— Ладно, иди же за кипятком, кому говорю. Варенье сегодня отличное, сладкое, но от него пить еще больше хочется.
— Уже иду, — покладисто ответила Нина Петровна и, бросив напоследок недобрый взгляд на гостя, ушла в дом.
Заскрипела лестница, а затем человек с портфельчиком объявился уже на веранде. Квадратный телохранитель остался стоять внизу, бдительно озираясь по сторонам, как будто и впрямь боялся, что какой-нибудь злоумышленник сумеет прорвать двойное кольцо охраны. Сам гость Никиты Сергеевича шаркающей походкой проследовал к столу. При каждом шаге новенькая резина подошв издавала легкий визжащий звук.
— Привет, Никита Сергеевич, — поздоровался гость с хозяином дачи. — Сесть-то пригласишь?
— Привет, Михаил Андреич, — лениво произнес Хрущев. — Хочешь сесть — садись. Мебель на даче казенная, на каждом стуле, видишь, инвентарный номер. Поэтому стульям тут ты полный хозяин. Выбирай любой.
Между тем выбирать было не из чего. Кроме старого плетеного кресла, которое занимал сам Никита Сергеевич, у стола стоял одинокий колченогий табурет. Гость неприязненно покосился на табурет, но вслух ничего не сказал. А просто сел, поджав ноги, и взгромоздил портфельчик себе на колени. Из дома вышла на веранду Нина Петровна, поставила перед мужем дымящуюся чашку с крапинками, а перед гостем — стакан в сереньком алюминиевом подстаканнике, в каких обычно подают чай в пассажирских поездах. После чего, не проронив ни слова, гордо удалилась.
— Что это Нина твоя со мной не здоровается? — с деланным удивлением сказал гость. Голос его за прошедшие годы тоже ничуть не изменился: как был невыразительно-скрипучим, так и остался.
— Разве? — с не менее фальшивым удивлением проговорил хозяин. — Это ты просто не расслышал, Михаил Андреич. Здоровалась она с тобой. Глуховат ты стал к старости, на пенсию пора.
Хрущев с удовольствием отпил из чашки, потом, подумав, запустил чайную ложку прямо в банку с вареньем, съел, снова глотнул чая.
— Да ты пей чай-то, — словно спохватившись, добавил он. — Или у тебя свой, как обычно?
— Угадал, — скрипуче произнес гость, достал из портфельчика облезлый термос, отвинтил пластмассовую крышку, вытащил пробку. В воздухе запахло не чаем, а какой-то химической дрянью с больничным запахом. Хрущев сморщился.
— Ну и гадость! — буркнул он.
— Мочегонное, — важно объяснил человек в галошах. — Вот уже второй год пью чай с физалисом, очень хорошо помогает. — Он налил себе немного в пластмассовую крышечку, выпил, закупорил свой термос пробкой и приладил крышечку обратно.
— Мочегонное? — задумчиво переспросил Хрущев. — Кстати, а каким ветром тебя ко мне занесло? Не мочу же гнать ты ко мне приехал.
Гость скрипуче захихикал:
— Скажешь тоже! Да почему бы мне просто так к тебе не заехать, по старой памяти? Или не может Суслов к старому другу Никите в гости завернуть?
— Не может, — спокойно возразил Хрущев. — И ты мне никакой не друг, Михаил Андреич. Помнишь, что Воронов мне сказал в шестьдесят четвертом на пленуме? У вас тут нет друзей! И прав был, паскуда. Поэтому не крути мне. Нет дела — проваливай, а есть — выкладывай. Через полчаса фильм хороший по телевизору, и я по твоей милости не желаю его пропускать.
Гость испытующе взглянул на посуровевшее лицо хозяина дачи.
— Как хочешь, — сухо проскрипел он. — Хочешь о деле — значит, будет тебе и дело.
Суслов открыл свой портфелишко, засунул туда термос и, покопавшись, извлек из другого отделения толстую книгу в глянцевой суперобложке и какую-то тощую папку. Книга называлась не по-русски — «Khrushev Remembers» и была заложена где-то на середине светло-сиреневым листком бумаги, какой обычно пользуются цековские референты. Обложку книги украшала фотография лысого мужчины одутловатого вида со звездой Героя Социалистического Труда, косо висящей на лацкане черного пиджака.
— Нехорошо получается, Никита Сергеевич! — гость строго поднял костлявый палец. — Совсем скверно, не по-советски.
— Нехорошо, согласен, — печально закивал в ответ Хрущев. — Более гадской фотографии трудно было придумать. И ведь есть у меня неплохие портреты! Генри Шапиро из ЮПИ подарил мне отличную карточку. Да и приятель мой, фотограф, Кримерман по фамилии, тоже нащелкал полно хороших снимков… Так нет, эти идеологические диверсанты сделали из меня урода, ни дна им, ни покрышки.
При словах Шапиро и Кримерман чувствительный Суслов болезненно поморщился;
— Я не о фотографии толкую, — раздраженно скрипнул он, — я обо всей твоей книге! Как она оказалась на Западе?
Хрущев пожал плечами:
— Я же тебе говорю — идеологическая диверсия. Я тут диктовал кое-что на магнитофон для памяти. Потом хватился, а некоторых пленок-то и нет! Кто-нибудь залез с улицы и увел. Враги, что ты тут скажешь.
Гость бросил пристальный взгляд на высокий каменный забор, окружавший дачу, однако возражать не стал, а просто уточнил:
— Стало быть, диктовал все-таки ты, верно?
— Я, — легко согласился Хрущев. — Пока еще память есть, хотел внукам своим оставить воспоминания. Это ведь не запрещено, товарищ Суслов? А, Михаил Андреич?
— Не запрещено, — со вздохом проскрипел Суслов. — Да только вот память тебя, Никита Сергеич, подводит иногда. — Он раскрыл книжку и заглянул в сиреневую бумажку. — Ты вот, допустим, написал…
— Рассказал, — немедленно поправил гостя Хрущев. — Рассказал на магнитофон. К выходу книжки я ведь отношения не имею?
— Пусть так, рассказал, — с непонятной покладистостью продолжил Суслов. — У тебя вышло, будто врага народа Берию расстреляли сразу же в день ареста.
— А как же иначе? — поднял брови Хрущев.
— Да вот так же иначе, — ехидно скрипнул гость, — когда перед расстрелом враг народа Берия успел сутки отсидеть на гауптвахте МВО, в особом карцере.
— Не знаю, — развел руками Хрущев. — Ну, может, генералы что напутали. Или, допустим, поторопились. Нам доложили заранее, а приговор привели в исполнение на другой день. Спешка, обычное дело…
Суслов раздвинул тонкие губы в язвительной улыбке.
— У тебя, оказывается, не только с памятью нелады, но и со зрением, и со слухом, — промолвил он. — Ты ведь лично беседовал с Берией в тот самый день, когда, если верить твоим мемуарам, подлеца уже шлепнули. Или ты с покойником общался? И насчет бомбы атомной тебе рассказывал тоже покойник?
Хрущев отодвинул от себя чашку с недопитым чаем так резко, что ложечка пронзительно задребезжала о стекло.
— Правильно я, значит, Москаленке маршала не дал! — с сердцем сказал он. — Трепло армейское, стукач паршивый, сволочь. Летчик, называется. Тьфу! Обещал ведь…
Суслов радостно захихикал. Смех его был еще более неприятен на слух, чем взвизги резиновых галошных подошв о пол или дребезжание ложечки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
— Уже иду, — покладисто ответила Нина Петровна и, бросив напоследок недобрый взгляд на гостя, ушла в дом.
Заскрипела лестница, а затем человек с портфельчиком объявился уже на веранде. Квадратный телохранитель остался стоять внизу, бдительно озираясь по сторонам, как будто и впрямь боялся, что какой-нибудь злоумышленник сумеет прорвать двойное кольцо охраны. Сам гость Никиты Сергеевича шаркающей походкой проследовал к столу. При каждом шаге новенькая резина подошв издавала легкий визжащий звук.
— Привет, Никита Сергеевич, — поздоровался гость с хозяином дачи. — Сесть-то пригласишь?
— Привет, Михаил Андреич, — лениво произнес Хрущев. — Хочешь сесть — садись. Мебель на даче казенная, на каждом стуле, видишь, инвентарный номер. Поэтому стульям тут ты полный хозяин. Выбирай любой.
Между тем выбирать было не из чего. Кроме старого плетеного кресла, которое занимал сам Никита Сергеевич, у стола стоял одинокий колченогий табурет. Гость неприязненно покосился на табурет, но вслух ничего не сказал. А просто сел, поджав ноги, и взгромоздил портфельчик себе на колени. Из дома вышла на веранду Нина Петровна, поставила перед мужем дымящуюся чашку с крапинками, а перед гостем — стакан в сереньком алюминиевом подстаканнике, в каких обычно подают чай в пассажирских поездах. После чего, не проронив ни слова, гордо удалилась.
— Что это Нина твоя со мной не здоровается? — с деланным удивлением сказал гость. Голос его за прошедшие годы тоже ничуть не изменился: как был невыразительно-скрипучим, так и остался.
— Разве? — с не менее фальшивым удивлением проговорил хозяин. — Это ты просто не расслышал, Михаил Андреич. Здоровалась она с тобой. Глуховат ты стал к старости, на пенсию пора.
Хрущев с удовольствием отпил из чашки, потом, подумав, запустил чайную ложку прямо в банку с вареньем, съел, снова глотнул чая.
— Да ты пей чай-то, — словно спохватившись, добавил он. — Или у тебя свой, как обычно?
— Угадал, — скрипуче произнес гость, достал из портфельчика облезлый термос, отвинтил пластмассовую крышку, вытащил пробку. В воздухе запахло не чаем, а какой-то химической дрянью с больничным запахом. Хрущев сморщился.
— Ну и гадость! — буркнул он.
— Мочегонное, — важно объяснил человек в галошах. — Вот уже второй год пью чай с физалисом, очень хорошо помогает. — Он налил себе немного в пластмассовую крышечку, выпил, закупорил свой термос пробкой и приладил крышечку обратно.
— Мочегонное? — задумчиво переспросил Хрущев. — Кстати, а каким ветром тебя ко мне занесло? Не мочу же гнать ты ко мне приехал.
Гость скрипуче захихикал:
— Скажешь тоже! Да почему бы мне просто так к тебе не заехать, по старой памяти? Или не может Суслов к старому другу Никите в гости завернуть?
— Не может, — спокойно возразил Хрущев. — И ты мне никакой не друг, Михаил Андреич. Помнишь, что Воронов мне сказал в шестьдесят четвертом на пленуме? У вас тут нет друзей! И прав был, паскуда. Поэтому не крути мне. Нет дела — проваливай, а есть — выкладывай. Через полчаса фильм хороший по телевизору, и я по твоей милости не желаю его пропускать.
Гость испытующе взглянул на посуровевшее лицо хозяина дачи.
— Как хочешь, — сухо проскрипел он. — Хочешь о деле — значит, будет тебе и дело.
Суслов открыл свой портфелишко, засунул туда термос и, покопавшись, извлек из другого отделения толстую книгу в глянцевой суперобложке и какую-то тощую папку. Книга называлась не по-русски — «Khrushev Remembers» и была заложена где-то на середине светло-сиреневым листком бумаги, какой обычно пользуются цековские референты. Обложку книги украшала фотография лысого мужчины одутловатого вида со звездой Героя Социалистического Труда, косо висящей на лацкане черного пиджака.
— Нехорошо получается, Никита Сергеевич! — гость строго поднял костлявый палец. — Совсем скверно, не по-советски.
— Нехорошо, согласен, — печально закивал в ответ Хрущев. — Более гадской фотографии трудно было придумать. И ведь есть у меня неплохие портреты! Генри Шапиро из ЮПИ подарил мне отличную карточку. Да и приятель мой, фотограф, Кримерман по фамилии, тоже нащелкал полно хороших снимков… Так нет, эти идеологические диверсанты сделали из меня урода, ни дна им, ни покрышки.
При словах Шапиро и Кримерман чувствительный Суслов болезненно поморщился;
— Я не о фотографии толкую, — раздраженно скрипнул он, — я обо всей твоей книге! Как она оказалась на Западе?
Хрущев пожал плечами:
— Я же тебе говорю — идеологическая диверсия. Я тут диктовал кое-что на магнитофон для памяти. Потом хватился, а некоторых пленок-то и нет! Кто-нибудь залез с улицы и увел. Враги, что ты тут скажешь.
Гость бросил пристальный взгляд на высокий каменный забор, окружавший дачу, однако возражать не стал, а просто уточнил:
— Стало быть, диктовал все-таки ты, верно?
— Я, — легко согласился Хрущев. — Пока еще память есть, хотел внукам своим оставить воспоминания. Это ведь не запрещено, товарищ Суслов? А, Михаил Андреич?
— Не запрещено, — со вздохом проскрипел Суслов. — Да только вот память тебя, Никита Сергеич, подводит иногда. — Он раскрыл книжку и заглянул в сиреневую бумажку. — Ты вот, допустим, написал…
— Рассказал, — немедленно поправил гостя Хрущев. — Рассказал на магнитофон. К выходу книжки я ведь отношения не имею?
— Пусть так, рассказал, — с непонятной покладистостью продолжил Суслов. — У тебя вышло, будто врага народа Берию расстреляли сразу же в день ареста.
— А как же иначе? — поднял брови Хрущев.
— Да вот так же иначе, — ехидно скрипнул гость, — когда перед расстрелом враг народа Берия успел сутки отсидеть на гауптвахте МВО, в особом карцере.
— Не знаю, — развел руками Хрущев. — Ну, может, генералы что напутали. Или, допустим, поторопились. Нам доложили заранее, а приговор привели в исполнение на другой день. Спешка, обычное дело…
Суслов раздвинул тонкие губы в язвительной улыбке.
— У тебя, оказывается, не только с памятью нелады, но и со зрением, и со слухом, — промолвил он. — Ты ведь лично беседовал с Берией в тот самый день, когда, если верить твоим мемуарам, подлеца уже шлепнули. Или ты с покойником общался? И насчет бомбы атомной тебе рассказывал тоже покойник?
Хрущев отодвинул от себя чашку с недопитым чаем так резко, что ложечка пронзительно задребезжала о стекло.
— Правильно я, значит, Москаленке маршала не дал! — с сердцем сказал он. — Трепло армейское, стукач паршивый, сволочь. Летчик, называется. Тьфу! Обещал ведь…
Суслов радостно захихикал. Смех его был еще более неприятен на слух, чем взвизги резиновых галошных подошв о пол или дребезжание ложечки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103