Так вот, Хрущев рассказывал: когда мы зашли к нему в камеру, он вскочил со стула: товарищи, спасибо, спасибо вам, что пришли, наконец-то! Булганин подходит к нему: мы тебе не товарищи! — и настолько сильно ударил его в ухо что тот рухнул.
А тогда у нас с Хрущевым период начался, когда он такие доверительные вещи мне рассказывал, мы уже говорили открыто, громко, он знал мои настроения… Конечно, мы тогда не знали девяти десятых того, что потом вскрылось — что дело было не в Каменеве и Зиновьеве, не в Бухарине, а что истреблено СТОЛЬКО народа.
И вот тогда на съезде он спрашивает меня: поможете? Я говорю — помогу. То есть я тогда был для него… противовесом его прошлому — тому, что раньше всё, что говорил Сталин, Хрущев наиболее горячо поддерживал. Тогда, говорит, поехали!
И мы уехали со съезда. По стенограмме можно установить, что в этот и следующий день мы на заседаниях съезда не присутствовали. Я сидел в своем кабинете, он сидел в своем, причем никаких указаний он мне не дал. Он сказал: мы же с вами говорили, вы знаете всё, помогите и сделайте то, что нужно. И я решил два вопроса поднять: международный — в чем состояла неправильность сталинизма — и военный, поскольку всю войну я провел на фронте. Я думал о том, какой ценой мы победили, об этих двадцати миллионах погибших, — ведь Сталин называл семь миллионов вначале. Вот главным образом эти вопросы я и делал. И я Хрущеву лично передал эти куски. Я убежден, что нужно их искать или в архиве Хрущева, или в архиве XX съезда, или у Шуйского — в Общем отделе. Когда меня недавно в ИМЭЛ пригласили на чай, там спросили: ходят слухи, Дмитрий Трофимович, что Вы писали закрытый доклад. Я ответил: совершенно неправильно. Я не автор и не соавтор его. Это была целиком инициатива Хрущева.
Когда Хрущев стал читать доклад, я улавливал только некоторые абзацы, которые я сделал. Фразы, раздельчики… Ну, и по стилю если взять, то можно найти… Кто писал ему этот доклад, я до сих пор не знаю, говорят, Поспелов, но я сомневаюсь, потому что не найти более лютого сталиниста, для него Сталин был иконой.
А международные дела? Хрущев в тот период продолжал везде брать меня с собой, я ездил в Югославию с ним в составе партийно-правительственной делегации. Надо было восстанавливать с ними отношения. Это было доброе дело, потому что Сталин говорил: мне стоит только мизинцем пошевелить, и тьфу эта Югославия. А Хрущев захотел примирения. Сформирована была делегация, и я в том числе. Сам он говорил с Тито, и говорил правильно, а у меня все встречи были с Карделем, потому что Кардель считался идеологом, лидером еврокоммунизма. Готовился я тщательно к этим беседам, у меня есть целый том выписок, речей. Тогда Тито мне сказал: вы там с Карделем разберитесь во всех вопросах, а мы тут займемся другими делами.
Тито был неуступчив в том, что надо установить отношения полного равенства и невмешательства КПСС в их дела, покончить со сталинизмом, когда всё предписывалось и приказывалось. Тито шел только на это. Хрущев, когда начались беседы с Тито с глазу на глаз, говорил мне: никак не хочет он принять наше руководство, нашу руководящую роль в коммунистическом мире… Я сказал: Никита Сергеевич, не нужно нам претендовать на лидерство, когда пришли сюда примиряться, не нужно настаивать на лидерстве. Так мы с Карделем написали эту декларацию, которая и сейчас иногда вспоминается — о нормализации отношений.
Потом пригласил уже Хрущев Тито, он приехал в Москву, и за несколько дней до этого — а отношения с Хрущевым у меня тогда ещё не были испорчены — Хрущев сказал мне: приезжает Тито, а у нас Молотов министр иностранных дел, как же мы будем его принимать? Молотов работал вместе со Сталиным, который говорил, что только мизинцем шевельнуть — и нет Югославии, Молотов всё это поддерживал, проводил эту линию. Я предлагаю — надо освободить Молотова от этого дела и назначить Шепилова.
Так состоялось мое назначение. Но в отношении Тито у Хрущева было то же, что с Мао Цзэдуном. Та же эволюция: сначала примирение, добрый шаг, а потом опять: Тито оппортунист, реформист и так далее. Как при таком можно было с ним работать?
Так что возвращаясь к вопросу об антипартийной группе и о возврате к сталинизму — такова была реальная картина.
Но после пленума… тут уже стало нагромождаться всё. Хрущев, конечно, знал, что я к 37-му году никакого отношения не имел, ни к каким репрессиям, это составляло мой главный политический капитал — вот почему и появилась на свет эта формула: антипартийная группа в составе Молотова и проч., и примкнувшего к ним Шепилова.
Вот так я и стал «примкнувшим», то есть «беспринципным», это словечко Хрущев писал в обращении. А его прихвостни Сатюковы, Ильичевы, Федосеевы потом уже обвинили меня в том, что я-де посчитал расклад голосов, чтобы стать на сторону большинства, но просчитался.
Корр.: Так как же всё-таки это было?
Д. Шепилов: Кто-то позвонил и сказал, что сегодня будет заседание в четыре часа… Ну да, назначено было заседание Политбюро.
Корр.: То есть и тема, и само заседание были для вас полной неожиданностью?
Д. Шепилов: Не совсем так. Вопрос давно назрел, что нужно собраться и обсудить Хрущева. Кто назначал время, место и так далее, не знаю; когда я пришел, все были уже в сборе, только ещё не было Жукова. Ас Жуковым мы обычно сидели рядом, у нас с ним были очень близкие отношения, он резко был настроен против Хрущева. Поэтому когда «Огонек» вытаскивает портреты Хрущева с Жуковым, это пропаганда. Хрущев же в это время порочил армию, говоря: если бы майор стал свинарем, то тогда ему цены бы не было, раздули, мол, армию, для чего это нужно… Жуков возмущался, что Хрущев ничего не понимает.
И вот я пришел, смотрю, нет только Жукова (он через пару минут появился).
Хрущев начал было: я предлагаю…
Маленков: подожди, Никита Сергеевич. Товарищи, я предлагаю, прежде чем приступить к текущим вопросам, обсудить вопрос нарушения коллективности руководства товарищем Хрущевым. Дальше уже невозможно совершенно. А раз это так, я предлагаю: неудобно Хрущеву вести это заседание, я бы на его месте не председательствовал.
Хрущев встает и разводит руками: пожалуйста, пожалуйста! Он уже всё знал, конечно, Серов ему доложил.
Маленков: я предлагаю, чтобы председательствовал Булганин.
Булганин садится за председательский стол: товарищи, ну чего здесь — все факты вы знаете. Невыносимо. Мы идем к катастрофе. Всё стало решаться единолично. Мы вернулись в прежние времена.
Стали по цепочке выступать. Я выступил действительно резко. Начал я так: советский народ и наша партия заплатили большой кровью за культ личности. И вот прошло время, и мы снова оказались перед фактом нового, формирующегося культа. Хрущев надел валенки Сталина и начал в них топать, осваивать их, и так далее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112
А тогда у нас с Хрущевым период начался, когда он такие доверительные вещи мне рассказывал, мы уже говорили открыто, громко, он знал мои настроения… Конечно, мы тогда не знали девяти десятых того, что потом вскрылось — что дело было не в Каменеве и Зиновьеве, не в Бухарине, а что истреблено СТОЛЬКО народа.
И вот тогда на съезде он спрашивает меня: поможете? Я говорю — помогу. То есть я тогда был для него… противовесом его прошлому — тому, что раньше всё, что говорил Сталин, Хрущев наиболее горячо поддерживал. Тогда, говорит, поехали!
И мы уехали со съезда. По стенограмме можно установить, что в этот и следующий день мы на заседаниях съезда не присутствовали. Я сидел в своем кабинете, он сидел в своем, причем никаких указаний он мне не дал. Он сказал: мы же с вами говорили, вы знаете всё, помогите и сделайте то, что нужно. И я решил два вопроса поднять: международный — в чем состояла неправильность сталинизма — и военный, поскольку всю войну я провел на фронте. Я думал о том, какой ценой мы победили, об этих двадцати миллионах погибших, — ведь Сталин называл семь миллионов вначале. Вот главным образом эти вопросы я и делал. И я Хрущеву лично передал эти куски. Я убежден, что нужно их искать или в архиве Хрущева, или в архиве XX съезда, или у Шуйского — в Общем отделе. Когда меня недавно в ИМЭЛ пригласили на чай, там спросили: ходят слухи, Дмитрий Трофимович, что Вы писали закрытый доклад. Я ответил: совершенно неправильно. Я не автор и не соавтор его. Это была целиком инициатива Хрущева.
Когда Хрущев стал читать доклад, я улавливал только некоторые абзацы, которые я сделал. Фразы, раздельчики… Ну, и по стилю если взять, то можно найти… Кто писал ему этот доклад, я до сих пор не знаю, говорят, Поспелов, но я сомневаюсь, потому что не найти более лютого сталиниста, для него Сталин был иконой.
А международные дела? Хрущев в тот период продолжал везде брать меня с собой, я ездил в Югославию с ним в составе партийно-правительственной делегации. Надо было восстанавливать с ними отношения. Это было доброе дело, потому что Сталин говорил: мне стоит только мизинцем пошевелить, и тьфу эта Югославия. А Хрущев захотел примирения. Сформирована была делегация, и я в том числе. Сам он говорил с Тито, и говорил правильно, а у меня все встречи были с Карделем, потому что Кардель считался идеологом, лидером еврокоммунизма. Готовился я тщательно к этим беседам, у меня есть целый том выписок, речей. Тогда Тито мне сказал: вы там с Карделем разберитесь во всех вопросах, а мы тут займемся другими делами.
Тито был неуступчив в том, что надо установить отношения полного равенства и невмешательства КПСС в их дела, покончить со сталинизмом, когда всё предписывалось и приказывалось. Тито шел только на это. Хрущев, когда начались беседы с Тито с глазу на глаз, говорил мне: никак не хочет он принять наше руководство, нашу руководящую роль в коммунистическом мире… Я сказал: Никита Сергеевич, не нужно нам претендовать на лидерство, когда пришли сюда примиряться, не нужно настаивать на лидерстве. Так мы с Карделем написали эту декларацию, которая и сейчас иногда вспоминается — о нормализации отношений.
Потом пригласил уже Хрущев Тито, он приехал в Москву, и за несколько дней до этого — а отношения с Хрущевым у меня тогда ещё не были испорчены — Хрущев сказал мне: приезжает Тито, а у нас Молотов министр иностранных дел, как же мы будем его принимать? Молотов работал вместе со Сталиным, который говорил, что только мизинцем шевельнуть — и нет Югославии, Молотов всё это поддерживал, проводил эту линию. Я предлагаю — надо освободить Молотова от этого дела и назначить Шепилова.
Так состоялось мое назначение. Но в отношении Тито у Хрущева было то же, что с Мао Цзэдуном. Та же эволюция: сначала примирение, добрый шаг, а потом опять: Тито оппортунист, реформист и так далее. Как при таком можно было с ним работать?
Так что возвращаясь к вопросу об антипартийной группе и о возврате к сталинизму — такова была реальная картина.
Но после пленума… тут уже стало нагромождаться всё. Хрущев, конечно, знал, что я к 37-му году никакого отношения не имел, ни к каким репрессиям, это составляло мой главный политический капитал — вот почему и появилась на свет эта формула: антипартийная группа в составе Молотова и проч., и примкнувшего к ним Шепилова.
Вот так я и стал «примкнувшим», то есть «беспринципным», это словечко Хрущев писал в обращении. А его прихвостни Сатюковы, Ильичевы, Федосеевы потом уже обвинили меня в том, что я-де посчитал расклад голосов, чтобы стать на сторону большинства, но просчитался.
Корр.: Так как же всё-таки это было?
Д. Шепилов: Кто-то позвонил и сказал, что сегодня будет заседание в четыре часа… Ну да, назначено было заседание Политбюро.
Корр.: То есть и тема, и само заседание были для вас полной неожиданностью?
Д. Шепилов: Не совсем так. Вопрос давно назрел, что нужно собраться и обсудить Хрущева. Кто назначал время, место и так далее, не знаю; когда я пришел, все были уже в сборе, только ещё не было Жукова. Ас Жуковым мы обычно сидели рядом, у нас с ним были очень близкие отношения, он резко был настроен против Хрущева. Поэтому когда «Огонек» вытаскивает портреты Хрущева с Жуковым, это пропаганда. Хрущев же в это время порочил армию, говоря: если бы майор стал свинарем, то тогда ему цены бы не было, раздули, мол, армию, для чего это нужно… Жуков возмущался, что Хрущев ничего не понимает.
И вот я пришел, смотрю, нет только Жукова (он через пару минут появился).
Хрущев начал было: я предлагаю…
Маленков: подожди, Никита Сергеевич. Товарищи, я предлагаю, прежде чем приступить к текущим вопросам, обсудить вопрос нарушения коллективности руководства товарищем Хрущевым. Дальше уже невозможно совершенно. А раз это так, я предлагаю: неудобно Хрущеву вести это заседание, я бы на его месте не председательствовал.
Хрущев встает и разводит руками: пожалуйста, пожалуйста! Он уже всё знал, конечно, Серов ему доложил.
Маленков: я предлагаю, чтобы председательствовал Булганин.
Булганин садится за председательский стол: товарищи, ну чего здесь — все факты вы знаете. Невыносимо. Мы идем к катастрофе. Всё стало решаться единолично. Мы вернулись в прежние времена.
Стали по цепочке выступать. Я выступил действительно резко. Начал я так: советский народ и наша партия заплатили большой кровью за культ личности. И вот прошло время, и мы снова оказались перед фактом нового, формирующегося культа. Хрущев надел валенки Сталина и начал в них топать, осваивать их, и так далее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112