А если какие-то сомнения, то в головах братков зияли дырки контрольных выстрелов. Ну и кровищи вокруг было, естественно, чуть ли не по колено. Родная кровь!
Верные корешки тихо лежали мертвые, но ведь Урзум-то был всего лишь контужен дверью. А что для Урзума шалбан дверью? Так, клопиный укус. Урзум из полулежачего положения наставил ствол, папа кинулся на пол, открывая мишень по имени Сергей Шрамов. Но рефлексы Шрама оказались быстрее, и пуля вошла Урзуму в мутный, будто леденец, глаз, а вышла из затылка, вывернув кусок черепа размером с арбузную дольку. Мозги разбрызгало растаявшим мороженным крем-брюле.
И все. В облаке порохового дыма, едкого и быстро смешивающегося с дурманящим ароматом цветов и одуряющим запахом грима, остались двое живых. Папа в луже чужой крови на полу, и Шрам на фоне женского театрального шмотья. Но Шрам был главнее, потому что у него в руке взывал к мести пистолет.
– Ты во всей этой пальбе виноват! Ты меня кинул! – заныл, не решаясь встать на ноги, Михаил Геннадьевич, – Ты зажал чемодан с баксами, которые приволок Смит для бычары из «Семи слонов». Ты Эрмитажные списки отрыл и начал в обход меня чинуш к ногтю ставить! Ты не по понятиям на старшего покатил!
Это был еще один в довершение к предидущим роковой удар судьбы. Об блефе с Эрмитажными списками настучать господину Хазарову могла только сладкоголосая Алина. Причем, подруга не ведала, что Шрам в наглую именно блефовал.
Телега гереушника подтвердилась до донышка – папе все подкожные дела Шрама сливала именно Алина. Шрам для Михаила Геннадьевича ковырал нефтяную скважину, а этот ханыга все это время бредил Эрмитажными списками. То Урзума засылал с понтом с подначками, а когда Шрам просто пожал плечами, в известный бар была снаряжена Алина. Алинка – Алина – Алинушка. Девушка, проколовшая сердце Сергею Шрамову шпилькой каблука. Пришившая Сергея к своей юбке серебряными гитарными струнами, заворожившая Сергея волшебным голосом, будто сирена, и отравившая Сергея змеиным укусом. Последняя сука!
А папа корчился у ног и от наезда плавно перешел к мармеладному лебезению:
– Бери у меня половину дела, будем на пару работать! Бери у меня Алину, я же просек, ты на ней крышей поехал! Только не стреляй!!! – глазки Хазарова стали приторными, будто имбирные пряники.
– Уймись, заткнись и успокойся, – устало сказал Шрам, – Разве я могу в тебя стрелять? Это не по понятиям. Ты – мой папа, а я – твой человек. А чемодан баксов я потратил на дело. Замаксал, чтоб все досье на меня в пепел превратились. Теперь я чист перед Уголовным Кодексом. А заешь, почему я на зоне под лоха косил? Мама в предсмертном письме просила, чтоб завязал. Ан, не вышло. Не дали. Сперва Каленый с Лаем не дали, потом ты не дал. А нефтекомбинат будет крыше, как положено, десять процентов с прибыли засылать, – Шрам за шиворот поставил обтекающего чужой кровью раскисшего папу на ноги, – Разве я смею в тебя выстрелить, в своего папу? – посмотрел Шрам в запавшие сырые глаза Михаилу свет Геннадьевичу, – Мы даже сможем поладить... При одном условии... Я останусь живым, а крысятник станет мертвым, – и точным ударом рукоятки пистолета раздробил господину Хазарову кадык.
И уже родная кровь брызнула у генерального папы изо рта, будто он выплевывает слишком горячее какао. И рухнул отец хазаровской братвы валетом к Урзуму. А Шрам постоял, посмотрел на липкое дело рук своих. Вытер об чужую полу отпечатки пальцев с «ТТ» и вложил в еще послушные холеные пальцы Михаила Геннадьевича.
Потом без разбора – и на ваших, и на наших – сгреб с дивана и осыпал мертвецов цветами. Лопоухими гладиолусами, махровыми астрами, и точеными лилиями. Последняя почесть павшим, пускай ментовские эксперты с ума сходят, что здесь произошло. Себе оставил только букет бесконечно длинных, как траурный марш, чайных роз.
И тихо-тихо вышел. И тихо-тихо притворил за собой дверь сквозь рукав. И тихо-тихо затопал по лестнице. Мимо третьего, второго этажа. Прикрывая лицо букетом. Пересек внутренний буфет, здесь уже изловили оторвавшихся зверей и рассовали по клеткам, и теперь подсчитывали убытки.
Стоила ли чумная виршевская поляна таких жертв? Три верных дружка полегли в борьбе за сраный комбинат. И эту боль не унять ни временем, ни водкой. Обычная для матушки России история. Но Шрам с детства отучал себя прощать виноватых. И в душе Сергея Шрамова гудел черный набат.
Миновав буфет, Шрам оказался на заднике сцены сначала в водопаде кулис, потом среди ниспадающих из далекого высока бархатных занавесок. За желтыми розами никто не видел его лица, а он смотрел на сцену и не стеснялся катящейся по щеке скупой слезы.
Алина пела в микрофон без фонограммы, обнимая янтарную гитару нежно, будто грудного ребенка. И полный людей зал зачарованно внимал.
Славное море – священный Байкал,
Славный корабль – омулевая бочка,
Эй, баргузин, пошевеливай вал:
Плыть молодцу недалечко.
Долго я тяжкие цепи носил,
Долго скитался в горах Акатуя,
Старый товарищ бежать подсобил,
Ожил я, волю почуя, – пела сладкоголосая Алина.
Шилка и Нерчинск не страшны теперь.
Горная стража меня не поймала
В дебрях не тронул прожорливый зверь,
Пуля стрелка миновала.
Ночью я шел и средь белого дня,
Вкруг городов озирался я зорко,
Хлебом кормили крестьянки меня,
Парни снабжали махоркой, – пела Алина и смотрела в зал глазами – карельскими озерами.
Славное море – священный Байкал,
Славный мой парус – кафтан дыроватый,
Эй, баргузин, пошевеливай вал.
Слышатся грома раскаты...
– прекратила петь девушка сбывшейся Шрамовой мечты Алина, и зал еще какое-то мгновение не мог очнуться от наваждения. Но вот грянули пушечные аплодисменты, но вот вихляюще вышел подтоптанный конферансье и объявил, что:
– А сейчас выступает...
И гулко по сцене загремели концертные туфли, и шеренга мюзикхолловских краль пошла выбрасывать шеренгу зачулоченных мускулистых ног в отвязанном бешенном канкане.
Никто уже не следил, как Алина покидает сцену, прижимая гитару, будто нищенка ребенка. И здесь, в душных складках ниспадающих от потолка тряпок певицу встретил Сергей Шрамов, прячущий лицо за букетом чайных роз.
– Миша? – обрадовалась Алина, но Сергей опустил цветы, как веник, давая себя узнать, – Сережа? – удивилась Алина и смертельно побледнела.
Сергей протянул букет, но раньше, чем Алина нерешительно приняла цветы, Шрамов полуразжал руку. И розы осыпались, как подкошенные, на грубые бурые доски задника сцены. А в руке Сережки Шрамова остался нож-выкидуха.
И этот нож с размаху Шрам всадил Алине в сердце. Она даже не пикнула. Если бы остались живы его корешки, осталась бы жива и эта продажная девка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
Верные корешки тихо лежали мертвые, но ведь Урзум-то был всего лишь контужен дверью. А что для Урзума шалбан дверью? Так, клопиный укус. Урзум из полулежачего положения наставил ствол, папа кинулся на пол, открывая мишень по имени Сергей Шрамов. Но рефлексы Шрама оказались быстрее, и пуля вошла Урзуму в мутный, будто леденец, глаз, а вышла из затылка, вывернув кусок черепа размером с арбузную дольку. Мозги разбрызгало растаявшим мороженным крем-брюле.
И все. В облаке порохового дыма, едкого и быстро смешивающегося с дурманящим ароматом цветов и одуряющим запахом грима, остались двое живых. Папа в луже чужой крови на полу, и Шрам на фоне женского театрального шмотья. Но Шрам был главнее, потому что у него в руке взывал к мести пистолет.
– Ты во всей этой пальбе виноват! Ты меня кинул! – заныл, не решаясь встать на ноги, Михаил Геннадьевич, – Ты зажал чемодан с баксами, которые приволок Смит для бычары из «Семи слонов». Ты Эрмитажные списки отрыл и начал в обход меня чинуш к ногтю ставить! Ты не по понятиям на старшего покатил!
Это был еще один в довершение к предидущим роковой удар судьбы. Об блефе с Эрмитажными списками настучать господину Хазарову могла только сладкоголосая Алина. Причем, подруга не ведала, что Шрам в наглую именно блефовал.
Телега гереушника подтвердилась до донышка – папе все подкожные дела Шрама сливала именно Алина. Шрам для Михаила Геннадьевича ковырал нефтяную скважину, а этот ханыга все это время бредил Эрмитажными списками. То Урзума засылал с понтом с подначками, а когда Шрам просто пожал плечами, в известный бар была снаряжена Алина. Алинка – Алина – Алинушка. Девушка, проколовшая сердце Сергею Шрамову шпилькой каблука. Пришившая Сергея к своей юбке серебряными гитарными струнами, заворожившая Сергея волшебным голосом, будто сирена, и отравившая Сергея змеиным укусом. Последняя сука!
А папа корчился у ног и от наезда плавно перешел к мармеладному лебезению:
– Бери у меня половину дела, будем на пару работать! Бери у меня Алину, я же просек, ты на ней крышей поехал! Только не стреляй!!! – глазки Хазарова стали приторными, будто имбирные пряники.
– Уймись, заткнись и успокойся, – устало сказал Шрам, – Разве я могу в тебя стрелять? Это не по понятиям. Ты – мой папа, а я – твой человек. А чемодан баксов я потратил на дело. Замаксал, чтоб все досье на меня в пепел превратились. Теперь я чист перед Уголовным Кодексом. А заешь, почему я на зоне под лоха косил? Мама в предсмертном письме просила, чтоб завязал. Ан, не вышло. Не дали. Сперва Каленый с Лаем не дали, потом ты не дал. А нефтекомбинат будет крыше, как положено, десять процентов с прибыли засылать, – Шрам за шиворот поставил обтекающего чужой кровью раскисшего папу на ноги, – Разве я смею в тебя выстрелить, в своего папу? – посмотрел Шрам в запавшие сырые глаза Михаилу свет Геннадьевичу, – Мы даже сможем поладить... При одном условии... Я останусь живым, а крысятник станет мертвым, – и точным ударом рукоятки пистолета раздробил господину Хазарову кадык.
И уже родная кровь брызнула у генерального папы изо рта, будто он выплевывает слишком горячее какао. И рухнул отец хазаровской братвы валетом к Урзуму. А Шрам постоял, посмотрел на липкое дело рук своих. Вытер об чужую полу отпечатки пальцев с «ТТ» и вложил в еще послушные холеные пальцы Михаила Геннадьевича.
Потом без разбора – и на ваших, и на наших – сгреб с дивана и осыпал мертвецов цветами. Лопоухими гладиолусами, махровыми астрами, и точеными лилиями. Последняя почесть павшим, пускай ментовские эксперты с ума сходят, что здесь произошло. Себе оставил только букет бесконечно длинных, как траурный марш, чайных роз.
И тихо-тихо вышел. И тихо-тихо притворил за собой дверь сквозь рукав. И тихо-тихо затопал по лестнице. Мимо третьего, второго этажа. Прикрывая лицо букетом. Пересек внутренний буфет, здесь уже изловили оторвавшихся зверей и рассовали по клеткам, и теперь подсчитывали убытки.
Стоила ли чумная виршевская поляна таких жертв? Три верных дружка полегли в борьбе за сраный комбинат. И эту боль не унять ни временем, ни водкой. Обычная для матушки России история. Но Шрам с детства отучал себя прощать виноватых. И в душе Сергея Шрамова гудел черный набат.
Миновав буфет, Шрам оказался на заднике сцены сначала в водопаде кулис, потом среди ниспадающих из далекого высока бархатных занавесок. За желтыми розами никто не видел его лица, а он смотрел на сцену и не стеснялся катящейся по щеке скупой слезы.
Алина пела в микрофон без фонограммы, обнимая янтарную гитару нежно, будто грудного ребенка. И полный людей зал зачарованно внимал.
Славное море – священный Байкал,
Славный корабль – омулевая бочка,
Эй, баргузин, пошевеливай вал:
Плыть молодцу недалечко.
Долго я тяжкие цепи носил,
Долго скитался в горах Акатуя,
Старый товарищ бежать подсобил,
Ожил я, волю почуя, – пела сладкоголосая Алина.
Шилка и Нерчинск не страшны теперь.
Горная стража меня не поймала
В дебрях не тронул прожорливый зверь,
Пуля стрелка миновала.
Ночью я шел и средь белого дня,
Вкруг городов озирался я зорко,
Хлебом кормили крестьянки меня,
Парни снабжали махоркой, – пела Алина и смотрела в зал глазами – карельскими озерами.
Славное море – священный Байкал,
Славный мой парус – кафтан дыроватый,
Эй, баргузин, пошевеливай вал.
Слышатся грома раскаты...
– прекратила петь девушка сбывшейся Шрамовой мечты Алина, и зал еще какое-то мгновение не мог очнуться от наваждения. Но вот грянули пушечные аплодисменты, но вот вихляюще вышел подтоптанный конферансье и объявил, что:
– А сейчас выступает...
И гулко по сцене загремели концертные туфли, и шеренга мюзикхолловских краль пошла выбрасывать шеренгу зачулоченных мускулистых ног в отвязанном бешенном канкане.
Никто уже не следил, как Алина покидает сцену, прижимая гитару, будто нищенка ребенка. И здесь, в душных складках ниспадающих от потолка тряпок певицу встретил Сергей Шрамов, прячущий лицо за букетом чайных роз.
– Миша? – обрадовалась Алина, но Сергей опустил цветы, как веник, давая себя узнать, – Сережа? – удивилась Алина и смертельно побледнела.
Сергей протянул букет, но раньше, чем Алина нерешительно приняла цветы, Шрамов полуразжал руку. И розы осыпались, как подкошенные, на грубые бурые доски задника сцены. А в руке Сережки Шрамова остался нож-выкидуха.
И этот нож с размаху Шрам всадил Алине в сердце. Она даже не пикнула. Если бы остались живы его корешки, осталась бы жива и эта продажная девка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73