Разве и так не ясно?
Если отношения гласно переходили на такой гнилой уровень, Сергей автоматом освобождался от прежних обязательств перед старшим. Шрам подумал, предьявить, или не предьявить настоящую причину, по которой он встал дыбом. Ведь не в бумагах и кучерявых подписях в конце концов было дело. Дело было гораздо хуже. Кинул папа Сергея, как выбрасывают использованный презерватив. Сдал папа Сергея, как сдают щипачи в скупку украденные у обрыдлых любовниц золотые кольца. Последней сукой позорной оказался папа.
– Ты меня уже сдал, только не сестрорецким, а Вензелю! – будто плюнул, резко ответил Сергей. Типа, если объявы пошли, то пусть прозвучат с двух сторон. Так оно честнее.
Сегодня с утреца, когда Шрам передавал разводной чемоданчик с парой лимонов долларов своему гереушному другу, друг из симпатии сделал бесплатный подарок. Поведал о том, что Михаил Хазаров и извесная личность в городе по кликухе Вензель пришли к соглашению: Хазаров оставляет за собой лакомый нефтекомбинат, но сдает Вензелю Шрама со всеми потрохами. И Вензель получает право вить Сергея в колючую проволоку, пока не достучится до тайны Эрмитажных списков. Предложение, от которого господин Хазаров не смог отказаться. И еще подсказал гереушник, что Алина... но это вспоминать слишком больно.
И все. Будто лопнула струна. Кинутся сейчас урки жадно рвать Шрама – он ответит. Он умеет сатанеть не хуже. Он может выдрать жилу из своей руки и на ней подвесить папу. Не кинутся – все равно больше тереть здесь нечего.
Сергей встал со стула, студено легкий и равнодушный, не глядя ни на кого конкретно, и обнимая вниманием всю поляну. Нет, на него не рыпнулись. Даже странно. Сергей вертко попятился на относительно безопасное расстояние и двинул из здания. Он не бежал, но шел как ледокол, рассекая толпу. И такая хладнокровная, нелюбезная улыбочка нечаянно гуляла у него по физиономии, что толпа сама собой расступалась. Только какая-то билетерша тявкнула оскорбуху вслед.
В фойе уже кое-как было слышно, что творится на сцене:
– А сейчас мы попросим финалистку Любу под номером пять станцевать для нас рок-н-ролл! Люба, слазь с дуба... – зажигательно надрывался конферансье.
Но нет, рано вздохнул полной грудью Шрам, рано шерсть на волчьем загривке улеглась. В пустом фойе выяснилось, что Толстый Толян чешет следом, будто танкер за ледоколом, не догоняет и не отстает. Сергей не оборачивался, но цепко фильтровал и пас отражение Толяна в зеркалах, в бликах на надраенном воском паркете и обшитых лакированным деревом колоннах.
Сергей щупал ушами звук преследующих тяжелых шагов, легко пробивающихся сквозь вибрирующий концертный гул из зала. В зале мюзикхолловские мадонны, выстроившись в ряд, дрыгали чулками-сеточками на ногах, типа подсобляли финалистке Любе. «Сегодня ты на Брайтоне гуляешь, а завтра, может, выйдешь на Бродвей!». А Толян чесал следом, не догоняя и не отставая. Что ему такое учудить назначил старший папа?
Парадный выход из здания. И опять поперек расступающейся толпы фраеров Шрам нацелился на автостоянку, докатывающаяся сюда с близкой Невы прохлада не остужала голову.
Наоборот. Когда Сергей увидел издалека, что окруженный темно синими, как английские деловые костюмы, фордами, и зелеными, будто глаза у стрекоз, фольксвагенами, мерс радикального черного цвета пуст, внутри Шрамова ненависть к папе завыла, будто ветер в трубе, и закипела с вдесятеро пущей силой. Салман Радуев отдыхает!
Тогда Сергей развернулся на месте и с прежней решимостью зашагал обратно. Руки в карманах, на портрете то ли ухмылочка, то ли оскал. Уступи дорогу, видишь – человек с головой не дружит? Стеклянным чучелом глаза. «Теперь уж мы наш новый мир построим в одной отдельно взятой на поруки!..»
– Вот это правильно, – затарахтел Толстый Толян и посеменил следом, когда Шрам с ним поравнялся и не буксанул, – Повинись, Миша простит, он папа отходчивый.
Сергей не стал посвящать Толяна в свои планы, он просто пер назад, а Толян рулил на привязи и тарахтел испорченным радио:
– Миша меня послал за тобой, типа может у тебя приступ какой? Папа не обиделся. Папа сказал: «Головокружение от успехов.» Папа сказал: «Одумается и вернется». – Толян тряс пузо и шепелявил, задыхаясь от выбранной Сергеем скорости, и виновато кривил брови. Ему самому не нравилось, как повел себя старший папа. Но отучился Толян рассуждать и судить.
Они наследили на навощенном после антракта полу фойе, с деревянными лицами обминули растопырившую рученки билетершу и снова оказались во внутреннем буфете. Но ни папы, ни Лавра Инокетьевича здесь уже не было. На их месте подтянуто сидели две девяносто-шестьдесят-девяносто с номерами «пять» и «три» и, поджав губки, слушали пятидесятилетнего карапуза с по две рыжьевые гайки на каждом оттопыренном пальце.
Карапуз напрягся, будто у него пытаются отбить бикс, но заводиться не рискнул, когда Толян и Шрам нависли над столиком.
– Куда? – только теперь сказал живое слово Шрам Толяну.
– Наверное, они в гримерной Алины, – прикинул палец ко лбу Толян и снова забалабонил, догоняя уже нацелившегося вверх по ступеням Сергея, – Сегодня у Алины здесь номер. Это Миша пробил, у него здесь все схвачено. Алина его давно пилила и допилилась, три песни будет исполнять. Праздник сегодня здесь солидный, урюковсим духом не пахнет. А если на бис, то еще пару разрешено.
– Куда? – снова спросил Шрам запыхавшегося папиного холуя, когда они свернули с лестницы в коридор четвертого этажа. За себя Шрам не боялся. И не потому, что знал – будет жить, пока не подпишет бумаги о переуступке Михаилу Геннадьевичу Хазарову пятидесяти одного процента акций нефтекомбината. За себя Шрам не боялся. Потому что у него отказали тормоза. Все опасности пофиг стали Сергею Шрамову.
– Номер сорок пять! – еле успевал следом наказанный отдышкой Толстый Толян, но в последний момент пошел на рывок и загородил дверь собой, – Сперва ствол сдай. К Мише со стволом нельзя!
– Задавись! – выдернул вернувшийся блудный сын припасенную вороную сталь и сунул в потные холуйские лапы, – Все? – Шрам отпихнул борова с дороги и вошел.
Комнатка три на четыре, да еще треть занимает концертный рояль. На оставшейся площади стулья и столик на тонких железных ножках. На стенах афиши и плакаты – все те же ножки в чулках в клетку. Со свободных стульев свисают колготки и бюстгальтер. А единственный несвободный стул занят не Михаилом свет Геннадьевичем, а скучной личностью под названием Лавр Иннокентьевич. А ввалившийся следом Толстый Толян пыхтит над ухом паровозным котлом, разве что руки не крутит, потому как отучился проявлять инициативу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
Если отношения гласно переходили на такой гнилой уровень, Сергей автоматом освобождался от прежних обязательств перед старшим. Шрам подумал, предьявить, или не предьявить настоящую причину, по которой он встал дыбом. Ведь не в бумагах и кучерявых подписях в конце концов было дело. Дело было гораздо хуже. Кинул папа Сергея, как выбрасывают использованный презерватив. Сдал папа Сергея, как сдают щипачи в скупку украденные у обрыдлых любовниц золотые кольца. Последней сукой позорной оказался папа.
– Ты меня уже сдал, только не сестрорецким, а Вензелю! – будто плюнул, резко ответил Сергей. Типа, если объявы пошли, то пусть прозвучат с двух сторон. Так оно честнее.
Сегодня с утреца, когда Шрам передавал разводной чемоданчик с парой лимонов долларов своему гереушному другу, друг из симпатии сделал бесплатный подарок. Поведал о том, что Михаил Хазаров и извесная личность в городе по кликухе Вензель пришли к соглашению: Хазаров оставляет за собой лакомый нефтекомбинат, но сдает Вензелю Шрама со всеми потрохами. И Вензель получает право вить Сергея в колючую проволоку, пока не достучится до тайны Эрмитажных списков. Предложение, от которого господин Хазаров не смог отказаться. И еще подсказал гереушник, что Алина... но это вспоминать слишком больно.
И все. Будто лопнула струна. Кинутся сейчас урки жадно рвать Шрама – он ответит. Он умеет сатанеть не хуже. Он может выдрать жилу из своей руки и на ней подвесить папу. Не кинутся – все равно больше тереть здесь нечего.
Сергей встал со стула, студено легкий и равнодушный, не глядя ни на кого конкретно, и обнимая вниманием всю поляну. Нет, на него не рыпнулись. Даже странно. Сергей вертко попятился на относительно безопасное расстояние и двинул из здания. Он не бежал, но шел как ледокол, рассекая толпу. И такая хладнокровная, нелюбезная улыбочка нечаянно гуляла у него по физиономии, что толпа сама собой расступалась. Только какая-то билетерша тявкнула оскорбуху вслед.
В фойе уже кое-как было слышно, что творится на сцене:
– А сейчас мы попросим финалистку Любу под номером пять станцевать для нас рок-н-ролл! Люба, слазь с дуба... – зажигательно надрывался конферансье.
Но нет, рано вздохнул полной грудью Шрам, рано шерсть на волчьем загривке улеглась. В пустом фойе выяснилось, что Толстый Толян чешет следом, будто танкер за ледоколом, не догоняет и не отстает. Сергей не оборачивался, но цепко фильтровал и пас отражение Толяна в зеркалах, в бликах на надраенном воском паркете и обшитых лакированным деревом колоннах.
Сергей щупал ушами звук преследующих тяжелых шагов, легко пробивающихся сквозь вибрирующий концертный гул из зала. В зале мюзикхолловские мадонны, выстроившись в ряд, дрыгали чулками-сеточками на ногах, типа подсобляли финалистке Любе. «Сегодня ты на Брайтоне гуляешь, а завтра, может, выйдешь на Бродвей!». А Толян чесал следом, не догоняя и не отставая. Что ему такое учудить назначил старший папа?
Парадный выход из здания. И опять поперек расступающейся толпы фраеров Шрам нацелился на автостоянку, докатывающаяся сюда с близкой Невы прохлада не остужала голову.
Наоборот. Когда Сергей увидел издалека, что окруженный темно синими, как английские деловые костюмы, фордами, и зелеными, будто глаза у стрекоз, фольксвагенами, мерс радикального черного цвета пуст, внутри Шрамова ненависть к папе завыла, будто ветер в трубе, и закипела с вдесятеро пущей силой. Салман Радуев отдыхает!
Тогда Сергей развернулся на месте и с прежней решимостью зашагал обратно. Руки в карманах, на портрете то ли ухмылочка, то ли оскал. Уступи дорогу, видишь – человек с головой не дружит? Стеклянным чучелом глаза. «Теперь уж мы наш новый мир построим в одной отдельно взятой на поруки!..»
– Вот это правильно, – затарахтел Толстый Толян и посеменил следом, когда Шрам с ним поравнялся и не буксанул, – Повинись, Миша простит, он папа отходчивый.
Сергей не стал посвящать Толяна в свои планы, он просто пер назад, а Толян рулил на привязи и тарахтел испорченным радио:
– Миша меня послал за тобой, типа может у тебя приступ какой? Папа не обиделся. Папа сказал: «Головокружение от успехов.» Папа сказал: «Одумается и вернется». – Толян тряс пузо и шепелявил, задыхаясь от выбранной Сергеем скорости, и виновато кривил брови. Ему самому не нравилось, как повел себя старший папа. Но отучился Толян рассуждать и судить.
Они наследили на навощенном после антракта полу фойе, с деревянными лицами обминули растопырившую рученки билетершу и снова оказались во внутреннем буфете. Но ни папы, ни Лавра Инокетьевича здесь уже не было. На их месте подтянуто сидели две девяносто-шестьдесят-девяносто с номерами «пять» и «три» и, поджав губки, слушали пятидесятилетнего карапуза с по две рыжьевые гайки на каждом оттопыренном пальце.
Карапуз напрягся, будто у него пытаются отбить бикс, но заводиться не рискнул, когда Толян и Шрам нависли над столиком.
– Куда? – только теперь сказал живое слово Шрам Толяну.
– Наверное, они в гримерной Алины, – прикинул палец ко лбу Толян и снова забалабонил, догоняя уже нацелившегося вверх по ступеням Сергея, – Сегодня у Алины здесь номер. Это Миша пробил, у него здесь все схвачено. Алина его давно пилила и допилилась, три песни будет исполнять. Праздник сегодня здесь солидный, урюковсим духом не пахнет. А если на бис, то еще пару разрешено.
– Куда? – снова спросил Шрам запыхавшегося папиного холуя, когда они свернули с лестницы в коридор четвертого этажа. За себя Шрам не боялся. И не потому, что знал – будет жить, пока не подпишет бумаги о переуступке Михаилу Геннадьевичу Хазарову пятидесяти одного процента акций нефтекомбината. За себя Шрам не боялся. Потому что у него отказали тормоза. Все опасности пофиг стали Сергею Шрамову.
– Номер сорок пять! – еле успевал следом наказанный отдышкой Толстый Толян, но в последний момент пошел на рывок и загородил дверь собой, – Сперва ствол сдай. К Мише со стволом нельзя!
– Задавись! – выдернул вернувшийся блудный сын припасенную вороную сталь и сунул в потные холуйские лапы, – Все? – Шрам отпихнул борова с дороги и вошел.
Комнатка три на четыре, да еще треть занимает концертный рояль. На оставшейся площади стулья и столик на тонких железных ножках. На стенах афиши и плакаты – все те же ножки в чулках в клетку. Со свободных стульев свисают колготки и бюстгальтер. А единственный несвободный стул занят не Михаилом свет Геннадьевичем, а скучной личностью под названием Лавр Иннокентьевич. А ввалившийся следом Толстый Толян пыхтит над ухом паровозным котлом, разве что руки не крутит, потому как отучился проявлять инициативу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73