Ба, да это и есть обычные клубки шерсти!
Он с облегчением смеется:
«Не бойся, ма. Это же твои нитки, просто нитки. Никаких мышек тут нет, тебе померещилось».
«А лягушки зачем? Это ты их домой приволок?»
Он опять наклоняется, заглядывает под кровать и отшатывается в смятении. Мыши исчезли. Зато там, в полумраке, притаилось целое семейство лягушек – зеленых, коричневых, оранжевых, совсем крошечных, скачущих кузнечиками, и здоровенных, едва-едва волочащих животы по полу.
«Фу, мерзость какая!»
Приходится срочно вооружаться шваброй, чтобы разогнать это отвратительное скопище земноводных. Но, когда он, стоя на четвереньках, принимается орудовать длинной палкой под кроватью, его берет оторопь. Половина лягушек попряталась по углам, а те, что остались, до предела разинули пасти, усеянные иглами острых зубов. На угрожающие движения швабры они отвечают дружным сычанием: «с-сс».
Согнать их с места не удается, обратить в бегство невозможно, мама в этом деле не помощник – сбежала, бросила сына на произвол судьбы. Значит, так и придется жить вместе со всей этой прыгучей гадостью, опасливо передвигаясь по дому босиком. Не наступить бы на одну из лягушек, иначе – чвяк – беда! Стоит раздавить какую-нибудь гадину, и произойдет непоправимое. А ведь свет вот-вот погаснет – тогда он будет обречен бродить по квартире в потемках. Такой маленький, всеми забытый, всеми покинутый, без надежды когда-нибудь выбраться отсюда. Совсем один среди шипящих тварей, усеявших весь пол и наглеющих с каждой минутой.
А самая крупная, почему-то волосатая и наверняка ядовитая, уже выбралась на открытое пространство и подбирается все ближе, норовя цапнуть за беззащитную ногу. Это даже не лягушка, а исполинская жаба размером с собаку. Зубы у нее, как рыбьи кости, – такие же тонкие, длинные и изогнутые. Отхватит полступни, и поминай как звали.
Жабья пасть распахнулась до предела – жаркая, зловонная, жадная. Желтые зубы хищно ощетинились. Отдернуть бы ногу, да не получается. Вросли ноги в пол, не желают повиноваться. Неужели все кончено?
– Н-н-н-нет!..
Пронзенный отвращением, болью и ужасом, Павел Игнатьевич Конягин проснулся, после чего, не веря своему счастливому спасению, еще некоторое время лежал неподвижно. Сердце, которое вначале было готово выскочить из груди, постепенно переходило на будничный, размеренный ритм. Солнце уже поднялось над горизонтом, в зашторенной спальне было довольно светло, так что пережитый во сне кошмар мало-помалу отделялся от яви. Никаких мышей, лягушек и тем более мохнатых жаб вокруг не наблюдалось. За окном затарахтела и вновь умолкла газонокосилка – спохватившийся садовник решил не испытывать судьбу, нарушая покой хозяина. Лишь неугомонные пичуги щебетали да где-то вдали надрывался молочник.
Почти успокоившийся Конягин сел на кровати и, сотрясаясь от непрерывных зевков, принялся соображать, что же может означать приснившаяся ему живность. С мышами все ясно – это тайные недруги, а их вокруг народной артистки всегда хватало, она давно привыкла к их присутствию. Но кусачие лягушки? Или, что еще хуже, саблезубые жабы? Что сулят они? Скорее всего, всякие хвори с напастями. Тьфу ты, только этого еще не хватало!
Поднявшись на ноги, он вдел ноги в тапки и вышел из спальни на балкон второго этажа, где трижды прошептал скороговоркой:
– Куда ночь, туда и сон…
Смутная тревога осела где-то внутри. Умиротворенно щурясь, Конягин принялся обозревать свои владения, занимающие двадцать четыре сотки южной окраины Ростова-на-Дону. В цветастых трусах гулял ветерок, над головой голубели небеса, перед глазами плясала солнечная рябь, позолотившая кроны яблонь и груш.
«Ах, хорошо, ах, славно», – расчувствовался Конягин и громко поприветствовал копошащегося возле газонокосилки садовника, в миру прапорщика действительной службы Голобородько:
– С добрым утром, Иваныч. Все перекуриваем?
– Так ведь это, – заволновался прапорщик-садовник, – шуметь-то вроде как не того…
– Спасибо за заботу, – кивнул Конягин свысока. – Да только лучше бы ты, братец, тарахтел на всю округу, чем «Беломором» дымил. Хватит атмосферу отравлять, Иваныч, хватит сачковать. Не в расположении части.
Пристыженный Голобородько включил свой трескучий агрегат и двинулся вдоль газона, не то чтобы по идеальной прямой, но и синусоиды не выписывая. Некоторое время Конягин провожал его подозрительным взором, а потом махнул рукой – есть на свете объекты более привлекательные, чем нетрезвые прапорщики в латаных портках. Куда ни глянь – всюду пестреют цветы, над ними деловитые пчелы кружатся, еще выше мелькают быстрокрылые стрижи. Никаких злобных тварей из ночных кошмаров. Тишь, да гладь, да божья благодать. Рай, сущий рай. Особенно если взираешь на мир не из окна московской квартиры, а с балкона белоснежного особняка, откуда до штаба двадцать пять минут езды.
Жаль, Ларочка не захотела перебираться к деду. Сгубила ее столица, заманила, засосала, как трясина. Одна фотография в рамочке на память о любимой внученьке осталась. Вошедший в комнату Конягин взял ее в руки, поднес к глазам. Ларочка на снимке еще совсем малютка, в коротеньком платьице с бабочками, в беленьких гольфиках.
– Ох и подвела же ты деда, милая, – прогудел Конягин. – Будь ты жива, я б тебе…
Осторожно поставив фотографию на место, он посетил туалет, потом ванную комнату, потом опять возвратился в спальню, гадая, ехать ли в штаб прямо сейчас, или погодить маленько, дождавшись сперва звонка от верных людей. Сегодня утром проблема с похищенным компьютером должна благополучно разрешиться. Отставной капитан Хват выполнил поручение и даже вызвал вертолет, на котором намеревался улететь из чеченского пекла.
«Дудки! – мстительно подумал Конягин. – Зачем ты тут нужен, чересчур независимый, чересчур строптивый капитан? Оставайся там, где находишься. О тебе позаботятся… Уже позаботились», – поправился Конягин, бросив взгляд на часы.
Девятый час. Это означало, что Хват вот уже как семьдесят четыре минуты мертв вместе с хакершей, которую чеченцы засадили за компьютер. Вот-вот об этом доложит по телефону майор Жгутов, наверняка мечтающий не только о подполковничьих, но и о генеральских звездах…
Он думает, носить их почетно и приятно. Самоуверенный болван! Кому-кому, а Конягину хорошо известно, что такое карабкаться на вершину военной иерархии и какие усилия требуются, чтобы там удержаться. Всю жизнь он только и занимался, что сталкивал вниз других, не позволяя обойти себя. Полагался лишь на собственные силы, не доверяя никому. Был одним в поле воином. А во время передышек хлестал водку, тоже, как правило, в одиночку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92