её отец не ошибся в выборе! И её женским призванием стала благоговейная покорность. Её вполне удовлетворяла судьба — судьба придаточной части предприятия, которое муж энергично вёл в гору. Никаких иных запросов у неё не было. Она старалась во всём угодить мужу, и ничто другое, происходившее на свете, не было в состоянии смутить души этой маленькой кругленькой женщины.
Всё, что происходило в доме, глубоко оскорбляло чувства Саркиса. Он умел быть любимым и умел горячо любить, этот гордый, дряхлеющий филин, заточенный в домашнюю клетку. А тут ни о какой любви не было и речи. И Ольга — существо бескрылое и безликое — не вызывала у Саркиса ничего, кроме брезгливого безразличия. К тому же она была русской. Женившись на ней, сын изменил дедовским заветам. Да и вообще засилье русского духа в доме стало во всём брать верх: и в пересудах о конкурентах, и в самом языке, и в одежде, и в приготовлении кушаний… Впрочем, демонстративное обрусение не помешало Богратиону Сергеевичу стать ктитором (церковным старостой) местной армяно-григорианской церкви. Зачем? Нет, религиозным он не был. Но церковная община нужна коммерческому человеку для деловых связей.
Саркис жил прошлым. Ломка патриархальных обычаев, вторгаясь в его неподвижный мир, наносила ему незаживающие раны.
С сыном Саркис был на ножах. И одиночество, от которого он бежал из Тифлиса, настигло его теперь ещё злее.
Баграт стал повторять родным и чужим, что его отец неотёсанный, выживший из ума «крро» — дикарь, мужлан, что он позорит семью.
Жизнь старика становилась все горше. Наконец его перестали пускать к общему столу. Еду подавали отдельно в его камору. «Как собаке», — решил Саркис. Это было последним ударом.
И вот однажды старик, ничего не объясняя, простился с давно уже вышедшими замуж Катаринэ и Домной. Можно было подумать, что он собирается в дальнюю дорогу. Так оно и было… На другой день Саркис заперся в своей комнатке и больше оттуда не вышел. Когда взломали дверь, его нашли в луже крови. Он зарезался перочинным ножом. Рана была нанесена в живот ниже рёбер, и смерть наступала медленно и мучительно.
Единственной радостью в последние годы жизни Саркиса Абрамовича был внук, родившийся 1 февраля 1883 года.
В большущих карманах у сурового, седого «папи» (дедушки) всегда были припасены для внука сласти. Угрюмые затравленные глаза по-стариковски теплели, когда он присматривался к ребёнку.
И тот с любопытством тянулся к старику. Но растущей привязанности малыша и деда не было дано развиться…
Жизнь в доме после трагического ухода Саркиса не стала веселей. А маленького Женю вскоре отослали в Тифлис к бедным родственникам. По его годам пора было оставить занятия с домашней учительницей, пора садиться за школьную парту.
Дом опустел. Гнетущая тишина нависла во всех его углах. Младшим сёстрам Евгения строго-настрого было запрещено беспокоить отца, отвлекать его от священнодействия, когда он в полутёмном кабинете прикидывает на счетах растущие колонки рублей и копеек, множащихся от его операций. По распоряжению Богратиона Сергеевича несмелый смех и плач девочек ещё с колыбели подавлялся древним способом: надёжной соской с настоем мака.
Одна из сестёр Евгения Вахтангова на склоне лет жила у него в Москве. Сознание этой женщины навсегда было окутано тёмной пеленой. Она сохранила инфантильность души, выбитой на всю жизнь из реальной действительности. В её детстве бабки говорили: этого не должно быть, если мак дают младенцам «в меру», но меру определяли по-своему…
Прошло два года. За это время Женя в Тифлисе был принят в гимназию. Но житьё-бытьё мальчика у бедных родственников превратилось в безрадостную и бессмысленную службу. Его загрузили грязной работой по дому. Ни от кого он не видел ласки, ни в ком не встречал участия. Не прижился он и в холодных, казённых стенах гимназии. Среди одноклассников оставался чужаком. Внутренняя сосредоточенность мальчика понемногу переходила в замкнутость. Чувствительность — в отчуждение. Впечатлительность — в страдание. Он прослыл угрюмым маленьким нелюдимом, и от этого ещё больше хмурился и ещё острее его мучило одиночество. Наконец он так настойчиво запросился домой, что его вернули во Владикавказ…
При возвращении в родительский дом всегда волнуют знакомые голоса дорогих воспоминаний и то, о чём мечталось, принимается, хотя бы отчасти, за сущее.
Женя не был шумным подростком, он инстинктивно не любил громких излияний, улавливая в них нотку позы — она ему претила. Но в душе, как и каждый подросток, он с затаённой надеждой ждал человеческого согревающего общения.
Тем более жестоким стало разочарование. Оно не охладило скрытого пыла его сердца. Но после первых радостных минут возвращения домой сознание необратимых потерь становилось с каждым годом все более беспощадным.
Жизнь в семье превращалась в пытку страхом…
Вот ждут к обеду отца. Можно привыкнуть к чему угодно, даже к ежедневному испугу, как привыкают обедать в один и тот же час. Но само внушение трепета не становится от этого менее тягостным.
Уйти, избежать назначенной в этот час тихой казни нельзя. Обед — это обязательный для всех домочадцев обряд, когда семья встречается с Богратионом Сергеевичем, и все должны быть налицо.
Домочадцы то и дело поглядывают на циферблат. Проходят два томительных часа. Богратиона Сергеевича задержали неотложные заботы на фабрике.
Наконец с улицы врывается в кухню фабричная девушка. Запыхавшись, предупреждает, как с нею условлено:
— Хозяин идёт!
Кухарка, утомлённая долгим ожиданием у плиты, зло кричит горничной:
— Идёт!
Горничная, поправив наколку в волосах, бежит к Ольге Васильевне.
— Барин идёт!
Ольга Васильевна произносит негромко — так говорят о привычном, неизбежном несчастье:
— Отец идёт.
И машинально одёргивает на дочери платьице, смотрится в зеркало, поправляет причёску.
Вся семья выходит навстречу в столовую.
Богратион никогда не изменяет своим обычаям. За столом он молчит, и все должны молчать. Он не делает замечаний, не упрекает, но все чувствуют себя подавленными, как будто они непростительно виноваты в чём-то перед главой семьи, и этой их вины нельзя забыть, и ничего нельзя исправить.
Пройдёт много лет. Жизнь обернётся катастрофой для всех устоев, которые Богратион Сергеевич считает незыблемыми, она перевернёт до основания все в стране, в городе, в семье Вахтанговых… А сын его Евгений всегда будет с гневом, с презрением и тоской вспоминать, как нерушим был проклятый распорядок в этом доме. Здесь даже вещи имели своё постоянное и навсегда отведённое им место, и если бы хоть раз в детстве Женя увидел, что за столом что-нибудь изменилось — ну, хотя бы кувшин внезапно оказался не там, где обычно, или нарезанный хлеб был положен в хлебнице как-нибудь по-другому, — это значило бы, что в доме и в мире случилось что-то невероятное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
Всё, что происходило в доме, глубоко оскорбляло чувства Саркиса. Он умел быть любимым и умел горячо любить, этот гордый, дряхлеющий филин, заточенный в домашнюю клетку. А тут ни о какой любви не было и речи. И Ольга — существо бескрылое и безликое — не вызывала у Саркиса ничего, кроме брезгливого безразличия. К тому же она была русской. Женившись на ней, сын изменил дедовским заветам. Да и вообще засилье русского духа в доме стало во всём брать верх: и в пересудах о конкурентах, и в самом языке, и в одежде, и в приготовлении кушаний… Впрочем, демонстративное обрусение не помешало Богратиону Сергеевичу стать ктитором (церковным старостой) местной армяно-григорианской церкви. Зачем? Нет, религиозным он не был. Но церковная община нужна коммерческому человеку для деловых связей.
Саркис жил прошлым. Ломка патриархальных обычаев, вторгаясь в его неподвижный мир, наносила ему незаживающие раны.
С сыном Саркис был на ножах. И одиночество, от которого он бежал из Тифлиса, настигло его теперь ещё злее.
Баграт стал повторять родным и чужим, что его отец неотёсанный, выживший из ума «крро» — дикарь, мужлан, что он позорит семью.
Жизнь старика становилась все горше. Наконец его перестали пускать к общему столу. Еду подавали отдельно в его камору. «Как собаке», — решил Саркис. Это было последним ударом.
И вот однажды старик, ничего не объясняя, простился с давно уже вышедшими замуж Катаринэ и Домной. Можно было подумать, что он собирается в дальнюю дорогу. Так оно и было… На другой день Саркис заперся в своей комнатке и больше оттуда не вышел. Когда взломали дверь, его нашли в луже крови. Он зарезался перочинным ножом. Рана была нанесена в живот ниже рёбер, и смерть наступала медленно и мучительно.
Единственной радостью в последние годы жизни Саркиса Абрамовича был внук, родившийся 1 февраля 1883 года.
В большущих карманах у сурового, седого «папи» (дедушки) всегда были припасены для внука сласти. Угрюмые затравленные глаза по-стариковски теплели, когда он присматривался к ребёнку.
И тот с любопытством тянулся к старику. Но растущей привязанности малыша и деда не было дано развиться…
Жизнь в доме после трагического ухода Саркиса не стала веселей. А маленького Женю вскоре отослали в Тифлис к бедным родственникам. По его годам пора было оставить занятия с домашней учительницей, пора садиться за школьную парту.
Дом опустел. Гнетущая тишина нависла во всех его углах. Младшим сёстрам Евгения строго-настрого было запрещено беспокоить отца, отвлекать его от священнодействия, когда он в полутёмном кабинете прикидывает на счетах растущие колонки рублей и копеек, множащихся от его операций. По распоряжению Богратиона Сергеевича несмелый смех и плач девочек ещё с колыбели подавлялся древним способом: надёжной соской с настоем мака.
Одна из сестёр Евгения Вахтангова на склоне лет жила у него в Москве. Сознание этой женщины навсегда было окутано тёмной пеленой. Она сохранила инфантильность души, выбитой на всю жизнь из реальной действительности. В её детстве бабки говорили: этого не должно быть, если мак дают младенцам «в меру», но меру определяли по-своему…
Прошло два года. За это время Женя в Тифлисе был принят в гимназию. Но житьё-бытьё мальчика у бедных родственников превратилось в безрадостную и бессмысленную службу. Его загрузили грязной работой по дому. Ни от кого он не видел ласки, ни в ком не встречал участия. Не прижился он и в холодных, казённых стенах гимназии. Среди одноклассников оставался чужаком. Внутренняя сосредоточенность мальчика понемногу переходила в замкнутость. Чувствительность — в отчуждение. Впечатлительность — в страдание. Он прослыл угрюмым маленьким нелюдимом, и от этого ещё больше хмурился и ещё острее его мучило одиночество. Наконец он так настойчиво запросился домой, что его вернули во Владикавказ…
При возвращении в родительский дом всегда волнуют знакомые голоса дорогих воспоминаний и то, о чём мечталось, принимается, хотя бы отчасти, за сущее.
Женя не был шумным подростком, он инстинктивно не любил громких излияний, улавливая в них нотку позы — она ему претила. Но в душе, как и каждый подросток, он с затаённой надеждой ждал человеческого согревающего общения.
Тем более жестоким стало разочарование. Оно не охладило скрытого пыла его сердца. Но после первых радостных минут возвращения домой сознание необратимых потерь становилось с каждым годом все более беспощадным.
Жизнь в семье превращалась в пытку страхом…
Вот ждут к обеду отца. Можно привыкнуть к чему угодно, даже к ежедневному испугу, как привыкают обедать в один и тот же час. Но само внушение трепета не становится от этого менее тягостным.
Уйти, избежать назначенной в этот час тихой казни нельзя. Обед — это обязательный для всех домочадцев обряд, когда семья встречается с Богратионом Сергеевичем, и все должны быть налицо.
Домочадцы то и дело поглядывают на циферблат. Проходят два томительных часа. Богратиона Сергеевича задержали неотложные заботы на фабрике.
Наконец с улицы врывается в кухню фабричная девушка. Запыхавшись, предупреждает, как с нею условлено:
— Хозяин идёт!
Кухарка, утомлённая долгим ожиданием у плиты, зло кричит горничной:
— Идёт!
Горничная, поправив наколку в волосах, бежит к Ольге Васильевне.
— Барин идёт!
Ольга Васильевна произносит негромко — так говорят о привычном, неизбежном несчастье:
— Отец идёт.
И машинально одёргивает на дочери платьице, смотрится в зеркало, поправляет причёску.
Вся семья выходит навстречу в столовую.
Богратион никогда не изменяет своим обычаям. За столом он молчит, и все должны молчать. Он не делает замечаний, не упрекает, но все чувствуют себя подавленными, как будто они непростительно виноваты в чём-то перед главой семьи, и этой их вины нельзя забыть, и ничего нельзя исправить.
Пройдёт много лет. Жизнь обернётся катастрофой для всех устоев, которые Богратион Сергеевич считает незыблемыми, она перевернёт до основания все в стране, в городе, в семье Вахтанговых… А сын его Евгений всегда будет с гневом, с презрением и тоской вспоминать, как нерушим был проклятый распорядок в этом доме. Здесь даже вещи имели своё постоянное и навсегда отведённое им место, и если бы хоть раз в детстве Женя увидел, что за столом что-нибудь изменилось — ну, хотя бы кувшин внезапно оказался не там, где обычно, или нарезанный хлеб был положен в хлебнице как-нибудь по-другому, — это значило бы, что в доме и в мире случилось что-то невероятное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93