самого «КрАЗа» и Петьки не было. Стоял только кран; яма, где была бомба, опустела.
— Он увез ее? — Я даже не подумал отвечать на вопрос Медоноскова.
— Увез… — проскрежетал зубами Медоносков. — Шалимов за ним погнался.
Минеры мне кое-как объяснили, что тут произошло, пока я выползал из ямы. Петька профессионально подкатил на «КрАЗе» к бомбе, ее аккуратно погрузили в кузов, где загодя была сделана «подушка» из просеянного песка. Медоносков со своим фонендоскопом решил еще раз прослушать бомбу. Вроде бы до этого она не тикала. Но то ли от легкой встряски при подъеме, то ли по какой другой причине «часики» вдруг пошли. На сколько оно, это тиканье, было рассчитано — трудно сказать. Могло рвануть через пять минут, а могло и через десять секунд. Медоносков заорал, чтоб все срочно садились на кран и катились подальше. Сам он тоже спрыгнул с самосвала и побежал прочь, будучи уверен, что никого у «КрАЗа» не осталось. Но тут «КрАЗ» сорвался с места и попер куда-то в сторону загородного шоссе, прямо через все «колдобины и буераки», как выразился Медоносков. А следом, высадив водителя из «уазки», за «КрАЗом» погнался Шалимов…
И тут, когда рассказ уже в основном закончился, все мы увидели коротко блеснувшую алым светом зарницу, отразившуюся в низких дождевых облаках… А затем пришел отдаленный гул, немного похожий на гром.
— До карьера он доехал… — сказал Медоносков с надеждой. Тут запищала его рация, висевшая в брезентовой сумочке на боку.
— Мед, Мед, как слышите? Прием, — вызывал Шалимов.
— Орел, слышу вас. — Медоносков нацепил гарнитуру на голову, и стало не слышно, что ему там говорит Шалимов. Но по тому, как опустились углы рта у капитана, мы поняли — все совсем плохо.
— Орел, вас понял, идем к вам. Конец связи. — Медоносков пихнул наушники с микрофоном в сумочку и отрывисто скомандовал. — За мной, бегом — марш!
Все толпой, безо всякого строя, кинулись за ним…
…Минут через пять, несколько раз едва не перевернувшись, «газон» домчал нас до карьера, где у въезда на серпантин стояла «уазка» с распахнутой дверцей, а на ее подножке сидел, надвинув капюшон плащ-накидки, мрачный Шалимов. Лица его мы, впрочем, не видели, только когда он затягивался, зловещий красноватый отблеск озарял пространство под капюшоном, выхватывая из тьмы часть подбородка и нос.
— Чего ты их привез? — спросил Шалимов каким-то странным голосом. — До трехсот метров разброс… Вон, видишь, даже сюда кусок кардана закинуло… А потом — оползень — вон там… Тонн двести песка съехало.
— Он спрыгнуть нигде не мог? — спросил капитан.
— Нет, не успел. Я сюда подъехал, когда он уже в полкилометре от меня был, на той стороне карьера. Машина шла управляемой, фары не метались даже за секунду до взрыва. Тут, внизу, рядышком — балки какие-то, экскаватор, он и решил подальше…
— Разрешите искать, товарищ подполковник? — спросил Медоносков так, будто бы не слышал ничего.
— Ищи… — махнул рукой Шалимов, а затем встал и резко, словно стряхивая с себя апатию, крикнул: — Отставить! Сейчас дождь, стенки карьера подмыло, темнота… Съедет на вас оползень, мне что, еще двадцать хоронить? В часть! Понял, капитан? И чтоб мне всех довез, чтоб скорость не выше сорока. Выполняйте!
Медоносков довольно громко матернулся, а потом приказал:
— К машине…
ПРОСТИ, ПЕТР!
Назавтра дождь кончился, совсем по-летнему пригрело солнце.
Мы искали Петьку, но так и не нашли. Нашли крупные и мелкие обломки «КрАЗа», несколько осколков бомбы, даже какие-то оплавленные детальки часового механизма… А его — нет. То ли он начисто исчез в пламени взрыва, то ли то, что от него осталось, похоронено под наползшей массой песка. Даже пуговицы от кителя или пряжки от ремня не обнаружили…
Я не плакал, нет, честное слово. Не потому, что я такой уж безжалостный, и не потому, что такой сильный духом. Просто я не верил, что он погиб. Я тогда вбил в свою дурную голову, что он вернулся в свое время, туда, в 1689 год. Вернулся, чтобы прожить до конца свою истинную жизнь, а не маяться здесь, в чужом веке, с непонятными, неискренними людьми, которые говорят одно, а делают другое, ни во что не веруют и живут вообще неизвестно для чего. Теперь я знаю, скорее всего эта красивая сказка помогла мне. Потому что хоронили мы не человека, а аккуратно заколоченный гроб, в который положили несколько лопат песка из карьера. И оркестр играл «Вы жертвою пали», и наш взвод дал холостой залп в воздух, а потом еще два… Но все это было НЕ ВСЕРЬЕЗ — ведь почести воздавались песку, а не человеку! А сам человек в это время там, в прошлом, просыпается и, захрустывая выпитое соленым огурцом, усмехается, тряся нечесаной гривой волос:
— Экой я сон видал, Лександра! Обомрешь, коли узнаешь!
— Ой, сказывай, мин херц, страсть как люблю сны слушать…
И начинает он ему рассказывать о наваждениях XX века, о самобеглой коляске, о махинах железных, коими тонны земли сворачивают и реки поболее Волги запрудами перегораживают…
Сколько раз я успокаивал себя этой сказкой — не счесть! Впрочем, чем дольше я живу, тем реже о ней вспоминаю. Более того, я уже перестал верить даже тому, чему сам был свидетелем. Я постепенно склоняюсь к версии, которую услышал от капитана — полковника Дроздова. Начинаю сомневаться, что в тот момент, когда установка пошла вразнос, никто не проник в подвал. Может быть, даже готов поверить, что Игорь Сергеевич — жулик и любитель сенсаций, который хотел прославиться таким образом. А знаете почему? Потому что сейчас, в славные годы «пересмотра исторических ценностей», меня слишком часто разочаровывают. Отчего-то множество людей вокруг стремятся меня убедить, что я — ничтожество и сам по себе, и по принадлежности к российскому народу… Меня уже почти убедили, что многомилионный народ был обманут кучкой пройдох и ловкачей, превратился в стадо баранов, поклоняющихся параноикам, и занялся бессмысленным самоистреблением… Со всех сторон сыплются требования: каяться, каяться, каяться! Я никого лично не застрелил, не повесил, не загнал в ГУЛАГ — какого хрена мне каяться? Я не воровал, не брал взяток, не давал их — и мне каяться? А если учесть, что те, кто убеждает меня — кайся! — в совсем недавнее время кричали «ура», били в ладоши, прославляли и «глубоко скорбили» — согласно сценарию, — то каяться мне совсем не хочется.
Нет, все-таки покаяться стоит. Может быть, и мне лично, Васе Лопухину, и всем. Много лет мы, как жители того городка, сваливали мусор в одно и то же место. Разбираться было недосуг, дескать, когда-нибудь вычистим… А в этой свалке лежала бомба. Тихая такая, пока ее не трогаешь — совсем безобидная. Не будь она завалена мусором, мы бы ее раньше убрали, а может быть, и взорвали прямо на месте, пока был пустырь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148
— Он увез ее? — Я даже не подумал отвечать на вопрос Медоноскова.
— Увез… — проскрежетал зубами Медоносков. — Шалимов за ним погнался.
Минеры мне кое-как объяснили, что тут произошло, пока я выползал из ямы. Петька профессионально подкатил на «КрАЗе» к бомбе, ее аккуратно погрузили в кузов, где загодя была сделана «подушка» из просеянного песка. Медоносков со своим фонендоскопом решил еще раз прослушать бомбу. Вроде бы до этого она не тикала. Но то ли от легкой встряски при подъеме, то ли по какой другой причине «часики» вдруг пошли. На сколько оно, это тиканье, было рассчитано — трудно сказать. Могло рвануть через пять минут, а могло и через десять секунд. Медоносков заорал, чтоб все срочно садились на кран и катились подальше. Сам он тоже спрыгнул с самосвала и побежал прочь, будучи уверен, что никого у «КрАЗа» не осталось. Но тут «КрАЗ» сорвался с места и попер куда-то в сторону загородного шоссе, прямо через все «колдобины и буераки», как выразился Медоносков. А следом, высадив водителя из «уазки», за «КрАЗом» погнался Шалимов…
И тут, когда рассказ уже в основном закончился, все мы увидели коротко блеснувшую алым светом зарницу, отразившуюся в низких дождевых облаках… А затем пришел отдаленный гул, немного похожий на гром.
— До карьера он доехал… — сказал Медоносков с надеждой. Тут запищала его рация, висевшая в брезентовой сумочке на боку.
— Мед, Мед, как слышите? Прием, — вызывал Шалимов.
— Орел, слышу вас. — Медоносков нацепил гарнитуру на голову, и стало не слышно, что ему там говорит Шалимов. Но по тому, как опустились углы рта у капитана, мы поняли — все совсем плохо.
— Орел, вас понял, идем к вам. Конец связи. — Медоносков пихнул наушники с микрофоном в сумочку и отрывисто скомандовал. — За мной, бегом — марш!
Все толпой, безо всякого строя, кинулись за ним…
…Минут через пять, несколько раз едва не перевернувшись, «газон» домчал нас до карьера, где у въезда на серпантин стояла «уазка» с распахнутой дверцей, а на ее подножке сидел, надвинув капюшон плащ-накидки, мрачный Шалимов. Лица его мы, впрочем, не видели, только когда он затягивался, зловещий красноватый отблеск озарял пространство под капюшоном, выхватывая из тьмы часть подбородка и нос.
— Чего ты их привез? — спросил Шалимов каким-то странным голосом. — До трехсот метров разброс… Вон, видишь, даже сюда кусок кардана закинуло… А потом — оползень — вон там… Тонн двести песка съехало.
— Он спрыгнуть нигде не мог? — спросил капитан.
— Нет, не успел. Я сюда подъехал, когда он уже в полкилометре от меня был, на той стороне карьера. Машина шла управляемой, фары не метались даже за секунду до взрыва. Тут, внизу, рядышком — балки какие-то, экскаватор, он и решил подальше…
— Разрешите искать, товарищ подполковник? — спросил Медоносков так, будто бы не слышал ничего.
— Ищи… — махнул рукой Шалимов, а затем встал и резко, словно стряхивая с себя апатию, крикнул: — Отставить! Сейчас дождь, стенки карьера подмыло, темнота… Съедет на вас оползень, мне что, еще двадцать хоронить? В часть! Понял, капитан? И чтоб мне всех довез, чтоб скорость не выше сорока. Выполняйте!
Медоносков довольно громко матернулся, а потом приказал:
— К машине…
ПРОСТИ, ПЕТР!
Назавтра дождь кончился, совсем по-летнему пригрело солнце.
Мы искали Петьку, но так и не нашли. Нашли крупные и мелкие обломки «КрАЗа», несколько осколков бомбы, даже какие-то оплавленные детальки часового механизма… А его — нет. То ли он начисто исчез в пламени взрыва, то ли то, что от него осталось, похоронено под наползшей массой песка. Даже пуговицы от кителя или пряжки от ремня не обнаружили…
Я не плакал, нет, честное слово. Не потому, что я такой уж безжалостный, и не потому, что такой сильный духом. Просто я не верил, что он погиб. Я тогда вбил в свою дурную голову, что он вернулся в свое время, туда, в 1689 год. Вернулся, чтобы прожить до конца свою истинную жизнь, а не маяться здесь, в чужом веке, с непонятными, неискренними людьми, которые говорят одно, а делают другое, ни во что не веруют и живут вообще неизвестно для чего. Теперь я знаю, скорее всего эта красивая сказка помогла мне. Потому что хоронили мы не человека, а аккуратно заколоченный гроб, в который положили несколько лопат песка из карьера. И оркестр играл «Вы жертвою пали», и наш взвод дал холостой залп в воздух, а потом еще два… Но все это было НЕ ВСЕРЬЕЗ — ведь почести воздавались песку, а не человеку! А сам человек в это время там, в прошлом, просыпается и, захрустывая выпитое соленым огурцом, усмехается, тряся нечесаной гривой волос:
— Экой я сон видал, Лександра! Обомрешь, коли узнаешь!
— Ой, сказывай, мин херц, страсть как люблю сны слушать…
И начинает он ему рассказывать о наваждениях XX века, о самобеглой коляске, о махинах железных, коими тонны земли сворачивают и реки поболее Волги запрудами перегораживают…
Сколько раз я успокаивал себя этой сказкой — не счесть! Впрочем, чем дольше я живу, тем реже о ней вспоминаю. Более того, я уже перестал верить даже тому, чему сам был свидетелем. Я постепенно склоняюсь к версии, которую услышал от капитана — полковника Дроздова. Начинаю сомневаться, что в тот момент, когда установка пошла вразнос, никто не проник в подвал. Может быть, даже готов поверить, что Игорь Сергеевич — жулик и любитель сенсаций, который хотел прославиться таким образом. А знаете почему? Потому что сейчас, в славные годы «пересмотра исторических ценностей», меня слишком часто разочаровывают. Отчего-то множество людей вокруг стремятся меня убедить, что я — ничтожество и сам по себе, и по принадлежности к российскому народу… Меня уже почти убедили, что многомилионный народ был обманут кучкой пройдох и ловкачей, превратился в стадо баранов, поклоняющихся параноикам, и занялся бессмысленным самоистреблением… Со всех сторон сыплются требования: каяться, каяться, каяться! Я никого лично не застрелил, не повесил, не загнал в ГУЛАГ — какого хрена мне каяться? Я не воровал, не брал взяток, не давал их — и мне каяться? А если учесть, что те, кто убеждает меня — кайся! — в совсем недавнее время кричали «ура», били в ладоши, прославляли и «глубоко скорбили» — согласно сценарию, — то каяться мне совсем не хочется.
Нет, все-таки покаяться стоит. Может быть, и мне лично, Васе Лопухину, и всем. Много лет мы, как жители того городка, сваливали мусор в одно и то же место. Разбираться было недосуг, дескать, когда-нибудь вычистим… А в этой свалке лежала бомба. Тихая такая, пока ее не трогаешь — совсем безобидная. Не будь она завалена мусором, мы бы ее раньше убрали, а может быть, и взорвали прямо на месте, пока был пустырь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148