«Проф. Сокольский Б.Л.» На лестничной площадке стандартной московской многоэтажки среди обшарпанных либо глухих цельнометаллических дверей с глазницами-перископами это старорежимное украшение выглядело неуместным. Как чеховское пенсне на морковном носу жэковского слесаря-сантехника. Профессорская табличка обязана была украшать огромную дверь в каком-нибудь дореволюционном особняке на Тверской, причем вместо стандартного электрозвонка там должна была присутствовать серебристая цепочка колокольчика. Дерни за веревочку — дверь и откроется… Увы и ах.
Вздохнув, я вернулся к реальности и придавил указательным пальцем обычную пластмассовую кнопку. Самого звонка я не услышал, однако за дверью немедленно залаяла собака, послышалось хлопанье шлепанцев и бормотанье «Сейчас, сейчас…» Затем дверь приоткрылась, и в щель просунулись сразу две головы: гладкая — любопытной таксы и кудлатая — самого хозяина.
— Борис Львович… — начал было я.
— Да-да, проходите, — не дал мне договорить кудлатый Борис Львович. — Я вас заждался.
Недоумевая, я вошел в профессорскую квартиру, миновал узкий коридорчик, заставленный какими-то коробками, и очутился в большой комнате. Комнате, тоже заставленной странной мебелью — видимо, старинной и дорогой, но в стандартной городской квартире — неудобной и нелепой. Любопытная такса сопроводила меня, гостеприимно гавкнула и улеглась на потертый пуфик у самого порога. Хозяин же, бестолково пометавшись по квартире, залез в один шкаф, потом в другой, получил по лбу внезапно открывшейся дверцей третьего, ругнулся, а потом радостно сказал: «Ага!» Очевидно, нашел.
— Вот, возьмите, — с этими словами он сунул мне прямо в руки толстенную папку, перевязанную шпагатом. — Симочка говорила, что вы там сами разберетесь. Тем более что все разложено по циклам. Отдельно — евангельский, отдельно — орлы и черепахи, отдельно — рыбы и насекомые, а интимная лирика — в самом низу.
Я принял папку — отчасти машинально, отчасти следуя принципу «дают — бери», но все-таки счел нужным сообщить:
— Тут какое-то недоразумение…
— Вы разве не из журнала «Юность»? — в свою очередь удивился профессор. — Симочка мне точно сказала, что придут из отдела поэзии за новой подборкой для номера…
— Я совсем из другого отдела, — скромно объяснил я, демонстрируя свое служебное удостоверение профессору. — И у меня всего пара вопросов.
Борис Львович вцепился в мою минбезовскую красную книжечку и стал ее рассматривать с живейшим интересом. Я же вгляделся, наконец, в лицо доктора наук Сокольского и почувствовал, что обалдеваю.
— Вы Сокольский? — на всякий случай переспросил я кудлатого хозяина. — Борис Львович?
— Ну, а кто же еще? — пробормотал профессор, продолжая вертеть в руках мои служебные корочки, словно не видел никогда ничего подобного.
Физику-атомщику Сокольскому должно было быть восемьдесят четыре года, этому же было раза в два меньше, то есть немногим за сорок. Кто-то определенно сошел с ума. Или я, или компьютерный банк данных.
— Вы — физик, доктор наук? Работали с Курчатовым? — уцепился я за последнюю соломинку. Если хозяин скажет да, стало быть, — свихнулся я. К счастью, самого худшего не произошло.
— Так вы к деду? — сообразил кудлатый. — Ну просто мистика какая-то!
Он загадочно улыбнулся, а я, наоборот, насторожился. В мистику я не верю. Верю в здравый смысл и еще в то, что плохих людей на свете почти столько же, сколько и хороших. Хотя у немного поменьше.
— В каком это смысле? — деловито осведомился я.
— Видите ли, господин Лаптев, — Сокольский-внук наконец-то вернул мое удостоверение, и я увидел, что улыбка на его лице всего лишь печальная, а никакая не загадочная, — мой дед всю жизнь боялся, что за ним придут. Сперва — из ГПУ, потом — из НКВД, потом — из МГБ и так далее. И вот за ним в конце концов пришли из Министерства безопасности, а дед-то уже — тю-тю. Уже не достанете.
— Когда? — быстро спросил я.
— Полтора месяца назад, — пожал плечами кудлатый внук. — Инсульт. Дед почти не мучился, не успел.
Я припомнил пессимистические прогнозы Филикова. Дядя Саша как в воду глядел. Остается выяснить только насчет фотографии. Я вытащил свою улику из внутреннего кармана и издали показал Сокольскому-младшему.
— Я пришел вовсе не за вашим дедом, — уточнил я, — а за его советом. Но, может быть, хотя бы вы припомните этот снимок? Или есть какие-то альбомы… архивы?… — В двух словах я объяснил, что мне, собственно, надо.
Сокольский изучил обрывок и отрицательно помотал головой:
— Нет, такой у деда не было. Я как раз в прошлом месяце разбирал его бумаги для Политехнического музея и просмотрел все. Нет. Борис Львович не любил фотографироваться и вообще презирал искусство фотографии. Да и с Курчатовым… Я так понял, вас и Курчатов интересует?
— В каком-то смысле, — не стал возражать я.
— Да и с Курчатовым, — продолжил внук, — дед мой работал всего ничего, потом его перевели и… Короче говоря, ничем, увы, не могу вам помочь. Скорее всего, деда вовсе не было на этом снимке.
Минус один, скорбно подумал я, про себя нехорошо помянув куликовский склероз. Если так и дальше пойдет, я останусь на бобах со всеми своими версиями и догадками.
— Простите, Борис Львович, — сказал я, — но, быть может, вы плохо смотрели? Может быть, такой снимок все-таки завалялся в дедовских бумагах? Если вы позволите, я все же хотел бы взглянуть на эти бумаги. Или они уже в музее?
— К сожалению, это невозможно, — произнес самый младший Борис Львович. — Последней волей деда была просьба передать все в Политехнический. И если по каким-то причинам передать не удастся, все эти бумаги надлежало сжечь, как не представляющие никакой исторической ценности. Дедушка, знаете ли, был большим педантом.
— Политехнический отказался? — немедленно понял я.
— Вот именно, — развел руками новый хозяин квартиры. — Они сказали, что у них и так нет помещений и фонды ломятся от экспонатов. А Сокольский — все-таки не Курчатов. Так что бывайте здоровы!
— Сожгли? — догадался я.
— Пришлось, — кивнул внук. — Как и было завещано. Может быть, я и зря это делал… Но дед успел взять с меня слово…
Ясно, подумал я. Внук — человек чести. Все пересмотрел, а потом честно спалил. Выполнил, значит, последнюю волю.
— А вы сами тоже физик? — полюбопытствовал я.
— Ну что вы! — развел руками внук. — К физике меня никогда не тянуло. Я — визажист.
— Это что-то, связанное с цветами? — деликатно осведомился я, рискуя ненароком выявить опять свою гэбэшную дурь.
— Это что-то, связанное с лицом, — вежливо снизошел к моей глупости Борис Львович-внук. — Наука или искусство, как вам будет угодно. Нет ничего более поддающегося трансформации, чем человеческий облик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
Вздохнув, я вернулся к реальности и придавил указательным пальцем обычную пластмассовую кнопку. Самого звонка я не услышал, однако за дверью немедленно залаяла собака, послышалось хлопанье шлепанцев и бормотанье «Сейчас, сейчас…» Затем дверь приоткрылась, и в щель просунулись сразу две головы: гладкая — любопытной таксы и кудлатая — самого хозяина.
— Борис Львович… — начал было я.
— Да-да, проходите, — не дал мне договорить кудлатый Борис Львович. — Я вас заждался.
Недоумевая, я вошел в профессорскую квартиру, миновал узкий коридорчик, заставленный какими-то коробками, и очутился в большой комнате. Комнате, тоже заставленной странной мебелью — видимо, старинной и дорогой, но в стандартной городской квартире — неудобной и нелепой. Любопытная такса сопроводила меня, гостеприимно гавкнула и улеглась на потертый пуфик у самого порога. Хозяин же, бестолково пометавшись по квартире, залез в один шкаф, потом в другой, получил по лбу внезапно открывшейся дверцей третьего, ругнулся, а потом радостно сказал: «Ага!» Очевидно, нашел.
— Вот, возьмите, — с этими словами он сунул мне прямо в руки толстенную папку, перевязанную шпагатом. — Симочка говорила, что вы там сами разберетесь. Тем более что все разложено по циклам. Отдельно — евангельский, отдельно — орлы и черепахи, отдельно — рыбы и насекомые, а интимная лирика — в самом низу.
Я принял папку — отчасти машинально, отчасти следуя принципу «дают — бери», но все-таки счел нужным сообщить:
— Тут какое-то недоразумение…
— Вы разве не из журнала «Юность»? — в свою очередь удивился профессор. — Симочка мне точно сказала, что придут из отдела поэзии за новой подборкой для номера…
— Я совсем из другого отдела, — скромно объяснил я, демонстрируя свое служебное удостоверение профессору. — И у меня всего пара вопросов.
Борис Львович вцепился в мою минбезовскую красную книжечку и стал ее рассматривать с живейшим интересом. Я же вгляделся, наконец, в лицо доктора наук Сокольского и почувствовал, что обалдеваю.
— Вы Сокольский? — на всякий случай переспросил я кудлатого хозяина. — Борис Львович?
— Ну, а кто же еще? — пробормотал профессор, продолжая вертеть в руках мои служебные корочки, словно не видел никогда ничего подобного.
Физику-атомщику Сокольскому должно было быть восемьдесят четыре года, этому же было раза в два меньше, то есть немногим за сорок. Кто-то определенно сошел с ума. Или я, или компьютерный банк данных.
— Вы — физик, доктор наук? Работали с Курчатовым? — уцепился я за последнюю соломинку. Если хозяин скажет да, стало быть, — свихнулся я. К счастью, самого худшего не произошло.
— Так вы к деду? — сообразил кудлатый. — Ну просто мистика какая-то!
Он загадочно улыбнулся, а я, наоборот, насторожился. В мистику я не верю. Верю в здравый смысл и еще в то, что плохих людей на свете почти столько же, сколько и хороших. Хотя у немного поменьше.
— В каком это смысле? — деловито осведомился я.
— Видите ли, господин Лаптев, — Сокольский-внук наконец-то вернул мое удостоверение, и я увидел, что улыбка на его лице всего лишь печальная, а никакая не загадочная, — мой дед всю жизнь боялся, что за ним придут. Сперва — из ГПУ, потом — из НКВД, потом — из МГБ и так далее. И вот за ним в конце концов пришли из Министерства безопасности, а дед-то уже — тю-тю. Уже не достанете.
— Когда? — быстро спросил я.
— Полтора месяца назад, — пожал плечами кудлатый внук. — Инсульт. Дед почти не мучился, не успел.
Я припомнил пессимистические прогнозы Филикова. Дядя Саша как в воду глядел. Остается выяснить только насчет фотографии. Я вытащил свою улику из внутреннего кармана и издали показал Сокольскому-младшему.
— Я пришел вовсе не за вашим дедом, — уточнил я, — а за его советом. Но, может быть, хотя бы вы припомните этот снимок? Или есть какие-то альбомы… архивы?… — В двух словах я объяснил, что мне, собственно, надо.
Сокольский изучил обрывок и отрицательно помотал головой:
— Нет, такой у деда не было. Я как раз в прошлом месяце разбирал его бумаги для Политехнического музея и просмотрел все. Нет. Борис Львович не любил фотографироваться и вообще презирал искусство фотографии. Да и с Курчатовым… Я так понял, вас и Курчатов интересует?
— В каком-то смысле, — не стал возражать я.
— Да и с Курчатовым, — продолжил внук, — дед мой работал всего ничего, потом его перевели и… Короче говоря, ничем, увы, не могу вам помочь. Скорее всего, деда вовсе не было на этом снимке.
Минус один, скорбно подумал я, про себя нехорошо помянув куликовский склероз. Если так и дальше пойдет, я останусь на бобах со всеми своими версиями и догадками.
— Простите, Борис Львович, — сказал я, — но, быть может, вы плохо смотрели? Может быть, такой снимок все-таки завалялся в дедовских бумагах? Если вы позволите, я все же хотел бы взглянуть на эти бумаги. Или они уже в музее?
— К сожалению, это невозможно, — произнес самый младший Борис Львович. — Последней волей деда была просьба передать все в Политехнический. И если по каким-то причинам передать не удастся, все эти бумаги надлежало сжечь, как не представляющие никакой исторической ценности. Дедушка, знаете ли, был большим педантом.
— Политехнический отказался? — немедленно понял я.
— Вот именно, — развел руками новый хозяин квартиры. — Они сказали, что у них и так нет помещений и фонды ломятся от экспонатов. А Сокольский — все-таки не Курчатов. Так что бывайте здоровы!
— Сожгли? — догадался я.
— Пришлось, — кивнул внук. — Как и было завещано. Может быть, я и зря это делал… Но дед успел взять с меня слово…
Ясно, подумал я. Внук — человек чести. Все пересмотрел, а потом честно спалил. Выполнил, значит, последнюю волю.
— А вы сами тоже физик? — полюбопытствовал я.
— Ну что вы! — развел руками внук. — К физике меня никогда не тянуло. Я — визажист.
— Это что-то, связанное с цветами? — деликатно осведомился я, рискуя ненароком выявить опять свою гэбэшную дурь.
— Это что-то, связанное с лицом, — вежливо снизошел к моей глупости Борис Львович-внук. — Наука или искусство, как вам будет угодно. Нет ничего более поддающегося трансформации, чем человеческий облик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103