Вы знаете, они уже не раз просили меня уступить вас…
Голова гордой Адельмы, сидящей на ложе Калафа, склонилась. Она отвернулась. Плечи её задрожали от беззвучных рыданий.
— Поплачьте, поплачьте, может быть, легче станет! — безжалостно иронизирует Вахтангов и, отшвырнув ногой стоявший подле него стул, направляется к выходу.
Орочко, обливаясь слезами, вскочила и в полном отчаянии протянула к Вахтангову руки:
— Нет, нет, я буду, я хочу… Не уходите!
Вахтангов резко повернулся и указал тростью на Калафа — Завадского.
— Да не мне, не мне! Ему это говорите! — крикнул он. — Быстро! Ему! — он даже хлопнул плашмя тростью по рампе, к которой уже подбежал.
И у Орочко сквозь настоящие слезы вырвался горячий, бурный, полный мольбы и призыва к любви и к мести, полный грозного предостережения и вместе с тем разбуженной глубокой женственности трагический монолог, обращённый к Калафу:
В цепях презренных рабства пред тобой
Дочь хана хорасанского Адельма,
Рождённая для трона, а теперь
Несчастная, ничтожная служанка…
Студийцы слушали потрясённые… Так покоряют внезапно ворвавшиеся в школьные экзерсисы властные эмоциональные аккорды музыки, переносящей нас в совсем иной мир чувств и звуков, восходящей куда-то в духовной мощи бетховенских симфоний и вагнеровских героев… Вот о чём мечтал Вахтангов. Он хотел сплести воедино в «Турандот» трагедию и безоблачное веселье, площадную шутку, высокую лирику, юмор и пафос…
И ради этого на репетициях повторялось бесконечно вахтанговское: «Ещё раз! Ещё раз!..» Пробудив все силы темперамента молодых артистов, Вахтангов неизменно добивается, чтобы их самочувствие стало свободным, радостным, праздничным, творчески-вдохновенным, лёгким… чтобы таким оно в конце концов перелилось в души зрителей.
Таким, только таким должно стать настоящее искусство актёра! На всю жизнь запомнила Анна Орочко, как когда-то, ещё на крохотной сцене в Мансуровском переулке, в роли Франсуазы в драматической миниатюре Мопассана «В гавани» она горько рыдала и заставила плакать зрителей, а Вахтангов ворвался к ней за сцену, глубоко заглянул в её счастливые глаза, просиял и сказал:
— Вот теперь знаю: будешь актрисой!.. Актёр должен играть все, испытывая наслаждение, все: и горе, и слезы, и печаль, и радость, и отчаяние.
Репетиции Евгения Богратионовича начинаются обычно между десятью и двенадцатью часами вечера и длятся нередко до самого утра. Вахтангов делит свои ночи между «Гадибуком» и «Принцессой Турандот» — обе пьесы ставятся одновременно. Дни же его заняты в 1-й студии.
Больной, пересиливая боль, скрючившись, в дохе, он ведёт репетицию. Он требует от участников «Принцессы Турандот» фантазии, радости и заразительного веселья, такого веселья, чтобы горячей волной переплеснулось через рампу и захватило зрителей. И не только требует — он сам создаёт это искрящееся молодое вино жизни на сцене. А старшие ученики уже знают страшный приговор консилиума врачей — приговор, который скрывают и от остальной труппы и от самого Евгения Богратионовича: дни его сочтены, он уже больше не успеет поставить ни одного спектакля, не сыграет ни одной новой роли.
Вот он хватается рукой за бок. Боль искажает его лицо.
Но он не хочет, не хочет, чтобы кому-нибудь было неприятно на него смотреть. Он делает вид, что ему не плохо, что он только играет в болезнь. Он играет так же весело и театрально, как всё, что делается сегодня на репетиции его остроумной, солнечной «Турандот». Прижимает к боку бутылку с горячей водой, пьёт соду. Он делает над собой усилие, сбрасывает доху и выходит на подмостки показать актёрам мизансцену, движения, танец. Он движется так легко, словно у него никаких болей нет.
И, поняв волю своего учителя, его старшие ученики делают все, чтобы не создавать вокруг него паники и уныния. Они смотрят ему прямо в глаза и стараются быть непринуждёнными и весёлыми, шутить и улыбаться, наполнять театр музыкой, песенками, танцем, не затихающим ни на минуту движением.
У Евгения Богратионовича началось воспаление лёгких.
С 23 на 24 февраля, с головой, замотанной в мокрое полотенце, с температурой 39 градусов, он ведёт репетицию — общую и световую. Работа со светом затягивается далеко за полночь. От беспрерывного мигания болят глаза. Но Евгений Богратионович во что бы то ни стало хочет сегодня закончить: он должен собрать спектакль в одно целое. В четвёртом часу, когда актёры уже совершенно измучены, раздалась его команда:
— Ну, а теперь вся пьеса — от начала до конца.
Поднялись протесты. Евгений Богратионович
улыбнулся.
— Ничего, ничего, соберитесь.
Начали. Это было единственный раз, когда он видел свою «Турандот» всю подряд, в гриме и в костюмах.
Провожая студийцев домой, он шутил:
— Наши зрители, те, кто далеко живёт, уже собираются на спектакль, а мы ещё только снимаем гримы.
У него нет сил двинуться. Он звонит домой, чтобы его не ждали до утра, ложится в кабинете на диван.
Вахтангов, больной, одинокий, переживает страшные минуты. Он знает, что в театре он один. Никто его не услышит. Сцена с декорациями «Турандот» погружена в темноту. Горят только дежурные лампочки. На площадку недвижно легли косые чёрные тени. Спят в вышине переплёты колосников. Сливаясь с сумраком, молчат софиты, падуги, «сукна» — свидетели всего, чему отдал Вахтангов жизнь, немые друзья его гения… Молчат «китайские» лёгкие балкончики, витые колонны, фонари, занавеси ханского дворца… Завтра вернётся сюда волшебная жизнь, созданная фантазией Вахтангова…
Снова приступы боли. Евгений Богратионович начинает кричать. Его голос, его стоны разносятся по пустому театру.
С зимним рассветом Надежда Михайловна вышла навстречу по арбатским переулкам. Увидела извозчика. В санях лежал Вахтангов. Подъехали к подъезду. Евгений Богратионович опёрся на руку жены, поднялся и, еле передвигая ноги, двинулся к дверям.
Извозчик иронически протянул вслед:
— Э-эх, барин… Плохи твои дела.
А режиссёр, уже не вставая дома с постели, сочинял на другой день текст весёлых острот для исполнителей масок: заикающегося Тартальи, говорящего на «рязанском арго» Панталоне, иронического скептика Труффальдино, мрачноватого в своих шутках Бригеллы. Остроты безоблачны и искрятся юмором.
2
Он весь — дитя добра и света,
Он весь — свободы торжество!
А. Блок, «Ямбы»
27 февраля 1922 года в переполненном зале на Арбате под звуки весёлого праздничного марша четыре итальянские народные маски в шуточных ярких костюмах — Тарталья, Панталоне, Бригелла и Труффальдино — выходят перед занавесом, склоняются, приветствуя публику в почтительном поклоне, и звонко, дружно оповещают:
— Представление сказки Карло Гоцци «Принцесса Турандот» начинается!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
Голова гордой Адельмы, сидящей на ложе Калафа, склонилась. Она отвернулась. Плечи её задрожали от беззвучных рыданий.
— Поплачьте, поплачьте, может быть, легче станет! — безжалостно иронизирует Вахтангов и, отшвырнув ногой стоявший подле него стул, направляется к выходу.
Орочко, обливаясь слезами, вскочила и в полном отчаянии протянула к Вахтангову руки:
— Нет, нет, я буду, я хочу… Не уходите!
Вахтангов резко повернулся и указал тростью на Калафа — Завадского.
— Да не мне, не мне! Ему это говорите! — крикнул он. — Быстро! Ему! — он даже хлопнул плашмя тростью по рампе, к которой уже подбежал.
И у Орочко сквозь настоящие слезы вырвался горячий, бурный, полный мольбы и призыва к любви и к мести, полный грозного предостережения и вместе с тем разбуженной глубокой женственности трагический монолог, обращённый к Калафу:
В цепях презренных рабства пред тобой
Дочь хана хорасанского Адельма,
Рождённая для трона, а теперь
Несчастная, ничтожная служанка…
Студийцы слушали потрясённые… Так покоряют внезапно ворвавшиеся в школьные экзерсисы властные эмоциональные аккорды музыки, переносящей нас в совсем иной мир чувств и звуков, восходящей куда-то в духовной мощи бетховенских симфоний и вагнеровских героев… Вот о чём мечтал Вахтангов. Он хотел сплести воедино в «Турандот» трагедию и безоблачное веселье, площадную шутку, высокую лирику, юмор и пафос…
И ради этого на репетициях повторялось бесконечно вахтанговское: «Ещё раз! Ещё раз!..» Пробудив все силы темперамента молодых артистов, Вахтангов неизменно добивается, чтобы их самочувствие стало свободным, радостным, праздничным, творчески-вдохновенным, лёгким… чтобы таким оно в конце концов перелилось в души зрителей.
Таким, только таким должно стать настоящее искусство актёра! На всю жизнь запомнила Анна Орочко, как когда-то, ещё на крохотной сцене в Мансуровском переулке, в роли Франсуазы в драматической миниатюре Мопассана «В гавани» она горько рыдала и заставила плакать зрителей, а Вахтангов ворвался к ней за сцену, глубоко заглянул в её счастливые глаза, просиял и сказал:
— Вот теперь знаю: будешь актрисой!.. Актёр должен играть все, испытывая наслаждение, все: и горе, и слезы, и печаль, и радость, и отчаяние.
Репетиции Евгения Богратионовича начинаются обычно между десятью и двенадцатью часами вечера и длятся нередко до самого утра. Вахтангов делит свои ночи между «Гадибуком» и «Принцессой Турандот» — обе пьесы ставятся одновременно. Дни же его заняты в 1-й студии.
Больной, пересиливая боль, скрючившись, в дохе, он ведёт репетицию. Он требует от участников «Принцессы Турандот» фантазии, радости и заразительного веселья, такого веселья, чтобы горячей волной переплеснулось через рампу и захватило зрителей. И не только требует — он сам создаёт это искрящееся молодое вино жизни на сцене. А старшие ученики уже знают страшный приговор консилиума врачей — приговор, который скрывают и от остальной труппы и от самого Евгения Богратионовича: дни его сочтены, он уже больше не успеет поставить ни одного спектакля, не сыграет ни одной новой роли.
Вот он хватается рукой за бок. Боль искажает его лицо.
Но он не хочет, не хочет, чтобы кому-нибудь было неприятно на него смотреть. Он делает вид, что ему не плохо, что он только играет в болезнь. Он играет так же весело и театрально, как всё, что делается сегодня на репетиции его остроумной, солнечной «Турандот». Прижимает к боку бутылку с горячей водой, пьёт соду. Он делает над собой усилие, сбрасывает доху и выходит на подмостки показать актёрам мизансцену, движения, танец. Он движется так легко, словно у него никаких болей нет.
И, поняв волю своего учителя, его старшие ученики делают все, чтобы не создавать вокруг него паники и уныния. Они смотрят ему прямо в глаза и стараются быть непринуждёнными и весёлыми, шутить и улыбаться, наполнять театр музыкой, песенками, танцем, не затихающим ни на минуту движением.
У Евгения Богратионовича началось воспаление лёгких.
С 23 на 24 февраля, с головой, замотанной в мокрое полотенце, с температурой 39 градусов, он ведёт репетицию — общую и световую. Работа со светом затягивается далеко за полночь. От беспрерывного мигания болят глаза. Но Евгений Богратионович во что бы то ни стало хочет сегодня закончить: он должен собрать спектакль в одно целое. В четвёртом часу, когда актёры уже совершенно измучены, раздалась его команда:
— Ну, а теперь вся пьеса — от начала до конца.
Поднялись протесты. Евгений Богратионович
улыбнулся.
— Ничего, ничего, соберитесь.
Начали. Это было единственный раз, когда он видел свою «Турандот» всю подряд, в гриме и в костюмах.
Провожая студийцев домой, он шутил:
— Наши зрители, те, кто далеко живёт, уже собираются на спектакль, а мы ещё только снимаем гримы.
У него нет сил двинуться. Он звонит домой, чтобы его не ждали до утра, ложится в кабинете на диван.
Вахтангов, больной, одинокий, переживает страшные минуты. Он знает, что в театре он один. Никто его не услышит. Сцена с декорациями «Турандот» погружена в темноту. Горят только дежурные лампочки. На площадку недвижно легли косые чёрные тени. Спят в вышине переплёты колосников. Сливаясь с сумраком, молчат софиты, падуги, «сукна» — свидетели всего, чему отдал Вахтангов жизнь, немые друзья его гения… Молчат «китайские» лёгкие балкончики, витые колонны, фонари, занавеси ханского дворца… Завтра вернётся сюда волшебная жизнь, созданная фантазией Вахтангова…
Снова приступы боли. Евгений Богратионович начинает кричать. Его голос, его стоны разносятся по пустому театру.
С зимним рассветом Надежда Михайловна вышла навстречу по арбатским переулкам. Увидела извозчика. В санях лежал Вахтангов. Подъехали к подъезду. Евгений Богратионович опёрся на руку жены, поднялся и, еле передвигая ноги, двинулся к дверям.
Извозчик иронически протянул вслед:
— Э-эх, барин… Плохи твои дела.
А режиссёр, уже не вставая дома с постели, сочинял на другой день текст весёлых острот для исполнителей масок: заикающегося Тартальи, говорящего на «рязанском арго» Панталоне, иронического скептика Труффальдино, мрачноватого в своих шутках Бригеллы. Остроты безоблачны и искрятся юмором.
2
Он весь — дитя добра и света,
Он весь — свободы торжество!
А. Блок, «Ямбы»
27 февраля 1922 года в переполненном зале на Арбате под звуки весёлого праздничного марша четыре итальянские народные маски в шуточных ярких костюмах — Тарталья, Панталоне, Бригелла и Труффальдино — выходят перед занавесом, склоняются, приветствуя публику в почтительном поклоне, и звонко, дружно оповещают:
— Представление сказки Карло Гоцци «Принцесса Турандот» начинается!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93