Он — знаток всех вопросов, он докладчик на пленумах и прочее по всем вопросам, промышленность ли, сельское ли хозяйство, международные дела, идеология — всё решает он. Причем неграмотно, неправильно.
Вот тут Хрущев бросил мне реплику: сколько лет вы учились? Я отвечаю: я очень дорого народу стоил. Я закончил десятилетку, четыре курса университета, аграрный институт…
Я ещё сказал, что полностью разделяю линию партии, у меня нет никаких расхождений с ней, но целый ряд мероприятий, вопросов, международных и внутренних, которые есть, — по ним я говорил с Никитой Сергеевичем, пытался убеждать, ничего не вышло, ничего не воспринимается, а дела идут всё хуже и хуже.
И я начал перебирать один вопрос за другим. Может быть, чересчур темпераментно.
Коснулся я ещё одной темы. Очень большую роль в этом деле Серов сыграл; это подлый, гнусный тип, один из заместителей Берии раньше — он стал председателем КГБ. И стал фаворитом у Хрущева. Мы в Китай — он с нами в Китай; в Китае он сидит где-нибудь в уголке, и вот Хрущев ему: Иван Александрович, что это такое — суп теплый; что, нельзя горячего борща, что ли? И Серов вприпрыжку идет улаживать… И это — преемник Дзержинского!
Он делал подлые дела, и на пленуме Булганин сказал: у меня в доме перекопали всё за одну ночь, пока меня не было, Серов провел везде свои провода. Булганина поддержали: и меня подслушивают, и меня!
И я об этом говорил. Упомянул Фурцеву. Дело в том, что Фурцева до этого ко мне бегала: что у нас делается, всё разваливается, всё гибнет. И когда приходила, то шептала: давайте отойдем! Подслушивают, закройте чем-нибудь телефон. А накануне заседания, за два дня, приходит бледная, возбужденная Фурцева и, видимо зная, что Хрущев обо всём уже осведомлен, говорит: я пришла вас предупредить, что если будет обсуждаться этот вопрос и вы позволите себе сказать, о чем мы с вами говорили, мы вас сотрем в лагерную пыль. …Кто мы? Я секретарь Московского комитета партии, МК мне подчиняется, мы вас сотрем. Я говорю: товарищ Фурцева, вы что говорите? Вы же сами ко мне приходили и жаловались на положение дел. «Ничего я к вам не приходила!»
Так вот, говорю я уже в своем выступлении на Политбюро, какое складывается дикое положение: два секретаря ЦК, Фурцева и я, никогда ни в каких оппозициях не были, ничего провокационного не делали — и мы не можем друг с другом поговорить! Тут Фурцева — с воплем: провокация! Вот, говорю, до чего дошло у нас дело с коллективностью руководства в партии.
Должен сказать, что, когда развернулись прения, ни один человек из высказывающихся, в том числе те, кого причисляли к антипартийной группе, ни один не предложил каких-нибудь репрессий против Хрущева, все говорили, что положение нетерпимое, надо Хрущева освободить от должности Первого секретаря и назначить министром сельского хозяйства, оставив в составе Политбюро. А потом, как оказалось, пока мы на заседании высказывались за снятие Хрущева и назначили на понедельник созвать пленум (а наше заседание было в четверг или пятницу)… так вот, параллельно серовские люди вызывали членов ЦК и запугивали, что сейчас начнутся аресты и репрессии… Основания исторические для такого рода запугиваний были, потому что Молотов и другие сообщники Сталина, конечно…
Ещё важный эпизод. Когда разгорелись эти прения, Жуков тоже выступил критически. А потом Жуков толкает меня локтем и показывает свою записку Булганину. Дословно она была такая: Николай Александрович, предлагаю на этом обсуждение вопроса закончить. Объявить Хрущеву за нарушение принципа коллективности руководства строгий выговор и пока всё оставить по-старому, а дальше посмотрим.
Корр.: Почему же это важно?
Д. Шепилов: А потому, что потом говорили, будто Жуков Хрущева спас, что он был за Хрущева, но всё было не так.
Когда дело закончилось и я был выведен из состава ЦК и всё прочее, как раз вижу Жукова. Говорю: Георгий Константинович, следующим будешь ты. Дело в том (мне об этом Микоян сказал), что Булганин — был он и остался счетоводом — эту записку Жукова показал Хрущеву, и тот простить такого не мог.
Что важно — совершенная неподготовленность всего этого дела. Это им было бы непростительно, если они что-то затевали. Никто не говорил, кто же будет вместо Хрущева. Ни один не высказывался на эту тему. Слухи потом пошли, что предполагали назначить Молотова — может быть, они где-то там об этом и говорили, но никакого предложения… видимо, всё было настолько неподготовлено, что вопроса такого не было. Это просто… знаешь, это был какой-то взрыв. Была ли группа антипартийная — не могу сказать, что нет. Я просто не знаю. Но Хрущев-то это знал; нельзя же быть до такой степени недобросовестным — он знал наши взаимоотношения с Молотовым и другими, мою роль в подготовке XX съезда, в том числе и его доклада.
Корр.: А Вы, выступая против Хрущева, допускали, что уход его мог означать возврат сталинизма?
Д. Шепилов: Никогда. Я даже не думал тогда — и это непростительно, за это мне нужно морду набить — я не думал: а кто же и что будет вместо Никиты? В этом была или наивность, или глупость: ставится вопрос — разобраться в грубых нарушениях коллективности руководства и во всех этих нелепых вещах, которые ведут к катастрофе, — и мне не думать, а кто же будет вместо Никиты? Но я слышал не от одного человека — может, они между собой и говорили, поскольку Булганин вроде бы собирал у себя Совет Министров, — что вообще. не надо иметь больше Генерального секретаря. Мог быть лидером Молотов, но я об этом не слышал.
А то, что будет возврат к сталинизму… здесь Хрущев постарался, чтобы этого не было, он тогда только начал восстановления, вытаскивания дел из архивов, люди стали возвращаться, живые, все рассказывали — в общем, уже к тому моменту все понимали, что прошлое не могло вернуться.
Но — после пленума началась пора репрессий. В какой-то момент уже стало так, что никакой разницы между тем, что делал Сталин и … впрочем, тот убивал, расстреливал и пыткам подвергал, а Хрущев снимал с должностей, порочил. Скажем, так он отправил Байбакова. Обозвал его публично в Колонном зале: это шепиловец активный. И его — в совнархоз.
Корр.: Почему всё же Хрущев больше всего обрушился именно на вас, а не на остальных выступавших на Политбюро и пленуме?
Д. Шепилов: Молотов, Каганович, Ворошилов — это всё-таки старые волки, работали долго при Сталине, они уже покрылись корой бюрократических порядков; я был человек неискушенный — пришел с фронта, привык решать всё независимо, и вот дважды или трижды у меня эмоции сыграли свою злую роль. Про себя я думал о Хрущеве: ведь это же Гришка Распутин. И эта мысль мне не давала покоя: советский Гришка Распутин появился. И вот эта эмоциональная сторона — причина того, что Хрущев сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112