Скорости плясали; я следил за постоянством вертикальной скорости: пять метров в секунду, пять, четыре с половиной, четыре…
В разрывах показалась земля: сизая мгла, а в ней пятнами подсвеченные солнцем крыши города. Снова облака; ударил в стекла ливень, мы включили дворники на большую скорость, щетки стучали: «тра-та-та-та-та»…
Штурман успел глянуть в локатор:
– Подходит спереди слева… уходить некуда: справа горы.
– Ветерок-то! Смотри, снос… градусов двадцать! Ну и боковик!
– Нормально, ребята, сядем.
Это такой вот момент, когда ловушка захлопнулась. Слева горы. Справа и впереди гроза. Так сложились обстоятельства, что деваться некуда. Тот редкий случай, когда, несмотря на весь опыт и предвидение капитана, вариантов не остается, альтернативы нет. И никто тут не виноват. Только вперед!
Сердце привычно сжалось. Который раз уже летная судьба ставит нас в такое положение, из которого выход один: справиться и сесть. Иного не дано.
Понимает ли диспетчер, что надо дать борту сесть? Возьмет ли он на себя выходящий за рамки допустимого боковой ветер? Или, прикрывая себе мягкое место, выдаст в эфир запредельные данные? А значит, вынудит нас либо уйти на второй круг в сторону грозы, перекрывшей пути отхода, либо сесть с нарушением по боковому ветру, озвученным и записанным на предательский магнитофон?
От бросков скрипела обшивка кабины, голова норовила провалиться в грудную клетку. Володя изнемогал. Крепкие плечи бывшего десантника выдерживали физическую нагрузку, но это на заходе не главное. Главное – молодой волк получал хорошую трепку и должен был справиться с моральной нагрузкой: в твоих руках все. Все!
Я следил за постоянством вертикальной. Надо было сесть. Надо было не дать стихии разболтать машину, надо было выдержать сужающийся клин отклонений и довести его до логической точки: мягкой посадки. Ведь мы умеем делать ЭТО красиво! А красиво – значит, единственно правильно. И я спокойным, уверенным, занудным капитанским голосом повторял:
– Вертикальная четыре… четыре… хорошо… Расслабься. Сядь поудобнее. Брось-ка на секунду штурвал – сама летит?
Володя не мог. Бросить сейчас штурвал было выше его сил. Он вцепился в рога, он боролся! Он дрался со стихией!
Вот в этом все дело. Капитан тем и отличается от других, что он НЕ БОРЕТСЯ. Он использует силу стихии, где возможно, и ускользает от опасности, используя свой опыт и свое мастерство. Ну как ты будешь бороться с океанской волной на доске – нет, ты приспосабливаешься и ускользаешь, ускользаешь, ускользаешь… туда, куда надо – не волне, а тебе. И в этом твое искусство.
Мое искусство в этой ситуации было, кроме всего прочего, еще и в том, чтобы определить, до каких же степеней дать трепку. Потому что мало уметь летать самому, мало научить этому экипаж, мало научить этому будущего капитана – надо его еще закалить. А закалка – высшее искусство. Или ты имеешь это в себе, или… прячешься за выдуманные в кабинетах, в расчете на среднего летчика, как бы чего не вышло, законы. И пусть потом он сам закаляется… не под руководством мастера, а в собственном, еще не настоявшемся соку. И не дай бог… на втором-третьем самостоятельном полете, без такой вот практики – и попасть в переплет! А я – умою руки?
Показалась расплавленная лента полосы, покрытая слоем воды и ярко отсвечивающая под лучами косого солнца. Дождь лупил в стекло, дворники молотили, размазывая струи и обеспечивая какую-никакую размытую видимость. Машина косо шла на едва видимую в залитом стекле полосу; Володя, упираясь, держал створ, изредка подавая команды бортинженеру. Голос лающий, значит, очень напряжен. Я вспомнил себя в молодости… ох, долго вырабатывал я спокойную, уверенную интонацию; пришло только с опытом, когда научился расслабляться в самый напряженный момент – это тоже искусство.
С противоположной стороны навстречу нам полосу закрывало ливнем. Значит, сейчас будет сдвиг ветра, мелькнуло в голове. Поток захваченного дождем холодного воздуха, ударяясь сверху о землю, растекается впереди дождевого заряда и катится валом нам навстречу. И кто ж его знает, как он искривится, обтекая шестисотметровую Змейку рядом с полосой! Как его завертит? А скорости наши и так пляшут… и устал второй пилот… не дрогнула бы рука… и уходить уже некуда. Справится ли?
В скороговорку штурмана, без устали диктующего высоту и скорость, ворвался голос диспетчера: какие-то дополнительные данные о ветре… скорость… направление… не разобрать цифр. Человек за пультом до последней секунды помогал, чтоб я учел, чтоб предпринял меры!
Подходила высота принятия решения. Я-то решение о посадке принял, едва увидел, как мы идем на полосу. Мне главнее было решить, кто будет сажать. До полосы оставался километр. Деревья смутно просматривались сквозь поток дождя: ветви поперек полосы… да уж, ветерочек!
Нет… рановато еще ему. Если и справится, то отчета себе не даст. А учебный процесс идет от простого к сложному, чтоб все разложилось по полочкам. И я сказал:
– Володя, извини… Взял управление!
– Отдал!… – со вздохом долгожданного облегчения второй пилот ослабил хватку штурвала.
Ну – железными руками… Самолет встал дыбом, скакнула скорость, я сдернул газы и дожал машину вниз; тут важнее всего, чтобы не вышибло выше глиссады, но и не превысить вертикальную скорость, а то так можно хлопнуться… Все внимание на стрелки в центре прибора, потом – на осевую линию бетонки. Расстояние до земли не просматривается – так, мелькают размытые в струях, покрытые водой знаки, бежит под самолет едва различимая осевая линия; штурман молотит: «Торец, десять, пять, три, три, два, два, два… метр, метр, метр…»
Тут нас и поддуло. Самолет мчался над длинной бетонкой, я не видел расстояние до нее, штурман все молотил свое «метр, метр…», дворники стучали, а нос не хотел подниматься, вернее, я боялся его поднять, пока не прошел порыв. Какими-то рецепторами на заднице я наконец это почувствовал, дал команду «семьдесят восемь», выждал секунду, подхватил… и мы поплыли по слою воды. «Не тормозить, не тормозить» – стучало в голове, – «глиссирование…» Двигатели взревели на реверсе, скорость быстро падала… и мы выскочили из дождя. Обычные стереотипные команды… шум, стук… что мешает? – ага, дворники, выключил… тишина…
На перроне остановились в луже. Из подкатившего автобуса выскочил прямо на трап сменный экипаж. Капитан, в накинутой на плечи мокрой куртке, зашел в кабину с квадратными глазами:
– Как вы сели!… Как вы сели… мы за одно место держались… Ну… е…!
Тут я вспомнил, как в таких случаях говаривал мой учитель Владимир Григорьевич Карнаушенко, Заслуженный Пилот России:
– Ну, извини… так уж получилось.
Володя Черкасов теперь уже сам инструктор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89
В разрывах показалась земля: сизая мгла, а в ней пятнами подсвеченные солнцем крыши города. Снова облака; ударил в стекла ливень, мы включили дворники на большую скорость, щетки стучали: «тра-та-та-та-та»…
Штурман успел глянуть в локатор:
– Подходит спереди слева… уходить некуда: справа горы.
– Ветерок-то! Смотри, снос… градусов двадцать! Ну и боковик!
– Нормально, ребята, сядем.
Это такой вот момент, когда ловушка захлопнулась. Слева горы. Справа и впереди гроза. Так сложились обстоятельства, что деваться некуда. Тот редкий случай, когда, несмотря на весь опыт и предвидение капитана, вариантов не остается, альтернативы нет. И никто тут не виноват. Только вперед!
Сердце привычно сжалось. Который раз уже летная судьба ставит нас в такое положение, из которого выход один: справиться и сесть. Иного не дано.
Понимает ли диспетчер, что надо дать борту сесть? Возьмет ли он на себя выходящий за рамки допустимого боковой ветер? Или, прикрывая себе мягкое место, выдаст в эфир запредельные данные? А значит, вынудит нас либо уйти на второй круг в сторону грозы, перекрывшей пути отхода, либо сесть с нарушением по боковому ветру, озвученным и записанным на предательский магнитофон?
От бросков скрипела обшивка кабины, голова норовила провалиться в грудную клетку. Володя изнемогал. Крепкие плечи бывшего десантника выдерживали физическую нагрузку, но это на заходе не главное. Главное – молодой волк получал хорошую трепку и должен был справиться с моральной нагрузкой: в твоих руках все. Все!
Я следил за постоянством вертикальной. Надо было сесть. Надо было не дать стихии разболтать машину, надо было выдержать сужающийся клин отклонений и довести его до логической точки: мягкой посадки. Ведь мы умеем делать ЭТО красиво! А красиво – значит, единственно правильно. И я спокойным, уверенным, занудным капитанским голосом повторял:
– Вертикальная четыре… четыре… хорошо… Расслабься. Сядь поудобнее. Брось-ка на секунду штурвал – сама летит?
Володя не мог. Бросить сейчас штурвал было выше его сил. Он вцепился в рога, он боролся! Он дрался со стихией!
Вот в этом все дело. Капитан тем и отличается от других, что он НЕ БОРЕТСЯ. Он использует силу стихии, где возможно, и ускользает от опасности, используя свой опыт и свое мастерство. Ну как ты будешь бороться с океанской волной на доске – нет, ты приспосабливаешься и ускользаешь, ускользаешь, ускользаешь… туда, куда надо – не волне, а тебе. И в этом твое искусство.
Мое искусство в этой ситуации было, кроме всего прочего, еще и в том, чтобы определить, до каких же степеней дать трепку. Потому что мало уметь летать самому, мало научить этому экипаж, мало научить этому будущего капитана – надо его еще закалить. А закалка – высшее искусство. Или ты имеешь это в себе, или… прячешься за выдуманные в кабинетах, в расчете на среднего летчика, как бы чего не вышло, законы. И пусть потом он сам закаляется… не под руководством мастера, а в собственном, еще не настоявшемся соку. И не дай бог… на втором-третьем самостоятельном полете, без такой вот практики – и попасть в переплет! А я – умою руки?
Показалась расплавленная лента полосы, покрытая слоем воды и ярко отсвечивающая под лучами косого солнца. Дождь лупил в стекло, дворники молотили, размазывая струи и обеспечивая какую-никакую размытую видимость. Машина косо шла на едва видимую в залитом стекле полосу; Володя, упираясь, держал створ, изредка подавая команды бортинженеру. Голос лающий, значит, очень напряжен. Я вспомнил себя в молодости… ох, долго вырабатывал я спокойную, уверенную интонацию; пришло только с опытом, когда научился расслабляться в самый напряженный момент – это тоже искусство.
С противоположной стороны навстречу нам полосу закрывало ливнем. Значит, сейчас будет сдвиг ветра, мелькнуло в голове. Поток захваченного дождем холодного воздуха, ударяясь сверху о землю, растекается впереди дождевого заряда и катится валом нам навстречу. И кто ж его знает, как он искривится, обтекая шестисотметровую Змейку рядом с полосой! Как его завертит? А скорости наши и так пляшут… и устал второй пилот… не дрогнула бы рука… и уходить уже некуда. Справится ли?
В скороговорку штурмана, без устали диктующего высоту и скорость, ворвался голос диспетчера: какие-то дополнительные данные о ветре… скорость… направление… не разобрать цифр. Человек за пультом до последней секунды помогал, чтоб я учел, чтоб предпринял меры!
Подходила высота принятия решения. Я-то решение о посадке принял, едва увидел, как мы идем на полосу. Мне главнее было решить, кто будет сажать. До полосы оставался километр. Деревья смутно просматривались сквозь поток дождя: ветви поперек полосы… да уж, ветерочек!
Нет… рановато еще ему. Если и справится, то отчета себе не даст. А учебный процесс идет от простого к сложному, чтоб все разложилось по полочкам. И я сказал:
– Володя, извини… Взял управление!
– Отдал!… – со вздохом долгожданного облегчения второй пилот ослабил хватку штурвала.
Ну – железными руками… Самолет встал дыбом, скакнула скорость, я сдернул газы и дожал машину вниз; тут важнее всего, чтобы не вышибло выше глиссады, но и не превысить вертикальную скорость, а то так можно хлопнуться… Все внимание на стрелки в центре прибора, потом – на осевую линию бетонки. Расстояние до земли не просматривается – так, мелькают размытые в струях, покрытые водой знаки, бежит под самолет едва различимая осевая линия; штурман молотит: «Торец, десять, пять, три, три, два, два, два… метр, метр, метр…»
Тут нас и поддуло. Самолет мчался над длинной бетонкой, я не видел расстояние до нее, штурман все молотил свое «метр, метр…», дворники стучали, а нос не хотел подниматься, вернее, я боялся его поднять, пока не прошел порыв. Какими-то рецепторами на заднице я наконец это почувствовал, дал команду «семьдесят восемь», выждал секунду, подхватил… и мы поплыли по слою воды. «Не тормозить, не тормозить» – стучало в голове, – «глиссирование…» Двигатели взревели на реверсе, скорость быстро падала… и мы выскочили из дождя. Обычные стереотипные команды… шум, стук… что мешает? – ага, дворники, выключил… тишина…
На перроне остановились в луже. Из подкатившего автобуса выскочил прямо на трап сменный экипаж. Капитан, в накинутой на плечи мокрой куртке, зашел в кабину с квадратными глазами:
– Как вы сели!… Как вы сели… мы за одно место держались… Ну… е…!
Тут я вспомнил, как в таких случаях говаривал мой учитель Владимир Григорьевич Карнаушенко, Заслуженный Пилот России:
– Ну, извини… так уж получилось.
Володя Черкасов теперь уже сам инструктор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89