политическим деятелем, но к средним умам его можно отнести без особой натяжки.
– Это я и имел в виду, – ответил Клемансо, решительным жестом отметая излишние тонкости в оценках. С минуту он размышлял. И вдруг воскликнул: «Ну ладно, я его беру, вашего Бурдийя. Чем больше дураков будет вокруг меня, тем меньше шансов, что ко мне будут…!»
– Вы не находите эту историю забавной? – настоятельно вопрошал Фокар. – Тот же Клемансо называл Глупость – «империей Александра», а глупцов – «верными подданными Александра, кабацкого императора». Вы что-нибудь слышали о шедевре Бурдийя – его речи в Тулузе?
Аристид Фокар прерывал свой откровенный рассказ лишь для того, чтобы поаплодировать и выразить горячее одобрение бывшему министру. Между тем Бурдийя упорно продолжал разглагольствовать, нанизывая политические формулы, испытанные за сорок лет на партийных собраниях. Наконец, он подошёл к последним строчкам своей шпаргалки, и исступлённый востог публики достиг своего предела. Официальные лица поднялись со стульев и в сопровождении толпы горожан направились по главной улице к центру городка. Близилось трогательное открытие маленького строения, которое жители Клошмерля уже называли «щитком Пьешю».
Для поднятия покрывала были приглашены городские пожарные. Монумент появился во всей своей простоте, влекущий и общеполезный. Решено было окрестить его, разбив о стенку павильона бутылку с вином Божоле. Для этого жертвоприношения нужно было выбрать достойного жреца. Избрали жрицу.
Супрефект направился к толпе, чтобы пригласить Жюдит Туминьон, которую он уже давно заметил и не терял из виду. Она подошла к официальным лицам, покачивая своими божественными бёдрами, с простой и небрежной грацией, вызывавшей шёпот восхищённого почитания. Именно она, весело смеясь, окрестила писсуар, и старый Бурдийя в знак благодарности поцеловал её в обе щёки, Фокар и многие другие захотели последовать его примеру, но она отстранилась со словами: «Но ведь это не с меня сняли покрывало, господа».
– Увы! – единодушно вздохнули галантные мужчины.
И вдруг кто-то крикнул:
– Эй, Бурдийя, докажи, что ты всё ещё наш, здешний! Отлей первым! – и вся толпа тотчас же его поддержала: «Да, да, валяй! Валяй, Бурдийя!»
Эта просьба застала бывшего министра врасплох, ибо он уже много лет подряд страдал от серьёзных неполадок в предстательной железе. И Бурдийя решил пойти на симуляцию. Когда он очутился по ту сторону стенки, громкие приветственные крики заполнили небеса Клошмерля. Женщины захохотали пронзительно, как от щекотки, при одной мысли о том, что Бурдийя символически держал в руке. (Славные толстушки думали о сём предмете чаще, чем в этом принято сознаваться.)
Многим присутствующим, которые долгое время прилежно и напряжённо внимали речам, стало невмоготу терпеть. И тотчас же вереница горожан потянулась в «Тупик монахов». Её открыл Сиприен Босолей, человек чрезвычайно инициативный. Он выразил своё впечатление так:
– Водичка так здорово течёт по щитку, что отливать одно удовольствие.
– Он такой гладенький – «щиток Пьешю»! – заявил Тонен Машавуан.
Эти сельские развлечения тянулись до того момента, когда нужно было садиться за стол. В гостинице Торбайона накрыли стол на восемьдесят персон. Банкет длился пять часов. Тут смешались воедино политика и раблезианское обжорство: форели, жаркое из баранины, птица, дичь, старое вино, виноградная водка, тосты и новые речи. Затем Бурдийя, Фокар, супрефект и ещё несколько высокопоставленных особ снова сели в машины. Их время было строго распределено: новые речи и новые заверения уже лежали в карманах, новые маршруты были намечены на месяц вперёд, новые открытия и банкеты требовали присутствия преданных слуг страны.
* * *
Этот день был во всех отношениях знаменательным для обитателей городка. Но для одного из них – для Эрнеста Тафарделя – он был единственным в своём роде: в этот день Александр Бурдийя, с разрешения министра, наградил его орденом «Академические пальмы». Этот символ блистательных заслуг учителя снова сделал его молодым. Тафардель помолодел до такой степени, что весь день резвился, как лицеист, и необычайно много пил. Он пил до тех пор, пока не закрылись ставни последнего кабака. Он уже успел замучить за день своих сограждан потоком слов, которые свидетельствовали о высоком полёте ума, к сожалению, подпорченном с девяти часов вечера похабными словечками. Оставшись в одиночестве, Тафардель величественно помочился прямо посреди главной улицы и громовым голосом изложил своеобразное кредо:
– Инспектор Академии? Мне на него на… Да, да, на… И я не побоюсь сказать этому ублюдку всю правду в лицо! Я ему скажу: «Господин инспектор, я – ваш нижайший слуга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97