Потому что твой напарник не поверит и все равно сделает наоборот.
— Версия с Алма-Атой, — проговорил я, стараясь, чтобы лживость и неискренность на моем лице прочитывались с первого раза, — кажется мне слабой. На мой взгляд, правильнее обратить особое внимание на московский вариант…
Я сделал паузу, чтобы Юлий хорошенько осознал мой подлый маневр. Важно было не переборщить, но и недожать тоже было нельзя.
— И как же мы разделимся? — с живостью поинтересовался напарничек.
— Очень просто, — я намазал на простую горбушку правды толстый камуфляжный слой самого мерзкого лицемерия. — В столицу Казахстана, так и быть, съезжу я. Просто так, для очистки совести. А вы, как мой напарник, займетесь московским, наиболее убедительным следом. Считайте, Юлий, это моей благодарностью за то, что вы меня сегодня выручили.
— Спасибо-спасибо, — перебил меня «сообразительный» (ура!) Юлий. — Не стоит благодарности. Алма-атинский след, конечно, не стоит и выеденного яйца… — он иронически мне подмигнул. — Но я как раз хотел немного отдохнуть. Съезжу в столицу Казахстана, слегка развеюсь. Там у меня и приятель есть в республиканских органах. Он мне поменяет, если что, мои рублики на местные тенге. Не пропаду… А вы уж пока разыщите в Москве этого внука. Такую «важную» (снова ироническая гримаска!) версию надо разрабатывать и разрабатывать.
Я напустил на себя обескураженный вид, как человек, уловка которого не удалась. Потом для приличия еще поспорил и, в конце концов, смирился. Торжествующий Юлий, потирая руки, сел за телефон и вызвонил себе и мне номера поездов и время отправления. Мне в Москву, на запад, ему — в другую сторону. Был тут, оказывается, экспресс прямо до Алма-Аты. А мне, чтобы успеть на московский поезд, надо было выходить из гостиницы уже сейчас. Или ждать полуночи. Я решил двигаться немедля и за четверть часа собрался.
— Счастливо доехать! — жизнерадостно попрощался Юлий, когда я отклонил его великодушное предложение проводить меня до вокзала или хоть до ближайшего такси.
— И вам того же! — ответил я, пожимая ручку своего милицейского напарника. Попрощавшись, я подхватил свой дипломат и стал спускаться по лестнице вниз. По пути мне встретился толстый сержант милиции, которого Юлий едва не уволил. Предосторожности ради сержант козырнул и мне. Вот что значит опыт — сын ошибок трудных.
Внизу у стойки администратора какой-то бородатый дядька нежно ворковал с административной тетенькой. Издали мне послышалось, что они деятельно обсуждают проблему траханья, и я решил было пройти к выходу кружным путем, чтобы не нарушить их интим. Однако, подойдя поближе, я осознал свою ошибку — и заинтересовался. Загадочный шоколадный ТРАХ-25 на торте продолжал меня волновать.
— Ради Бога извините, — вторгся я в беседу бородатого с администраторшей, — а что такое ТРАХ?
Административная тетка оскорбление поджала губы, а бородатый, презрительно усмехаясь, объяснил мне, невежде:
— ТРАХ — это, к вашему сведению, знаменитый Театр Режиссерско-Акгерских Художеств под руководством Ивана Ивановича.
Оставалось узнать смысл числа 25. Бородатый еще раз снизошел к моему кретинизму и растолковал, что число — знак юбилея. Столько раз уже сыгран спектакль «Почему все хуже нас». По этому случаю сегодня был фуршет. С тортом и шампанским.
— Извините еще раз, я не местный, — вновь робко расшаркался я. — В театральном искусстве я неважно разбираюсь… Что, все остальные театры действительно хуже них?
— В нашем городе — да, — нарушив оскорбленное молчание, гордо поведала мне администраторша.
— И в Москве — тоже, — безапелляционно добавил презрительный бородач.
— Нет, отчего же, Сергей Константинович, — позволила не согласиться с ним администраторша. — Говорят, спектакли Артема Кунадзе в московском Вернисаже…
— Кунадзе отстал от Ивана Ивановича на двадцать лет! — громко перебил бородатый Константинович, видимо, задетый за живое. — У Ивана Ивановича каждая деталь играет. Возьмите хотя бы сегодняшний кривобокий торт. Это же символ…
Дабы не оскорбить театральных эстетов неприличным хихиканьем, я вынужден был стремглав выкатиться из гостиничного холла на улицу. Я-то помнил, как рождался этот символ и даже сам был, в некотором роде, причастен. Правду говорят: весь мир — театр, все мы артисты, и наше место — в буфете…
До Москвы я доехал без приключений, только очень вымотался. Поезд был проходящий, двигался со всеми остановками, а трое моих соседей по купе с таким азартом резались в преферанс, что я долго не мог заснуть. Во сне меня преследовали игральные карты, причем наглые шестерки били все старшие карты подряд; это было глупо, неправильно, омерзительно…
Столица встретила меня утренним холодом, но он не смог разогнать мою сонливость. В семь тридцать утра я завалился, наконец, в свою квартиру. Сил хватило лишь на то, чтобы позвонить дежурному прапорщику в Управление, доложиться о своем приезде, а затем поставить будильник на десять — и спать, спа…
Разбудил меня громкий звонок. Не будильника, а телефона. Будильник показывал ровно девять. «Черт побери!» — подумал я со злостью. Неужели это звонит Куликов из Индии? Больше некому. Сейчас расскажет, как он вспомнил в Дели басню Крылова «Слон и моська».
— Алло! — злобно гаркнул я в трубку. — Кто это?
Звонил отнюдь не Куликов, и не из Индии. Голос в трубке принадлежал Дяде Саше Филикову. Прежде чем я успел послать его подальше, Дядя Саша сообщил мне новость: только что в своем кабинете номер тринадцать застрелился Потанин.
Ретроспектива 8
27 июня 1953 года, Москва
В особом карцере гарнизонной гауптвахты Московского военного округа покончить жизнь самоубийством было задачей практически невыполнимой. Все пространство карцера прекрасно просматривалось охранником из коридора, поскольку вместо обычной двери была поставлена металлическая решетка с прутьями в палец толщиной. Но даже если бы вдруг охранник зазевался или заснул, вверенный ему арестант едва ли смог осуществить свой преступный маневр: высокий потолок не давал никакой возможности прицепить куда-нибудь веревку, а единственная тусклая лампочка на стене была предусмотрительно укрыта громоздким колпаком из прочного авиационного плексигласа.
Впрочем, единственный арестант, находящийся в карцере, и не собирался лишать себя жизни. Напротив: сейчас он старался сделать все возможное, чтобы эту жизнь себе сохранить. Хотя бы на сутки. А та-ам… Чем черт не шутит, все еще может измениться через сутки.
Те, кто поместил арестанта в карцер, такой неприятной для себя возможности не исключали. Поэтому человек в карцере был приговорен к расстрелу еще в момент задержания и сейчас был еще жив по одной-единственной причине…
— Он орет все время, Никита Сергеевич, — уставшим голосом сообщил генерал Москаленко по дороге к карцеру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
— Версия с Алма-Атой, — проговорил я, стараясь, чтобы лживость и неискренность на моем лице прочитывались с первого раза, — кажется мне слабой. На мой взгляд, правильнее обратить особое внимание на московский вариант…
Я сделал паузу, чтобы Юлий хорошенько осознал мой подлый маневр. Важно было не переборщить, но и недожать тоже было нельзя.
— И как же мы разделимся? — с живостью поинтересовался напарничек.
— Очень просто, — я намазал на простую горбушку правды толстый камуфляжный слой самого мерзкого лицемерия. — В столицу Казахстана, так и быть, съезжу я. Просто так, для очистки совести. А вы, как мой напарник, займетесь московским, наиболее убедительным следом. Считайте, Юлий, это моей благодарностью за то, что вы меня сегодня выручили.
— Спасибо-спасибо, — перебил меня «сообразительный» (ура!) Юлий. — Не стоит благодарности. Алма-атинский след, конечно, не стоит и выеденного яйца… — он иронически мне подмигнул. — Но я как раз хотел немного отдохнуть. Съезжу в столицу Казахстана, слегка развеюсь. Там у меня и приятель есть в республиканских органах. Он мне поменяет, если что, мои рублики на местные тенге. Не пропаду… А вы уж пока разыщите в Москве этого внука. Такую «важную» (снова ироническая гримаска!) версию надо разрабатывать и разрабатывать.
Я напустил на себя обескураженный вид, как человек, уловка которого не удалась. Потом для приличия еще поспорил и, в конце концов, смирился. Торжествующий Юлий, потирая руки, сел за телефон и вызвонил себе и мне номера поездов и время отправления. Мне в Москву, на запад, ему — в другую сторону. Был тут, оказывается, экспресс прямо до Алма-Аты. А мне, чтобы успеть на московский поезд, надо было выходить из гостиницы уже сейчас. Или ждать полуночи. Я решил двигаться немедля и за четверть часа собрался.
— Счастливо доехать! — жизнерадостно попрощался Юлий, когда я отклонил его великодушное предложение проводить меня до вокзала или хоть до ближайшего такси.
— И вам того же! — ответил я, пожимая ручку своего милицейского напарника. Попрощавшись, я подхватил свой дипломат и стал спускаться по лестнице вниз. По пути мне встретился толстый сержант милиции, которого Юлий едва не уволил. Предосторожности ради сержант козырнул и мне. Вот что значит опыт — сын ошибок трудных.
Внизу у стойки администратора какой-то бородатый дядька нежно ворковал с административной тетенькой. Издали мне послышалось, что они деятельно обсуждают проблему траханья, и я решил было пройти к выходу кружным путем, чтобы не нарушить их интим. Однако, подойдя поближе, я осознал свою ошибку — и заинтересовался. Загадочный шоколадный ТРАХ-25 на торте продолжал меня волновать.
— Ради Бога извините, — вторгся я в беседу бородатого с администраторшей, — а что такое ТРАХ?
Административная тетка оскорбление поджала губы, а бородатый, презрительно усмехаясь, объяснил мне, невежде:
— ТРАХ — это, к вашему сведению, знаменитый Театр Режиссерско-Акгерских Художеств под руководством Ивана Ивановича.
Оставалось узнать смысл числа 25. Бородатый еще раз снизошел к моему кретинизму и растолковал, что число — знак юбилея. Столько раз уже сыгран спектакль «Почему все хуже нас». По этому случаю сегодня был фуршет. С тортом и шампанским.
— Извините еще раз, я не местный, — вновь робко расшаркался я. — В театральном искусстве я неважно разбираюсь… Что, все остальные театры действительно хуже них?
— В нашем городе — да, — нарушив оскорбленное молчание, гордо поведала мне администраторша.
— И в Москве — тоже, — безапелляционно добавил презрительный бородач.
— Нет, отчего же, Сергей Константинович, — позволила не согласиться с ним администраторша. — Говорят, спектакли Артема Кунадзе в московском Вернисаже…
— Кунадзе отстал от Ивана Ивановича на двадцать лет! — громко перебил бородатый Константинович, видимо, задетый за живое. — У Ивана Ивановича каждая деталь играет. Возьмите хотя бы сегодняшний кривобокий торт. Это же символ…
Дабы не оскорбить театральных эстетов неприличным хихиканьем, я вынужден был стремглав выкатиться из гостиничного холла на улицу. Я-то помнил, как рождался этот символ и даже сам был, в некотором роде, причастен. Правду говорят: весь мир — театр, все мы артисты, и наше место — в буфете…
До Москвы я доехал без приключений, только очень вымотался. Поезд был проходящий, двигался со всеми остановками, а трое моих соседей по купе с таким азартом резались в преферанс, что я долго не мог заснуть. Во сне меня преследовали игральные карты, причем наглые шестерки били все старшие карты подряд; это было глупо, неправильно, омерзительно…
Столица встретила меня утренним холодом, но он не смог разогнать мою сонливость. В семь тридцать утра я завалился, наконец, в свою квартиру. Сил хватило лишь на то, чтобы позвонить дежурному прапорщику в Управление, доложиться о своем приезде, а затем поставить будильник на десять — и спать, спа…
Разбудил меня громкий звонок. Не будильника, а телефона. Будильник показывал ровно девять. «Черт побери!» — подумал я со злостью. Неужели это звонит Куликов из Индии? Больше некому. Сейчас расскажет, как он вспомнил в Дели басню Крылова «Слон и моська».
— Алло! — злобно гаркнул я в трубку. — Кто это?
Звонил отнюдь не Куликов, и не из Индии. Голос в трубке принадлежал Дяде Саше Филикову. Прежде чем я успел послать его подальше, Дядя Саша сообщил мне новость: только что в своем кабинете номер тринадцать застрелился Потанин.
Ретроспектива 8
27 июня 1953 года, Москва
В особом карцере гарнизонной гауптвахты Московского военного округа покончить жизнь самоубийством было задачей практически невыполнимой. Все пространство карцера прекрасно просматривалось охранником из коридора, поскольку вместо обычной двери была поставлена металлическая решетка с прутьями в палец толщиной. Но даже если бы вдруг охранник зазевался или заснул, вверенный ему арестант едва ли смог осуществить свой преступный маневр: высокий потолок не давал никакой возможности прицепить куда-нибудь веревку, а единственная тусклая лампочка на стене была предусмотрительно укрыта громоздким колпаком из прочного авиационного плексигласа.
Впрочем, единственный арестант, находящийся в карцере, и не собирался лишать себя жизни. Напротив: сейчас он старался сделать все возможное, чтобы эту жизнь себе сохранить. Хотя бы на сутки. А та-ам… Чем черт не шутит, все еще может измениться через сутки.
Те, кто поместил арестанта в карцер, такой неприятной для себя возможности не исключали. Поэтому человек в карцере был приговорен к расстрелу еще в момент задержания и сейчас был еще жив по одной-единственной причине…
— Он орет все время, Никита Сергеевич, — уставшим голосом сообщил генерал Москаленко по дороге к карцеру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103