Огонь свечи уже потух. Но розоватые блики рассвета, струящиеся в окно, озаряли ее лицо. Да, у нее было лицо, полупрозрачное, фарфорового оттенка, с темно-карими как вишни печальными глазами. Белые губы ее безмолвствовали. Она подняла руку – мириады золотистых брызг завертелись вихрями по келье, шурша и поскрипывая как песок, и воздух вокруг вдруг стал обжигающе сухим, как воздух пустыни.
– Я пришла забрать свою душу, кюре. Отдай мою душу, кюре… – Колючим ветром пахнуло в лицо Геласия, и он не понял, откуда принеслись эти слова, полные затаенной горечи и страдания. Губы женщины были неподвижны. Она стояла как изваяние, не шевелясь, и трагический черный оникс ее глаз, чуть подернутый перламутровой пеленой слезинок, неотрывно изливался печалью на потрясенного служителя. Затем она повернулась, и на прозрачно-золотистых одеяниях ее, ниспадающих со спины как плащ, Геласий отчетливо увидел… багровый крест.
– Батюшка Геласий! – Дверь кельи распахнулась. Незнакомка тут же исчезла, а вместе с нею – все запахи и ощущения, которые она принесла с собой. На пороге стоял взволнованный Феофан, пятнадцатилетний юноша-послушник, сирота с одной из окрестных деревень. – Батюшка Геласий! – срывающимся голосом выпалил он. – Отец Варлаам, настоятель наш, к себе кличут. В ризнице они…
– Да что стряслось-то, сын мой? – Иеромонах Геласий постарался взять себя в руки и ничем не выдать своей растерянности.
– Камни юсуфовы взбесились, – с опаской оглянувшись по сторонам, сообщил Феофан вполголоса, – диавол их обуял. Как крест этот окаянный на небе-то явился, так словно ожили они: из ларца выскочить норовят, голоса какие-то вокруг слышатся, поют…
– Поют?! – изумился Геласий. – Как это – поют?
– Да вот крест, поют, батюшка… А святая заступница-то наша, матушка Богородица Смоленская, мироточивую слезу пустила. Отец Варлаам говорит, почитай уж двадцать лет такого не было. Скорбит, голубушка…
– Вот уж, что верно-то верно, давненько, – озабоченно промолвил Геласий, – ну, да Бог милостив…
Идем, идем, Феофанушка, негоже время тратить, коли настоятель ждет.
Еще раз окинув взглядом келью, Геласий быстрым шагом устремился по галерее к выходу. Феофан едва поспевал за ним. Спускаясь по лестнице из Казенных Палат, где жили иноки, на Соборную площадь монастыря, он снова украдкой взглянул на небо. Слава Богу, ничего. Редкие кучерявые облачка мирно плыли над монастырем. Из-за крепостной стены доносились спокойное воркованье малиновок и равномерные всплески воды у берегов. Настоятель распорядился, чтобы все монахи читали молитвы у себя в кельях, и потому на площади, несмотря на ранний час, когда обычно готовились к заутрене, было пустынно. Моля Господа простить ему несказанную дерзость его, что позволил себе поднять очи к небу, Геласий, слегка успокоившись, осенил себя крестом на паперти перед Успенским собором и, низко поклонившись, вошел внутрь. Странно, но несмотря на яркое, солнечное утро, в соборе царил могильный полумрак. И как только Геласий переступил порог, его обдало непривычным кладбищенским холодом, и снова озноб сковал все тело. Исчез знакомый запах ладана и обгоревших свеч. Воздух в соборе обжигал морозной свежестью, как в разгар зимы. Яркие праздничные иконы померкли. Зеленый овал за спиной Спасителя на центральной иконе Спаса-Судии поблек, красные углы по краям растеклись коричневато-серыми бесформенными пятнами. Лики Иисуса и Смоленской Одигитрии перерезали глубокие морщины, из которых как из трещин сочилась бесцветная жидкость. Лик святого Кирилла Белозерского посуровел и потемнел.
– Батюшка! Батюшка, что это?! – схватил Гела-сия за руку перепуганный Феофан. Но не отвечая юноше, иеромонах, затаив дыхание, приблизился к иконам. Пальцы его отчаянно сжимали четки.
– Нет, нет, Феофанушка, – промолвил он едва слышно, – то не мир, сын мой, мир благоухает, мир – блаженство, Господова благодать, а то, что вижу я перед собой, – то происки диавола…
«Коей мерой мне мерите – той и вам мерить буду», – надпись на иконе Спаса-Судии исказилась, и сквозь буквы проступили какие-то знаки. Геласий пригляделся и… отпрянул. В правой части иконы явно читалось латинское слово «solve», в левой – «coagulа». Призыв Змия из древней книги Бытия! Слово Сатаны! Забыв о Феофане, Геласий бросился за алтарь, в ризницу.
Здесь было также мрачно и холодно. Пахло талым снегом, как ранней весной. Владыка Варлаам, седовласый настоятель монастыря, держа в руках Евангелие в серебряном окладе, громко нараспев читал» Отче наш», а перед ним…. А перед ним на невысоком стольце золотой шестигранный ларец неведомого иноземца, добытый некогда Юсуф-мурзой на проезжем шляхе, светился и вспыхивал изнутри, как холодная ледяная звезда. Лучи от него распространялись по всей комнате, принимая оттенки то луны, то неба, то падающей кометы. Неведомые тени скользили по стенам и потолку ризницы, по праздничным золототканым фелоням, стихарям и омофорам, хранящимся здесь.
В безотчетном порыве заслонить собой владыку от взбесившихся чад антихриста, Геласий сделал несколько шагов вперед, трижды осенив себя спасительным крестом. Но едва он приблизился к ларцу, как навстречу ему из-под унизанной черными жемчугами крышки рванулись три языка ослепительно-белого пламени, образовав неприступную преграду на пути. Крышка ларца, увенчанная драгоценным рубином, оправленным в золото, беззвучно приоткрылась. Перламутровые лучи потеплели, приобретая янтарно-бежевый оттенок и вращаясь по комнате. С каждым мгновением они светили все сильнее. В ризнице потеплело. И уже отчетливо можно было различить отражающиеся в лучах картины.
Высокие пальмы, скалистые горы, пыльные вихри и остроконечные главы мусульманских минаретов вдалеке… Изможденные люди, в оборванных, изношенных одеждах бредут растянувшейся до самого горизонта цепочкой, едва волоча ноги под невыносимым жаром солнечных лучей по раскаленным камням пустыни, запекшимися губами хватают прозрачнейший воздух, предательски рисующий перед их истомленным взором миражи оазисов. Птицы околевают, не довершив полета. Сильные, здоровые мужчины, хрипя, падают на коричневые камни, корчатся на проезжей дороге, словно желая выдавить из себя пылающие внутренности, и из последних сил сжимают рукоятку меча…
Янтарно-бежевые блики сменяются багровыми… Тысячи убитых в цветных восточных одеждах грудами лежат на ступенях мусульманского храма, пронзенные стрелами, с рассеченными или разбитыми о камень головами. Реки крови струятся по улицам древнего города, доходя до колен разгоряченным битвой всадникам в рыцарских доспехах, а то и по уздечку их коней. Кучи отрубленных голов, рук, ног; лошади мчатся по трупам между домами, пожираемыми пламенем… Один из всадников, молодой рыцарь, соскочив с коня и сорвав с головы шлем, отчаянно пробивается в глубь минарета, распахивает узорные двери и останавливается, ошеломленный:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
– Я пришла забрать свою душу, кюре. Отдай мою душу, кюре… – Колючим ветром пахнуло в лицо Геласия, и он не понял, откуда принеслись эти слова, полные затаенной горечи и страдания. Губы женщины были неподвижны. Она стояла как изваяние, не шевелясь, и трагический черный оникс ее глаз, чуть подернутый перламутровой пеленой слезинок, неотрывно изливался печалью на потрясенного служителя. Затем она повернулась, и на прозрачно-золотистых одеяниях ее, ниспадающих со спины как плащ, Геласий отчетливо увидел… багровый крест.
– Батюшка Геласий! – Дверь кельи распахнулась. Незнакомка тут же исчезла, а вместе с нею – все запахи и ощущения, которые она принесла с собой. На пороге стоял взволнованный Феофан, пятнадцатилетний юноша-послушник, сирота с одной из окрестных деревень. – Батюшка Геласий! – срывающимся голосом выпалил он. – Отец Варлаам, настоятель наш, к себе кличут. В ризнице они…
– Да что стряслось-то, сын мой? – Иеромонах Геласий постарался взять себя в руки и ничем не выдать своей растерянности.
– Камни юсуфовы взбесились, – с опаской оглянувшись по сторонам, сообщил Феофан вполголоса, – диавол их обуял. Как крест этот окаянный на небе-то явился, так словно ожили они: из ларца выскочить норовят, голоса какие-то вокруг слышатся, поют…
– Поют?! – изумился Геласий. – Как это – поют?
– Да вот крест, поют, батюшка… А святая заступница-то наша, матушка Богородица Смоленская, мироточивую слезу пустила. Отец Варлаам говорит, почитай уж двадцать лет такого не было. Скорбит, голубушка…
– Вот уж, что верно-то верно, давненько, – озабоченно промолвил Геласий, – ну, да Бог милостив…
Идем, идем, Феофанушка, негоже время тратить, коли настоятель ждет.
Еще раз окинув взглядом келью, Геласий быстрым шагом устремился по галерее к выходу. Феофан едва поспевал за ним. Спускаясь по лестнице из Казенных Палат, где жили иноки, на Соборную площадь монастыря, он снова украдкой взглянул на небо. Слава Богу, ничего. Редкие кучерявые облачка мирно плыли над монастырем. Из-за крепостной стены доносились спокойное воркованье малиновок и равномерные всплески воды у берегов. Настоятель распорядился, чтобы все монахи читали молитвы у себя в кельях, и потому на площади, несмотря на ранний час, когда обычно готовились к заутрене, было пустынно. Моля Господа простить ему несказанную дерзость его, что позволил себе поднять очи к небу, Геласий, слегка успокоившись, осенил себя крестом на паперти перед Успенским собором и, низко поклонившись, вошел внутрь. Странно, но несмотря на яркое, солнечное утро, в соборе царил могильный полумрак. И как только Геласий переступил порог, его обдало непривычным кладбищенским холодом, и снова озноб сковал все тело. Исчез знакомый запах ладана и обгоревших свеч. Воздух в соборе обжигал морозной свежестью, как в разгар зимы. Яркие праздничные иконы померкли. Зеленый овал за спиной Спасителя на центральной иконе Спаса-Судии поблек, красные углы по краям растеклись коричневато-серыми бесформенными пятнами. Лики Иисуса и Смоленской Одигитрии перерезали глубокие морщины, из которых как из трещин сочилась бесцветная жидкость. Лик святого Кирилла Белозерского посуровел и потемнел.
– Батюшка! Батюшка, что это?! – схватил Гела-сия за руку перепуганный Феофан. Но не отвечая юноше, иеромонах, затаив дыхание, приблизился к иконам. Пальцы его отчаянно сжимали четки.
– Нет, нет, Феофанушка, – промолвил он едва слышно, – то не мир, сын мой, мир благоухает, мир – блаженство, Господова благодать, а то, что вижу я перед собой, – то происки диавола…
«Коей мерой мне мерите – той и вам мерить буду», – надпись на иконе Спаса-Судии исказилась, и сквозь буквы проступили какие-то знаки. Геласий пригляделся и… отпрянул. В правой части иконы явно читалось латинское слово «solve», в левой – «coagulа». Призыв Змия из древней книги Бытия! Слово Сатаны! Забыв о Феофане, Геласий бросился за алтарь, в ризницу.
Здесь было также мрачно и холодно. Пахло талым снегом, как ранней весной. Владыка Варлаам, седовласый настоятель монастыря, держа в руках Евангелие в серебряном окладе, громко нараспев читал» Отче наш», а перед ним…. А перед ним на невысоком стольце золотой шестигранный ларец неведомого иноземца, добытый некогда Юсуф-мурзой на проезжем шляхе, светился и вспыхивал изнутри, как холодная ледяная звезда. Лучи от него распространялись по всей комнате, принимая оттенки то луны, то неба, то падающей кометы. Неведомые тени скользили по стенам и потолку ризницы, по праздничным золототканым фелоням, стихарям и омофорам, хранящимся здесь.
В безотчетном порыве заслонить собой владыку от взбесившихся чад антихриста, Геласий сделал несколько шагов вперед, трижды осенив себя спасительным крестом. Но едва он приблизился к ларцу, как навстречу ему из-под унизанной черными жемчугами крышки рванулись три языка ослепительно-белого пламени, образовав неприступную преграду на пути. Крышка ларца, увенчанная драгоценным рубином, оправленным в золото, беззвучно приоткрылась. Перламутровые лучи потеплели, приобретая янтарно-бежевый оттенок и вращаясь по комнате. С каждым мгновением они светили все сильнее. В ризнице потеплело. И уже отчетливо можно было различить отражающиеся в лучах картины.
Высокие пальмы, скалистые горы, пыльные вихри и остроконечные главы мусульманских минаретов вдалеке… Изможденные люди, в оборванных, изношенных одеждах бредут растянувшейся до самого горизонта цепочкой, едва волоча ноги под невыносимым жаром солнечных лучей по раскаленным камням пустыни, запекшимися губами хватают прозрачнейший воздух, предательски рисующий перед их истомленным взором миражи оазисов. Птицы околевают, не довершив полета. Сильные, здоровые мужчины, хрипя, падают на коричневые камни, корчатся на проезжей дороге, словно желая выдавить из себя пылающие внутренности, и из последних сил сжимают рукоятку меча…
Янтарно-бежевые блики сменяются багровыми… Тысячи убитых в цветных восточных одеждах грудами лежат на ступенях мусульманского храма, пронзенные стрелами, с рассеченными или разбитыми о камень головами. Реки крови струятся по улицам древнего города, доходя до колен разгоряченным битвой всадникам в рыцарских доспехах, а то и по уздечку их коней. Кучи отрубленных голов, рук, ног; лошади мчатся по трупам между домами, пожираемыми пламенем… Один из всадников, молодой рыцарь, соскочив с коня и сорвав с головы шлем, отчаянно пробивается в глубь минарета, распахивает узорные двери и останавливается, ошеломленный:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86